Ротов Константин Павлович

«Пик Ротова»

Одно из первых детских воспоминаний. Я стою за спиной большого человека в тёплом свитере, сидящего за письменным столом. На столе огромный, как мне кажется, лист бумаги, прижатый по углам кнопками, множество остро отточенных карандашей, краски. На бумаге одна за другой появляются фигурки зверюшек. Зайцы, мишки, ёжики ­- кого только тут нет! Кто­-то держит в лапах лыжи, у кого-­то коньки. Звери собрались на лесной поляне. Мой подбородок упирается в плечо рисующего человека. Я чувствую тепло от мягкого ворса свитера и сильнее вжимаюсь в плечо подбородком.

- Ну, что ты сопишь мне в ухо? ­- спрашивает большой человек. -­ Скажи­-ка лучше, какого цвета мы будем делать слону шапочку?

Мне три года, и я ещё не знаю, что человек, рисующий весёлых зверюшек, которого я люблю и называю "деда Костя", не мой родной дед. Я узнаю об этом спустя несколько лет, когда подрасту, а его уже не будет в живых. Мама расскажет мне о своём отчиме, о его жизни с моей бабушкой и о жестокой судьбе, доставшейся этому человеку.

Константин Павлович Ротов родился в Ростове-­на-­Дону в семье писаря. Из пятерых детей у него одного ещё в детстве обнаружились способности к рисованию. В 1916 году, когда мальчику было четырнадцать лет, отец послал его рисунки в редакцию петроградского журнала «Бич». Их опубликовали и, к радости мальчика, попросили присылать ещё. Позже в автобиографии Ротов напишет: "С этого момента началась моя постоянная работа в печати". Он поступил в Ростовское художественное училище, а в редакциях журнала «Донская волна» и газеты «Ростовская речь» его уже знали как постоянного автора. Жанр карикатуры и весёлого шаржа особенного привлекал начинающего художника. 

Закончив училище, он перебрался в Москву, где почти сразу получил первый в жизни серьезный заказ на иллюстрации к сказкам Андерсена и братьев Гримм. Это было несомненной удачей, и Ротов жадно принялся за работу. В 1922 году начал издаваться сатирический журнал «Крокодил». Люди постарше хорошо помнят этот легендарный журнал, многие десятилетия выходивший в Советском Союзе. Ротов был его постоянным сотрудником. В течение восемнадцати лет редкий номер «Крокодила» выходил без его карикатуры. Первые издания «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова увидели свет с рисунками Ротова. Он иллюстрировал Салтыкова­-Щедрина, Чуковского, Катаева, Михалкова, Лагина, Барто. Молодой, талантливый, весёлый, он был счастлив в своём творчестве. Его остроумные рисунки читатели вырезали из газет и журналов, чтобы повесить на стенку в студенческом общежитии или заводской столовой. Известный советский художник-­карикатурист Борис Ефимов в своих воспоминаниях назвал Ротова "Моцартом от карикатуры". Его работы даже на политические темы никогда не были злыми. Он рисовал легко и весело, потому что сам был добрым и легким человеком. Но у Моцарта, как мы помним, был Сальери...

Константина Павловича арестовали в июне 1940 года на даче в подмосковной Клязьме, где жила его семья. "Во всем разберутся, ­- сказал он жене на прощанье. ­- За мной никакой вины нет". О, сколько людей при подобных обстоятельствах успокаивали тогда своих близких похожими словами, не подозревая, что ждёт их впереди!

Ротова обвинили в шпионаже в пользу Германии. Одиннадцать страшных месяцев следствия он провёл в печально известной Сухановской тюрьме НКВД. Допросы вёл следователь Лев Влодзимирский, красивый, высокий поляк, прославившийся среди заключенных чудовищной жестокостью. Он носил дорогие часы и, будучи левшой, всякий раз перед допросом снимал их с руки. Для Ротова это был знак: будет бить. Однажды в кабинет, где проходили допросы, ввели человека, в котором Константин Павлович узнал своего приятеля, тоже художника, арестованного несколькими месяцами раньше. Глядя прямо перед собой, тот начал говорить, что ещё в начале 20-­х годов был завербован прусским министром полиции и в течение долгого времени вместе с Ротовым передавал сведения для германской разведки. Спустя много лет Константин Павлович рассказывал, как поначалу не мог поверить ни собственным глазам, ни ушам и всё пытался поймать взгляд своего приятеля, но сделать этого так и не смог.

Несмотря на все усердие Влодзимирского, следствие не клеилось. Ротов долго не признавал обвинений. Изуверские пытки продолжались. Избитого художника запирали в узкий железный шкаф, где, не имея возможности пошевелиться, он стоял по многу часов, вгоняли под ногти иглы, месяцами держали в одиночной камере, где под потолком всегда горел яркий свет. Там, в "одиночке", чтобы не сойти с ума, он начал рисовать крохотным обмылком на своих брюках. Рисовал и стирал, и снова рисовал... Истязания продолжались почти год, и сопротивляться им уже не было сил. Ему было предложено самому придумать историю своей "шпионской деятельности". Но измученному художнику не хватало фантазии. Позже он напишет: "Я не смог выдумать никаких красочных подробностей шпионской работы, ибо ничего о ней не знал, за границу, а тем более в Германию, не ездил, иностранных посольств не посещал".

Казалось, следствие зашло в тупик. Тогда, покопавшись в биографии Ротова, следователи придумали новое обвинение. Художника "изобличили" в том, что он сотрудничал с ОСВАГом - ­ Осведомительным агентством, созданным в 1918 году по приказу генерала Деникина в Ростове-на-Дону. Ротов подтвердил, что шестнадцатилетним мальчиком застал приход Белой армии в родной город, но никакой осведомительной работы не вёл. Да, он печатался в то время в ростовской газете, но его рисунки не имели к политике ни малейшего отношения.

Тогда следователь снова обратился к показаниям бывшего коллеги Константина Павловича. Тот утверждал, что своими глазами видел ротовскую карикатуру, изображавшую лошадь и "дискредитирующую советскую торговлю и кооперацию". Ни подробного описания карикатуры, ни её самой в деле не было. Но для следствия этого и не требовалось. Дело было завершено. На обложке стояла жирная надпись "Хранить вечно". Следователь ткнул в неё пальцем: "Видишь?". "Так это же замечательно! Значит, что от моего "дела" вечно будет за версту нести ложью," -­ улыбнулся в ответ художник и тут же получил кулаком в лицо. В начале июня 1941 года решением Особого Совещания Ротов был осуждён по трём пунктам 58­-й статьи УК РСФСР - шпионаж, измена Родине, пропаганда и агитация против Советской власти -­ и приговорён к восьми годам заключения.

В моем доме висит большой портрет. На нем Ротов изображён с котом на руках. Автор портрета -­ Константин Лебедев, тезка и солагерник Константина Павловича. Путь в далекий Соликамск, где в Усольлаге Ротову предстояло отбывать срок, был бесконечно длинным. На этапе он познакомился с "товарищами по цеху" ­ Константином Ивановичем Лебедевым, тоже художником, и архитектором Филиппом Максимовичем Тольцинером. Все трое были осуждены по 58-­й статье. Всем троим профессия помогла выжить в лагере.

Работа по специальности для Ротова нашлась не сразу. Лишь спустя время лагерное начальство оценило его дар. Потребовалось оформить клуб к очередному празднику. Константин Павлович собрал бригаду, работа пошла, и начальство осталось довольно. А вскоре его командировали в Соликамский краеведческий музей. "Работы много, и директор музея, очень милый и симпатичный старичок, ещё верит в меня как в художника..." -­ писал Ротов домой.

О том, что лагерь, как лакмусовая бумажка, проявляет все человеческие качества, известно давно. Лагерный любимец кот Мордафон, запечатлённый на портрете на руках у Константина Павловича, в тайне от других заключённых был съеден изголодавшимся зэком, профессором филологии, тонким ценителем античной поэзии. Голодавший ничуть не в меньшей степени Ротов был потрясён случившимся. Образ интеллигентного профессора никак не вязался с его поступком. Позже Константин Павлович не раз повторял, что лагерь выворачивал человека наизнанку. По его мнению, хуже всего в неволе приходилось необщительным и замкнутым людям. Они первыми теряли человеческий облик и в прямом, и в переносном смысле. Не знаю, правомерно ли говорить, что в Усольлаге ему было легче, чем остальным, но то, что Ротов за своё обаяние, доброту и совершенное отсутствие озлобленности был любим своими товарищами по несчастью, факт бесспорный. Его любили и уважали не только те, кто сидел по "политической" статье, но и обычные уголовники.

Однажды в Усольлаг пришёл новый этап, а вскоре у Константина Павловича украли его единственную теплую рубашку. В условиях Соликамска это было катастрофой. Ротов нестерпимо мёрз. И тогда пахан из уголовников под угрозой суровой расправы потребовал у вновь прибывших вернуть художнику рубашку. В краже рубашки никто не сознался, но на следующий день она была на месте.

Из каждого этапа он, назначенный руководителем бригады оформителей, мог отбирать себе помощников. Многим это спасало жизнь и давало возможность избежать лесоповала. Будущий поэт Михаил Танич попал в Усольлаг студентом архитектурного института. Его вместе с однокурсником Никитой Буцевым Ротов взял в свою бригаду. Танич вспоминал об этом с огромной благодарностью. Работа для художников-­оформителей находилась всегда. Кроме наглядной агитации для лагеря, разнообразных плакатов и лозунгов, они писали копии со знаменитых картин, которые отправлялись на продажу в Пермь. Особенной популярностью пользовались Шишкин и Айвазовский. В лагере было налажено производство детских игрушек, что тоже приносило немалый доход в казну государства. У лагерного начальства, не отличавшегося тонким художественным вкусом, были популярны настенные коврики с лебедями и русалками. Изготовляли их из обычных байковых одеял, нанося краску на загрунтованную определённым образом основу. Но были и более серьезные заказы, которые Ротову приходилось выполнять в одиночку. После очередного доклада Сталина потребовалось создать несколько альбомов с рисунками и цитатами из речи вождя. Альбомы предполагалось отправить в дар отцу народов от лица руководства Усольлага. Подарки получились роскошные. Ротов сделал для альбомов сафьяновые переплёты, и они были отправлены в Москву. Дошёл ли до Сталина хоть один из тех альбомов, выполненных талантливой рукой "врага народа", как знать?

В 1948 году истекал срок заключения. О возвращении домой он мечтал денно и нощно и очень тревожился тем, что ждало его впереди. Выйдя из лагеря, написал жене: "...мне хочется вообще прийти в себя, осмотреться и привыкнуть к новой обстановке. Ибо моё теперешнее положение по сложности переживаний и ощущений ни с чем не сравнимо. В кармане у меня уже есть паспорт, правда, паршивенький, но всё же паспорт".

В начале осени того же года с холщовым мешком за плечами и деревянным чемоданом, заполненным рисунками, Ротов сошёл на перрон Ярославского вокзала. Он волновался, что родные могут не узнать его, поэтому заранее написал, во что будет одет. Ему предстояло увидеть любимую дочку, превратившуюся за годы разлуки в красивую двадцатилетнюю девушку, узнать, что женщина, с которой он вел переписку все эти годы, не дождалась его и, страшась клейма "жены врага народа", давно вышла замуж за другого. Ему предстояло понять и простить эту женщину и наконец начать жизнь заново.

В Москве Ротова не прописали. Ему запрещалось жить в крупных городах, а местом поселения был назначен городок Кимры в Калининской области. Встать на учёт в милиции, снять угол для жилья и найти работу он обязан был в кратчайший срок. Нужно ли говорить, что в забытом богом городе работы для художника не было никакой. Константин Павлович вновь начал расписывать коврики и мастерить детские игрушки. Денег эти занятия практически не приносили. Ротов бывал наездами в Москве, надеясь получить какой-­нибудь заказ от издательства. И вскоре (о, чудо!) подписал договор на иллюстрации к собранию сочинений Анатоля Франса. Визиты в столицу всегда были сопряжены с опасностью быть задержанным за нарушение паспортного режима: на улицах послевоенной Москвы проверяли документы у всех подозрительных...

С моей бабушкой Ротов был близок в юности. Обоим было по двадцать лет, когда первая, почти детская влюбленность показалась им достаточной, чтобы стать мужем и женой. Тот брак не был долгим. Их пути разошлись. Появились новые семьи, в которых в один и тот же год родились дочери. У каждого были и своё счастье, и своя любовь. Так бывает в жизни. И никто не в праве судить о сложностях человеческих взаимоотношений.

Немногие из друзей и знакомых Константина Павловича готовы были распахнуть двери перед вчерашним зэком. Моя бабушка тогда сделала это, не раздумывая. Приезжая в Москву украдкой, он останавливался в нашем доме, расположенном на центральной улице, по которой в ту пору проходила правительственная трасса. Он не подходил к окнам, старался говорить тихим голосом. Слухи о новых арестах уже носились в воздухе. Однажды ночью раздался звонок в дверь. Вошли двое в милицейской форме: "Проверка документов! Живущие все прописаны?". И заглянув в паспорта, отправились вглубь квартиры. Из дальней комнаты вышел Ротов. Всё, что последовало дальше, ему было хорошего известно -­ призванная в понятые дворничиха на пороге, протокол задержания, фургон с надписью "Хлеб", в котором его снова увозили в неизвестность.

В феврале 1949 года постановлением Особого Совещания он был отправлен на вечное поселение в поселок Северо-­Енисейск Красноярского края. Иллюстрации к Анатолю Франсу так и остались незавершёнными.

За пять лет, проведённых в ссылке, Константин Павлович написал несколько сотен писем, адресованных моей бабушке. В них вся его жизнь - от отчаяния к надежде, от надежды снова к отчаянию. Бывали дни, когда его природный оптимизм уступал место неизбывной тоске, которую он, как мог, пытался заглушить работой. "На днях мне стукнет 50, ­- писал он в одном из писем. -­ Из этих лет нужно вычесть 20 лет щенячьего возраста (в начале жизни) и двенадцать лет собачьего (в конце). Итого только восемнадцать лет сознательной человеческой жизни! И сделано за это время так мало из возможного! Просто страшно обидно!".

Его искромётный талант снова растрачивался впустую. Плакаты и лозунги к праздникам, оформление местного Дома культуры, копии картин для детского сада и библиотеки не приносили ему удовлетворения, но были необходимы для существования, давая возможность скудного заработка. Когда оставалось время, он работал для себя, выезжал на этюды, писал суровую енисейскую природу. Но, случалось, работа уже не помогала. И свидетельством тому те же письма: "Загружен по­прежнему, но теперь я только рад такой нагрузке, ­меньше остаётся времени для печальных мыслей, хотя, к сожалению, всё же остаётся. Было бы сносно, если бы между работой и сном совсем не было промежутка...".

В марте 1953 года до далекого Северо-­Енисейска дошла весть о смерти Сталина. Среди ссыльных то и дело возникали разговоры о возможной перемене их участи. Ротов писал тогда: "...я так привык только к плохому и к сплошным разочарованиям, что боюсь чему-­либо радоваться преждевременно. Конечно, всем разумом, каким-­то необъяснимым чутьем, логикой текущих событий ­ ожидаю перемен в своей судьбе. Должна же, в конце концов, быть справедливость на земле!". Но справедливость пришла не сразу. Только спустя год он получил свободу...

Когда вопрос о реабилитации был почти решён, Константина Павловича вызвали в Военную коллегию Верховного суда СССР. В его деле оставалось упоминание о той самой злосчастной лошади, "дискредитирующей советскую торговлю и кооперацию". На сей раз следователи все­-таки решили выяснить, была ли такая карикатура в действительности, а если и была, то как выглядела. Ротов по памяти тут же повторил рисунок, изображавший печальную лошадь с висящей на морде торбой для овса. По спине лошади, направляясь к хвосту в ожидании помета, прыгали воробьи, а под лошадиным хвостом висело объявление: "Закрыто на обед". Он рассказал, как когда-­то принёс этот рисунок в редакцию «Крокодила». Редактору он понравился, но по каким-­то причинам напечатан не был да так и остался лежать в журнальном архиве. Казалось бы, что порочащего Советскую власть можно было углядеть в этой смешной картинке? Может быть, лошадь выглядела слишком худой и замученной? Воссозданный рисунок по просьбе Ротова был приложен к протоколу допроса, и Верховный суд принял, наконец, решение: "Дополнительным расследованием установлено, что карикатура, которая рассматривалась как антисоветская, в действительности не является таковой." В июле 1954 года Константин Павлович Ротов был полностью реабилитирован.

Судьба подарила ему ещё четыре с половиной года жизни, нормальной, человеческого жизни, когда он с прежней, почти юношеской жаждой снова мог работать. Он успел проиллюстрировать лучшие детские книги. «Три поросёнка», «Дядя Степа», «Приключения капитана Врунгеля», «Старик Хоттабыч» ­ эти и многие другие издания запомнились читателям нескольких поколений в том числе и благодаря замечательным рисункам. Он придумал и нарисовал смешных сказочных человечков для журнала «Веселые картинки», нарисовал Самоделкина, ставшего визитной карточкой журнала «Юный техник». Работал и для взрослых, вновь создавая остроумные рисунки, популярные у читателей «Крокодила».

К нему тянулись молодые художники. За советом приходили и ныне известный Борис Жутовский, и Виктор Чижиков, будущий создатель олимпийского талисмана Мишки, и Александр Митта, ставший впоследствии знаменитым кинорежиссёром. Ротов очень ценил это общение с молодёжью, потому что видел перед собой людей нового времени, в котором ему очень хотелось жить. Но здоровье было уже невосполнимо подорвано.

Зимой 1958 года у него случился инсульт. Отнялась правая сторона. Он попросил изготовить специальный планшет и, лёжа на высоких подушках, пытался работать левой рукой. В это же время Ротову пришло письмо от художника, по вине которого он провёл в неволе долгих четырнадцать лет. Тот освободился из заключения почти одновременно с Ротовом, но, обзаведясь семьёй, остался в одном из далеких от Москвы городов. Художник писал: "Я знаю, что в крушении твоей жизни виноват я... Вспоминая вновь и вновь историю моей катастрофы, я все же прихожу к печальному выводу, что, если, не дай Бог, со мной вторично случится то же самое, то я снова поступлю так, как поступил, ибо есть предел сил каждого человека... Я прошу тебя быть снисходительным ко мне и, если сможешь, простить мне все зло, которое причинил тебе." Одновременно с письмом он прислал в редакцию «Крокодила» и несколько своих рисунков. Публиковать их не стали, чтобы не причинять боль Константину Павловичу, и вернули автору.

6 января 1959 года Ротов скончался. Ему было всего лишь пятьдесят шесть лет.

Спустя какое-­то время художник Борис Жутовский, по сей день считающий себя учеником Ротова, в составе группы альпинистов совершил восхождение на одну из безымянных вершин в Саянах. Поднявшись на высшую точку вершины, он установил каменный обелиск с фотографией своего учителя. А на карте появилось новое географическое название «Пик Ротова».

Мария Деева