В этот раз героиня нашей рубрики #оважном — руководительница фонда «Русь сидящая» Ольга Романова. Мы поговорили о параллелях между ГУЛАГом и современным ФСИНом.
— Есть ли в вашей семье репрессированные?
— Да, конечно. Одна ветка семьи из Тамбова – кулаки, которые участвовали в Тамбовском восстании. Я иногда думаю: откуда же я сама такой кулак по натуре? Это вот откуда. Вся семья попала под репрессии.
Вторая ветка семьи из Балтии, с хутора недалеко от Сигулды – это нынешняя Латвия. Они были сосланы в Сибирь, тоже как кулаки. И мою бабушку — мамину маму – и ее брата отправили в детдом. Там им дали имена коммунистические. Причем моей бабушке страшно повезло. Ей дали имя Никитина Клавдия Петровна – сокращенно «наша коммунистическая партия». Но к бабушке все мое детство приезжали ее одноклассники по детскому дому: близнецы – брат и сестра. Их звали тетушка Люция и дедушка Рева. Революция. Их просто так разделили. Поэтому бабушке еще повезло, что она Клавдия Петровна.
Дед мой никогда не был признан погибшим на войне, потому что служил в железнодорожных войсках, но во власовской армии. Он погиб до того, как Власов сдался в плен. Дедушка числился без вести пропавшим, бабушка ходила в военкомат до последнего дня, пытаясь признать его погибшим. И его так и не признали. Я сама потом его нашла, он погиб где-то под Великим Новгородом. Маму мою подпольно отправили в Москву учиться, потому что бабушка не смогла справиться с двумя детьми. Непонятная биография, определенная внешность, муж из «неправильной армии». И ей пришлось потом идти работать в лагерь стоматологом, чтобы как-то спастись.. Бабушка любила меня знакомить со своими пациентами, но с бывшими заключенными не знакомила. Но я понимала по наколкам, что это люди из лагерной жизни.
— А как вы нашли информацию про своих репрессированных родственников?
— Я обращалась в «Мемориал», потому что по Тамбовскому восстанию там есть все. Я точно знала, как звали папиного папу — Дергачев Дмитрий Кузьмич. А прадеда Кузьмы отчества я не знаю. И еще – когда Андрей Смирнов снимал фильм «Жила-была одна баба». Помимо этого, у меня в Тамбове тогда сидел муж. Я много ездила туда и старалась работать в архивах. Много общалась с местными краеведами и журналистами. Мне даже показали обрыв на реке Цна, где всех расстреляли. Сохранился дом моих предков. Я успела туда отвезти своих детей. Помню адрес: улица Островского, 11. Это деревянный дом, крепкий сруб с печкой, весь в вишнях. Мне кажется, на них это произвело такое большое впечатление.
— Почему не говорили в семье об этом?
— Боялись, что это может как-то повлиять на работу. Я поступила на практику в Минфин в 1988 году. При СССР. Казалось бы – перестройка в разгаре, а я помню, что в отделе кадров заполняла анкету, где спрашивали, нет ли среди моих родственников репрессированных и не был ли кто-то из родственников на оккупированных территориях. Я, понятно почему, сказала, что нет.
— Сейчас есть официальный закон о сохранении памяти жертв репрессий, но в то же время в стране уничтожены десятки памятников и мемориалов, а многие исследователи темы подвергаются преследованию. Как вы считаете, почему так происходит?
— Потому что выжили, в основном, палачи, а не жертвы. Я много знаю потомков жертв. Я бы сказала, что генная память не дает силы. Казалось бы, все это знают. Зачем кому-то что-то доказывать? Все время удивляешься этому. Я жила в Москве на Таганке, в Новоспасском переулке в доме 1937 года постройки. Этот дом построен на месте таганской тюрьмы – там, где был расстрелян Гумилев. Рядом обрыв реки Москва. И уже потом, читая об истории дома, об истории Таганки, я поняла, что эта набережная сейчас стоит на костях. И вот я довольно долго жила в этом доме, многое видела. На моих глазах старую школу, которая стояла на этом обрыве, отдали Следственному комитету. И там теперь Кадетский корпус СК. Там они учат детей. И они уже в форме, с бантами – маленькие прокурорчики и следачки.
В моем доме все время стояли машины с номерами ЕКХ, это были не роскошные автомобили-лимузины, а грузовички. Они заезжали в подземные ворота в моем доме и никогда из них не выезжали. Никогда. Понимаете? Это происходило на моих глазах. А в соседнем подъезде были конспиративные квартиры. Я об этом знала, как и все жильцы дома. И, вроде бы, как-то живем параллельно, но не живем. Ну, казалось бы, они не лезут к нам, и слава богу. Это была ошибка. Еще как полезли.
Ходят легенды, что в моем доме был подземный ход в Новоспасский монастырь, так как в тюрьме не было бани. Ну, еще заключенных возили туда на праздники. Такие легенды были. При этом, пока мы всем этим занимались, все это раскапывали, они снова забирали власть в свои руки. И снова начали учить детей тому, что они умеют сами. Ну и, конечно, я уверена, что они очень хотят повторить это все. Да и повторяют.
— Почти все тюрьмы в России организованы на основе бывших ГУЛАГовских тюрем. Вы как руководительница «Руси сидящей» можете провести какие-то параллели?
— Вы не поверите, но у ФСИНовцев все время проходит какой-нибудь престольный праздник. Они отмечают какое-нибудь столетие нашей тюрьмы, нашего СИЗО, нашей колонии, там что-нибудь еще. У них есть две ветки исторической памяти. Первая ветка – когда они надувают щеки и с гордостью говорят, что вот, в нашей тюрьме сидел академик Вавилов, а вот у нас в Бутырском замке – Савенков. Представляете, они и сейчас гордятся своими сидельцами.
А еще они обожают памятные камни. Вот, в таком-то году был заложен первый камень нашего лагеря. И они не видят в этом ничего такого! А что такого? Славная традиция, преемственность, все в порядке. Передаются от деда к внуку. И у них не трогает ничего и нигде. Да и система-то не поменялась ни разу.
Надо сказать, что единственная реформа, которая была в России в пенитенциарной системе со времен создания ГУЛАГа в 1930-м, это 1953 год. Когда Берия передал ведомство из НКВД в Минюст. Оно потом еще ходило 28 раз из Минюста в МВД и обратно, но все равно это по-прежнему силовое ведомство. Хоть и в составе Минюста. Потому что с 2008 года его возглавляют по очереди то ФСБшник, то мент. И до сих пор там самая главная служба – не служба ресоциализации и пробации, не служба психологической поддержки и, уж тем более, не образовательная и не медицинская. А оперская служба! Всегда первый замначальника в любом учреждении – это заместитель по безопасности и оперативной работе. Самое главное, чем они занимаются – разработкой. Все время вербуют и унижают.
Отсюда, собственно, пытки и изнасилования. Потому что самое главное – заставить человека сотрудничать. Даже после выхода из тюрьмы. И мы видим сейчас на войне результат этого человеческого материала. Так что ничего не изменилось.
Родился в 1930 году такой страшный дракон, называется ГУЛАГ. Жрал людей. У него когти были страшные, клыки были страшные, в огнедышащий. Прошло почти сто лет. Дракон сильно состарился, у него уже огня нет, когти и зубы сточились. Но он – ровно он же, тот же организм, тот же скелет. Он тот же дракон. Это не что-то другое, нет, это тот же самый ГУЛАГ, просто старый очень старый и беззубый.
— Как вы думаете, с какого возраста надо разговаривать с детьми о репрессиях? И, если можете, посоветуйте несколько книг, которые стоит прочитать школьникам?
— Рассказывать с самого начала про бабушек и про дедушек. У меня, например, с детства остался в голове Юрий Домбровский и его стихотворение «Чекист». На самом деле, это самый мой любимый стих Домбровского: «Я повстречал чекиста. Про него мне нечего сказать — он был чекистом». Стих про чекистов и репрессии. Он такой и юношеский в том числе, потому что он перечисляет страны, города и профессии. Рассказывает про роман с девушкой, которая была такой красоты, что только «лишь на обертке мыла живут такие девушки». И в такой ритмике проявляется полный ужас. Я не стала бы давать Солженицына, Шаламова и прочих, мне кажется, что дети сами найдут.
Недавно мы с друзьями смотрели фильм Андрея Смирнова «За вас с нами» и потом долго дискутировали. Потому что мне показалось, что режиссер нам показывает хорошего чекиста и говорит, что бывает среди чекистов хорошие люди. Вот главная героиня встретила любовь. А я обиделась на такую трактовку. И обиделась на Смирнова за то, что он показал хорошего чекиста. Черт, не бывает хороших чекистов! Но при этом мы об этом разговариваем, а какие-то дети ходят рядом. Кто-то побольше, кто-то поменьше. И они слышат эти разговоры. Мне кажется, так тоже можно.
Интервью записала Лидия Кузьменко.