От родных
Про судьбу и смерть моего деда: Василия Андриановича Хмылова писал в своей «семейной» книге мой отец – Хмылов Михаил Васильевич, умерший в 1986 году. Ниже привожу выдержки из его книги.
* * *
«Неожиданно я получил письмо из Магнитогорска о смерти своего отца. Его написал мне Василий Яковлевич, с его сыном я когда-то вместе окончил среднюю школу. Никаких подробностей он не сообщал. Как они с отцом попали в Магнитогорск, я узнал значительно позже от своей сводной сестры Александры Васильевны. Она и ее мать Анна Александровна также были высланы в Магнитогорск. Василий Малышев, из соседней деревни Федоровское сдержал свое слово, став председателем Воздвиженского Сельсовета; он настоял на высылке отца и еще нескольких крестьян, которые отказались вступить в колхоз "Трудовик".
Вот, что написала мне сводная сестра: "Нас выслали за то, что папа не вступил в колхоз. Он все сдал из инвентаря, какой у него был, но сам не хотел вступать. Хотел выехать в Ленинград. Он как раз только что вернулся из Ленинграда, как пришли и его взяли и отправили в Магнитогорск, а через 2 недели и нас увезли, в чем только были, только дали пару белья на смену. А остальное все забрали. Когда были в Буе в тюрьме, то папина сестра Анна Андреяновна хотела меня взять к себе. Но мама не оставила. Таким образом, мы и попали в Магнитогорск. Там было очень много пережито, всего не опишешь. В 1932 г. папа заболел брюшным тифом. Как будто дело шло на поправку, но в палате лежало несколько человек, им сделали какие-то уколы. Когда мама пришла (она была вечером), а на следующий день пришла утром, то у него очень была воспалена рука и высокая температура. Она могла только его видеть через окно. Свидания не давали. А на следующее утро его она не нашла. И не смогли мы похоронить. Похоронены были больницей несколько человек, которые вместе, с ним были в палате. Маме сказали, что инфекционные трупы не разрешается родным хоронить. Папа умер 3 мая 1932 года, а мама заболела сыпным тифом 15 мая. Она очень тяжело болела, но организм поборол. Только что она оправилась после болезни, настигло другое горе. Она работала тогда в больнице дезинфектором и неправильно провела санобработку. Она выполняла распоряжения старших товарищей, но так как она спецпереселенка (так называли нас), то она получила 10 лет, и еще вторая тоже из спецпереселенцев. А остальные кадровые были освобождены и врач, под руководством которого работали, и так же несколько человек дезинфекторов. Она отбыла срок наказания 1 год 7 месяцев и ее освободили. Меня хотели отдать в детский дом, но дядя Вася, Васильев меня взял к себе. Я в их семье прожила, примерно, месяцев 6, а потом Мама меня взяла к себе в колонию, ей разрешили. Таким образом, мы там были вдвоем. Я училась в это время в 4 - 5 классе, было очень тяжело. Ни книг, ни тетрадей у меня не было..."
Вот какие сюрпризы иногда преподносит жизнь!
* * *
19 декабря1933 г. Вижу, что давно не писал. Но даже перечитывать не хочется того, что раньше написал. Это не дневник, поэтому ограничусь итоговой обобщенной записью пережитого за год. За это время я успел тяжело и серьезно нравственно переболеть. События точно сговорившись, решили испытать меня разными сюрпризами. То была в полном смысле слова пережита душевная зима. Когда снаружи лед, а внутри все кипит и разрывается на части.
Моя собственная неудачная семейная жизнь была окончательно добита сообщением о трагической кончине отца и несчастной судьбе его новой семьи.
И главное, как все это странно и невероятно, кажется. Трудно даже понять. То ли люди, действительно, переродились в наше время, или же будучи раз больно подбиты, уже не могли оправиться и сами искали своей гибели...
Я никогда не мог себе представить, что моя мачеха, которую видел всего один раз в жизни (она произвела на меня хорошее впечатление), была по натуре преступницей. Ведь ее осудили, как опасного преступника на10 лет. А была она всего-навсего санитаром и выполняла лишь распоряжения врачей и медицинских сестер. Ей приказали стричь под машинку женщин нацменок по подозрению на тиф. А обвинили во вредительстве! Мне, как старшему брату, надо было оказать материальную помощь приемной дочери отца, малолетней Шуре, а у меня у самого не было ни копейки денег. И я, к стыду своему, мог только отмалчиваться. Вообще, наши семейные устои были давно сломаны после смерти матери. Я даже к своим родным братьям как-то охладел после женитьбы, хотя раньше был к ним сильно привязан. Трудные условия жизни как-то оттеснили меня от них. Главное, пожалуй, не это, вернее сказать, ко всему прочему надо добавить мое профессиональное разочарование. Я понял, что из меня ничего путного в области литературы не получится. Что вся моя учеба пошла как бы насмарку. Все надежды на литературную деятельность лопнули, как мыльный пузырь. Теперь я целыми месяцами не мог писать ни строчки, мало того, меня коробило даже при одной мысли об этой работе. Все прошлые попытки казались глупыми, мальчишескими выходками, в которых проявлялась неуравновешенность характера и ничего более. Приходилось ежиться, как от ожога, за свое ущемленное самолюбие. Если к этому добавить неверье в движущие силы современной жизни, потерю перспективы... Когда кругом видишь одно уродливое, глупое... И перед выдуманным тобою кошмаром, явственные перебои сердца. А в мозгу давят обрывки из глупости, эгоизма, всюду мерещится подлость, расчет, бездушие, тупое равнодушие и озверение...
* * *
1949 г.:
«...И вдруг как снег на голову был вызов меня в первый отдел Комитета к Яковчуку, с которым я был мало знаком. Встречался лишь иногда в столовой, на собраниях. Его недавно приняли в кандидаты партии. Внешне он выглядел ничем не примечательным человеком - среднего роста, коротко подстриженный, с лицом землистого цвета и очень неприятным, с каким-то особым прищуром глазами стального оттенка. Говорил он слегка с украинским акцентом. В его кабинете был невысокий барьер, за которым он сидел.
Почему-то, Яковчук вдруг предложил мне заполнить анкету для отъезжающих за границу. Я ему тут же сказал, что никуда выезжать не собираюсь. Такие анкеты я заполнял, находясь в Германии. Яковчук понял, что его прием не сработал. Это его обозлило. Тогда он задал мне вопрос о моем социальном происхождении. Я ответил, что по происхождению являюсь сыном крестьянина, но с деревней порвал связь с 1925 г., когда был после окончания Галичской школы девятилетки командирован в первый Московский университет. С отцом связи не поддерживал, так как после смерти матери в 1929 г. отец женился, и у него появилась другая семья. Яковчук слушал меня внимательно, других вопросов не задавал, а под конец предложил мне представить справку о моем социальном происхождении. Я ему ответил, что у меня такой справки на руках нет, и достать ее будет очень трудно. Отец умер в1932 г. никого из родственников в деревне не осталось. Видя мою растерянность Яковчук твердо заявил: Справку придется достать как угодно! На этом мой первый допрос кончился.
Я вышел от Яковчука подавленный и расстроенный, почувствовав, что здесь замешан кроме моей бывшей жены еще кто-то. Кому потребовалась через 24 года после моего выезда из деревни интересоваться родословной? Ведь он не спросил меня, что я за эти годы делал. А между тем я три раза был призван в действующую Армию, имел тяжелое ранение на фронте. Неужели этого было не достаточно, чтобы проверить мою лояльность. Значит, здесь была какая-то другая цель!? Кому-то нужно было со мной расправиться по чисто формальным поводам. Я действительно, ничего не знал о последних годах жизни отца и его второй семьи. Хозяйство он всегда имел среднее по нашей местности. Почему не вступил в колхоз? Но я-то тут при чем! Ведь я за его поступки не ответчик! На моей совести никаких пятен, порочащих, не числится. То, что не обдуманно женился, пожалев человека. За это я полностью расплатился, не сумев до конца вылечить от алкоголизма, распущенности и болезни когда-то близкого мне человека. Эти и другие тревожные мысли не давали мне покоя. Я сразу почувствовал, что и в Управлении на меня стали смотреть подозрительно. Женщины шептались между собой, с сочувствием поглядывая в мою сторону. Значит и здесь кто-то пустил слух о моей неблагонадежности.
Однажды, проходя мимо здания Московского университета, я вспомнил, что здесь в архиве должно храниться мое личное дело, и там должна быть справка из сельсовета о моем социальном происхождении. Правда, во время войны архивы могли быть вывезены или сожжены, как это было в Наркомпросе.
Все же я решил зайти в университет. К моему счастью архивы оказались целы и мне скоро вернули мое личное дело. В нем оказалась и требуемая Яковчуком справка.
На следующий день я передал справку Яковчуку. Он принял ее с кислой физиономией. Крутил вертел смотрел на свет, что-то ему в ней не нравилось. Возможно, лиловые чернила за давностью вылиняли. Но в ней четко было сказано, что я сын крестьянина, хозяйство у отца середняцкое и пр. Справку Яковчук оставил у себя. А мне сказал, что меня вызовут в партийное бюро Комитета. Где будет разбираться мое персональное дело. Действительно, вскоре меня вызвали в партбюро, и секретарь партийного бюро В.Игнатьева мне заявила, что на меня поступило заявление, о якобы сокрытии социального происхождения при вступлении в партию. От кого поступило заявление, она не сказала. Но насколько я помнил при приеме меня и в кандидаты и в члены партии, у меня об этом никто не спрашивал. Всех интересовала моя работа, а не то, кто был мой отец? Игнатьева была в то время начальником клубного Управления. Я ее плохо знал. Членом партбюро была В.Н. Кессених, моя непосредственная начальница. Я пытался у нее выяснить, в чем дало, но она уклонилась от ответа. И только А.М. Кавтасьева сказала мне, что, по-видимому, его организовали с моей прежней работы, используя помощь моей бывшей жены. Тут я вспомнил, почему были украдены мои личные документы, и что в них искали! Значит, Марчуков с помощью моей бывшей жены решил со мной за все рассчитаться. Возможно, были и другие участники этого дела.
Мне это так и не удалось до конца выяснить.
Позднее меня несколько раз вызывали на партийное бюро. Сначала уговаривали, чтобы я во всем признался, затем стали грозить исключением из партии. Но я стоял на своем, так как, действительно, не знал - за что отца с его новой семьей выслали из деревни в г. Магнитогорск. Он мне об этом не писал.
В управлении, хотя многие выражали мне свое сочувствие, положение мое было тяжелее. На работе я чувствовал себя как на иголках. Время было тревожное. Снова начались аресты. Однажды, меня вызвала А.М. Кавтасьева и предложила взять отпуск за свой счет и поехать к себе на родину, чтобы там выяснить все досканальнее. И привезти оттуда какой-нибудь документ, который бы меня реабилитировал. Иначе оставаться на работе в Комитете мне будет нельзя, поскольку это идеологическое учреждение. Видимо, Яковчук сделал свое дело, недаром он в свое время дружил с Марчуковым.
В средине сентября 1949 г. я выехал поездом к себе на родину. Выехал я с тяжелым чувством с подавленным настроением. Сидя в жестком вагоне почтового поезда, я думал о собственной тщете, и о том, куда и зачем я еду? Мне было известно, что в нашей деревне никого из родственников не осталось. Все разъехались по самым разным городам Советского Союза. К моему счастью в Еремейцеве жил Павел Егорович, двоюродный брат по отцу. Он работал в колхозе кузнецом. У него я и остановился. В бывшем доме моего отца жил Василий Малышев, которого я почти совсем не знал. Он был из соседней деревни Федоровское. Глядя на наш бывший дом я чувствовал себя каким-то пришельцем с другой планеты. Павел Егорович посоветовал мне обратиться к председателю Воздвиженского сельсовета А.Н. Иванову. С ним мы когда-то вместе учились в сельской школе. Сельсовет находился в Еремейцеве в доме Молиных. Утром следующего дня я пошел в сельсовет, оказалось, что Иванов помнит меня. Я объяснил цель моего приезда из Москвы. Он пообещал мне, что в ближайшие дни созовет заседание исполкома сельсовета вместе с активом, а от меня потребовал написать заявление.
Пока разбиралось мое заявление, я успел сходить в деревню Ромашково, где жила сестра моей матери тетя Настя. Ей уже было много лет, но она еще работала в колхозе. Тетя Настя обрадовалась моему неожиданному приезду. Ведь мы с ней не виделись около тридцати лет. Она сильно поседела, но была все такая же шустрая, приветливая и веселая. Прибежав с поля начала меня угощать чаем, блинами и прочим. Я рассказал ей о своем деле. Она мне в ответ горестно поведала, что и ей с мужем Николаем Федоровичем, потомственным кузнецом, пришлось много пережить во время коллективизации. От этого ее муж раньше времени и помер. Это все Васька Малышев натворил. Это он твоего отца погубил. А дело было так: как-то во время престольного праздника мы с Колей гостили у вас в Еремейцеве. В деревне было гулянье молодежи. Васька Малышев напился пьяным и начал ко всем приставать. Девушки пожаловались твоему отцу. Они сидели в это время с моим Николаем Федоровичем, тоже выпили. Пошли на улицу, там дело чуть не дошло до драки. Тогда Василий Андреянович вместе с моим Колей схватили Ваську Малышева, хотели связать, но ничего под руками не оказалось, тот бушевал, ругался матом, лез драться, они втолкнули его в овечий омшаник, и там закрыли, чтобы он проспался. Вечером они его выпустили. С тех пор Малышев решил отомстить твоему отцу. Став активистом, он в 1931 году участвовал в раскулачивании. А после этого за бесценок купил дом твоего отца.
Сообщение тети Насти напомнило мне рассказ моего среднего брата Александра про другой случай с тем же Малышевым. Это было еще до коллективизации. Однажды летом они с отцом застали Малышева на клеверном поле. Малышев был с женой на лошади. Выкосив большой угол клевера, он начал грузить его на телегу.
В этот момент его и захватил отец. Взяв лошадь под уздцы, отец потребовал от Малышева сбросить клевер с телеги. Малышев схватил косу и бросился с ней на отца. Но его жена испугавшись, схватила мужа за руку. Александр тут же стоял рядом, готовясь вступиться за отца. Малышев понял, что ему не справиться с отцом и сыном, вынужден был сбросить клевер с телеги. Скрепя зубами от злости он уехал домой ни с чем. Александр спросил отца: почему он отпустил Малышева? Отец ему сказал, что сейчас опасно связываться с этим человеком. Да и жаловаться на него некому. Меня, однако, интересовало узнать от тети Насти не похождения Василия Малышева, который и так пострадал не меньше моего отца, попав в плен к немцам во время Отечественной войны. Меня больше интересовала судьба моей матери. Я знал, что мать скончалась в больнице в уездном городе Буе от рака печени. Тетя Настя была у ней в больнице незадолго до кончины. Видя, в каком тяжелом положении, находится ее младшая, любимая сестра, она не выдержала и заплакала. Мать тогда сказала ей: "Не плачь Настя, я не боюсь смерти. Мне жилось очень плохо! Муж меня обижал не только своей жадностью. Но он меня замучил на работе. Даже когда я заболела, он заставлял меня молотить хлеб. А я пройду с цепом один ряд и больше не могу. Он пошлет меня в овин. Там я полежу на холодной земле. А он опять меня зовет молотить. После этого я свалилась и уже не вставала. Он повез меня в больницу в село Орехово. Но там меня не приняли, сказали - везите в Буй за 30 километров.
Я представил себе, как мучилась бедная мать, мне стало не по себе. Хоронили мать всей деревней на сельском кладбище в Воздвиженском. Только нас с братом Александром не было на похоронах. Брат жил в Ленинграде, а я в городе Владивостоке.
Своего отца я не любил. Он казался мне тогда деспотом. Хотя я и знал, что отца довела до этого болезнь язвы желудка, шестилетняя солдатчина в далеком Туркестане. Ко всему этому, шесть лет он остался без матери, на попечении отца, у которого кроме него было 5 человек детей. Словом, жизнь никогда не баловала и моего отца. Вот почему, он считал, что и другим нельзя давать спуску. Он мучил себя и всех нас на работе. Молотьба была для нас самым трудным видом работы. Ночь он проводил в овине - сушил снопы. Утром чуть свет надо было молотить вчетвером, а у нас никогда в семье четверых взрослых не было. Даже когда мне было 14 лет, я со всеми взрослыми принимал участье в молотьбе, но нас все равно было только трое. Четвертого приходилось нанимать. Когда отец болел, то и совсем было плохо. Последние годы мать стала часто болеть. У наших близких родственников не было заведено помогать друг другу. Надо было самим выкручиваться.
В Еремейцево я в этот день вернулся поздно. Настроение было тревожное. Павел Егорович рассказал, что хлеб в этом году уродился плохой. От прошлого урожая тоже запасов не осталось. Ели они какую-то смесь зеленоватого оттенка, довольно костистую и жесткую. Оставшийся у меня московский хлеб показался им необыкновенно вкусным. Спал я у них наверху в горенке. Там у них хранились свежие яблоки. Запах душистых яблок скрашивал мои горькие впечатления от всего увиденного и услышанного. Наша деревня мне показалась очень бедной, запущенной. Постройки обветшали. Стали казаться совсем маленькими и ветхими. Ничто больше не напоминало мне прежнее Еремейцево. Роща была вырублена. Около нее были выстроены дома братьев Кудряшевых из соседней деревни Зайково, которая была ликвидирована. Домик Татьяны Молиной также был теперь рядом с бывшей рощей. Ее старый двухэтажный дом сломали. Речка Удавиха совсем обмелела. Бани возле нее снесли. Овраг за деревней совсем высох. Лес, вокруг деревни был вырублен. Только на прежнем выгоне для скота осталась часть лиственного мелколесья. Сам холм, на котором стояла деревня Еремейцево, как-то усох, и стал более плоским. Все это, вероятно, было вызвано во мне тем, что я давно не был у себя на родине. Живя в Москве, я вспоминал деревню моего детства.
* * *
18 сентября я получил протокол заседания исполкома Воздвиженского сельсовета, Ореховского района от 17 сентября 1949 г. Присутствовало членов исполкома 4 человека: Иванов А.Н., Виноградов Н.М., Виноградов К.Н., Григорьева М.С.
Приглашенные колхозники: Левашов Н.М., Кудряшов С.И., Любимов П.М., Кудряшов B.C.
Повестка дня: 1. Разбор заявления Хмылова Михаила Васильевича,
Слушали: Заявление гр. Хмылова М.В.
Решили:
На основании показаний коренных жителей т.т. Левашева Н.М., Кудряшова С.И., Любимова П.М., Кудряшева B.C. и присутствующих членов исполкома сельсовета; исполком Воздвиженского сельсовета установил, что хозяйство отца Хмылова Василья Андреяновича, проживавшего до1930 года в деревне Еремейцево Воздвиженского сельсовета, Ореховского района, Костромской области было следующее: семья состояла из 5 человек - отец Василий Андреянович, Мать Елизавета Александровна, сын Михаил Васильевич, сын Александр Васильевич, сын Алексей Васильевич.
Первый сын Хмылов Михаил Васильевич проживал с отцом до 1925 г.
и выехал учиться в Москву в 1-й Московский университет. С тех пор порвал связь с отцом, а остальные два брата Хмылов А.В. и Хмылов Алексей Вас. проживали с родителями до 1928 г. после этого выбыли.
Хозяйство родителей имело: пахотной и сенокосной земли окало 10 га, имел одну рабочую лошадь и молодняка одного жеребенка, от 2 до 3 коров. Пользовался в летний период одним человеком наемной рабочей силы, т.е. держал работницу. В 1929 и 1930 г.г. обложен твердым заданием, а в период коллективизации сельского хозяйства в 1930-1931г. был выселен за пределы области, а имущество его сдано в колхоз".
п/п Председатель исполкома с/с Иванов секретарь с/с Григорьева.
Судя по этому протоколу хозяйство отца, было обычное середняцкое.
То, что отцу приходилось на лето нанимать работницу, объяснялось его тяжелой болезнью - язвой желудка. Оснований для высылки отца не было. Тем более, что я в конце 1930 года только что вернулся из действующей Армии с Дальнего Востока. Поэтому, на следующий день я решил сам в Ореховском районном райисполкоме попытаться выяснить - нет ли у них каких документов, за что отец с семьей был выслал в Магнитогорск? Председатель Райисполкома мне заявил, что никакого архива тех лет им из Ликурги не передавали (раньше деревня Еремейцево была Ликургского района). Да и вообще сейчас бесполезно искать документов о том, что тогда происходило в деревне! Были, конечно, и перегибы, об этом в газетах писали. Но персональные вопросы решались в узком кругу. Тех людей давно в районе нет. Да вам и не стоит копаться в этом деле. Вы за своего отца не отвечаете. Лично к вам у нас никаких претензий нет!"
Так заявил мне тогда председатель районного райисполкома у себя на родине. Лишь много позднее мне удалось узнать через двоюродного брата Полиэкта Трофимовича Хмелева, который в те годы работал участковым инспектором в селе Ликурга и сам производил выселение, но в другом Пилятинском сельсовете. Он писал в письме: "В Воздвиженском сельсовете выселением заворачивали двое - некий Тюков и Малышев. Они допустили не просто ошибку, а злоупотребили своим служебным положением. Из отчужденного имущества присвоили себе и незаконно вселились жить в дома"... "То, что они сделали, исправить уже было нельзя. Люди были обречены, высланы. Судьбу решали на местах вот и использовали свое положение - особенно Малышев В. Он, политически безграмотный, имел какую-то месть к Еремейцевским".
Все это оставалось где-то за сценой. А меня публично на общем партийном собрании Комитета по делам культпросветучреждений исключили из партии за сокрытие социального происхождения. Во время обсуждение моего персонального дела я чувствовал себя в каком-то бреду. В голове у меня все перемешалось, обиды вроде не было, а наступило какое-то безразличие, как на фронте, когда чувствуешь, что ты обречен на смерть.
Бюро Районного комитета партии утвердило решение партийного собрания. Но за несколько дней до заседания бюро райкома, я получил повестку о явке в городскую военную прокуратуру. Тут я понял, что мне приписывают какое-то новое дело, которое грозит тюрьмой. Уходя на этот раз из дома, я не был уверен, что снова сюда вернусь. Но все обошлось, к моему удивлению, гораздо проще.
Военный прокурор мне сообщил, что к ним поступило заявление будто я, работая в военной комендатуре г. Эрфурта, взял там форменные печатные бланки и на этих бланках выписывал для своих друзей наградные документы. Обвинение было настолько нелепо, что я сразу понял - это писала моя бывшая жена, но ей кто-то помогал?
Я объяснил прокурору: да у меня были старые бланки комендатуры, которыми мы пользовались в качестве черновиков, поскольку после переименования Наркомата Обороны, они устарели. Выписывать на таких бланках что-либо для награждения нелепо и глупо. Я рассказал прокурору о своих семейных неприятностях, о том, что моя бывшая жена была со мной в Германии. Но она плохо разбиралась в сущности моей работы в Окружной военной комендатуре. И теперь после развода с ней клевещет на меня, не брезгуя ничем. Она взломала мой чемодан и выкрала там мои даже наградные удостоверения, выданные правительством. После этого прокурор не стал больше ни о чем спрашивать, отметил мой пропуск на выход.
Между тем в Райкоме партии на заседании бюро этому обстоятельству придали особенно большое значение, и это, по их мнению, усугубило мою вину.
Что я пережил за эти несколько месяцев, пока длилось разбирательство моего персонального дела, нельзя даже сравнить с ранее полученным тяжелым ранением на фронте. Там я испытывал лишь страшную физическую боль. Здесь меня терзали морально! То, что я пролил свою кровь за нашу Родину, теперь никого не интересовало. Даже то, что я стал на всю жизнь инвалидом, не принималось во внимание. Так, глубокой осенью меня вдруг направили в подмосковную деревню на уборку картофеля. Правда, уже в райкоме руководитель кампании, увидев мою левую руку, вернул меня обратно в Комитет, чтобы прислали вместо меня другого здорового человека.
Еще до разбора моего дела в Парткомиссии начальник управления библиотек А.М. Кавтасьева вызвала меня к себе и заявила, что мне нельзя больше работать на идеологическом фронте у них в Управлении. Когда я ее спросил: что же мне делать? Она ответила: пойдете на завод рабочим! Я ей сказал в ответ - вы же знаете, что на фронте я был тяжело ранен, и левая рука у меня искалечена! Только после этого Кавтасьева смутившись, сказала: "Ну, хорошо, мы подумаем, что с вами сделать".
Скоро мне предложили перейти на работу в городскую массовую библиотеку им. Н.А. Некрасова. Хотя это влекло значительное снижение моего оклада содержания, я был рад хоть куда-нибудь уйти поскорее из Комитета, в котором испытал столько позора и унижения!
Сотрудники Управления библиотек мне всячески сочувствовали. Они видели, как я переживал. Некоторые члены партии меня все время уговаривали: признайте свою вину и вам простят! Но я все время считал, что моей вины в этом деле нет, а есть предубеждение, созданное по злобе моими врагами и недоброжелателями. Судить самому себя очень трудно. Тем более, что в этот период и другие сотрудники Комитета пострадали. В частности М.П. Сафонов из нашего Управления вскоре после меня был выслан из Москвы в провинцию за старые грехи.
В Парткомиссии, женщина, которая разбирала мое персональное дело, сразу мне сказала: что вы упорствуйте! Вам надо признать свою вину и решение райкома будет пересмотрено.
Подумав, я решил согласиться с ней. К этому были и другие причины...
* * *
Парткомиссия вынесла мне строгий выговор с занесением в учетную карточку. В партии меня оставили...»
Сергей Хмылов
