Первый герой нашей новой рубрики — один из основателей движения «Бессмертный полк» Сергей Лапенков. Мы поговорили с ним о том, почему важно сохранять семейную память и с чего надо начинать разговаривать о репрессиях с детьми.
— Есть ли в твоей семье репрессированные?
— У меня нет точных данных, был ли кто-то из моих близких или дальних родственников репрессирован. Но у меня есть дед, о котором я ничего не знаю. Так получилось, что никто о нем никогда ничего не рассказывал. Я считал, что мой дедушка по маминой линии — родной, но он оказался просто последним мужем моей бабушки. Он хороший человек, но не мой родной дедушка.
Как я установил, моя семейная история резко меняет свое течение между 1936 и 1938 годами. И в это время родной дедушка исчезает из жизни моей семьи. Есть свидетельство о его смерти от 1940 года, выданное управлением НКВД по Челябинской области. Согласно ему — дедушка скончался от язвы. Мне пока не удалось уйти в этой истории глубже, чтобы понять - что случилось? Все довольно странно. В 1936 году в Тюмени родилась сестра моей мамы, они счастлива советская семья а в 1938 – бабушка работала на другом конце Советского Союза. В Средней Азии, в национальном украинском ансамбле и под девичьей фамилией.
За эти два года в семье что-то произошло. Не очень понятна для меня эта страница семейной биографии. Я не исключаю, что люди могли просто развестись. Но учитывая, что между этими датами был 1937 год, то ничего исключать нельзя. Как и сказать точно.
Родного моего деда звали Георгий Веселовский. Он родился в Киеве. По одним данным, в 1900 году, а по другим, если брать свидетельство о смерти, — в 1898. На момент смерти ему было 42 года, согласно этой бумаге. Я сам эту бумагу не видел, но мне пересказали ее содержание сотрудники МФЦ, которые нашли свидетельство у себя в базе данных.
Получить на руки эту бумагу, чтобы дальше искать дополнительную информацию об обстоятельствах смерти деда, я не смог. Потому что в свидетельстве рождения мамы допущена ошибка. Ее фамилия была написана через «о» — Весоловская. Ошибка писаря, ее надо исправлять, но это уже другая история.
— А как ты узнал про родного деда?
— Я как-то сопоставил два простых факта. Девичья фамилия моей мамы —
Веселовская, а фамилия мужа бабушки — Зданович. Стало понятно, что отцом матери был другой человек.
У нас в доме вообще тема деда не обсуждалась. Ни мамой, ни бабушкой. Никто со мной на эту тему не говорил.
— Почему сейчас тема репрессий уничтожается? С одной стороны — есть концепция на государственном уровне по увековечению памяти жертв политических репрессий,.есть Музей ГУЛАГа, а с другой — снимают таблички «Последнего адреса», уничтожают памятники и преследуют создателей «Бессмертного барака».
— Я не исключаю, что и Музей ГУЛАГа закроют. Мы все это время жили как бы между двумя стульями. С одной стороны, есть история унаследованная еще со времен перестройки, когда открывались архивы, тогда одним из тезисов Михаила Сергеевича Горбачева была гласность. То есть все начистоту, в том числе — и в отношении исторического прошлого. Эта линия продолжилась и в 90-е, и в нулевые при действующем президенте.
Но это была инерция тех лет, когда эта история была действительно важной для государства и для людей. Например, для меня. Мне правда о прошлом была интересна как человеку, который учился на историческом факультете. Благо в новых источниках информации проблем не было. Помню, когда я ушел в армию, мама моего товарища подписала меня на журнал «Родина». Я ради этого ходил в соседний поселок, так как в журнале публиковались материалы из открытых архивов. В первую очередь — о советском периоде. О том, что на самом деле представляли репрессии и какого они были масштаба.
В советском учебнике об этом периоде упоминалось очень скупо. Но упоминалось — в связи с XX съездом и развенчанием культа личности Сталина. И основной упор делался на внутрипартийных чистках. Масштаб репрессий был абсолютно неизвестен.
Но потом об времени этом стали рассказывать публикации в «Родине», «Новом мире» других толстых журналах. Стали печать художественные произведения. Был переиздан «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, опубликовали «Колымские рассказы» Шаламова. Все это создавало гораздо более страшную и трагическую картину, чем была подана в двух абзацах советского учебника. Как студенту-историку, который хоть и находился в армии, мне это было интересно.
Потом эта память была унаследована уже в новейшей истории России — как часть некой базы, на которую государство опиралось в разных областях. В области исторической памяти очевидно какое-то время прослеживалась тенденция — не закрывать на глаза на уже признанные факты истории. Потом, однако, возникла другая — глаза мы, конечно, не закрываем, но и слишком акцентировать внимание на негативе не надо. Было и было.
В период между 2014 и 2017 годами в связи с «Бессмертным полком» нас звали на разные круглые столы. И на одном из них, который проходил в Москве с участием людей из разных научных учреждений, женщина — сотрудница одного института — сказала: «Наша история похожа на историю семьи. И у семьи бывают разные страницы. Светлые и темные. И зачем все одинаково помнить?».
Я думаю, что она не сама придумала эту идею. Скорее, озвучила мнение, которое существовало и уже было видно невооруженным взглядом в коридорах этой власти: «Давайте мы не будем эту историю педалировать. Тем более, про эту историю рассказывать на каждом шагу».
А теперь и вовсе все идет к тому, что мы стоим на пороге тотальной ревизии нашей истории. И если вы не руководитель маленького, но гордого государства внутри России, то, скорее всего, не сможете возразить ничего по этому поводу. Боюсь, что совсем недолгое время остается до не то чтобы полного отрицания, но до максимального умолчания о красном терроре. .
Любые проекты, которые находятся за пределами этой государственной политики или идут с ней вразрез, люди, которые занимаются восстановлением документальной истории (дело Дмитриева тому яркое подтверждение), — как минимум оказываются в зоне отчуждения. А как максимум — в реальной зоне, если продолжают публично настаивать на своей точке зрения.
Почему так происходит? Я думаю, что нынешняя модель исторической памяти во многом родом не из 90-х, не из перестройки, а из более глубоких времен. Она является наследником советского подхода: помним то и тех, что сегодня нужно власти. Кстати, традиция даже более глубокая, чем советская власть.
— Как надо разговаривать о репрессиях с детьми?
— Я не знаю, у меня такого опыта особо нет. Хотя, в свое время я работал в школе учителем. И тогда, в отличие от нынешних времен, учителю никто и ни в каком виде не диктовал идеологический концепт преподавания истории. Помню, какое было прекрасное время — середина 90-х. Там даже учебников истории было несколько, ты мог выбирать между ними.
Я в рассказе истории 30-х годов, в основном, опирался даже не на учебники, а на опубликованные документы, которые были широко доступны. Преподавал этот период как историю страшного времени в нашей стране.
Я не знаю, что теперь мои ученики думают по поводу и прошлого, и настоящего, но дети тогда все это воспринимали, со слов учителя, как и любую информацию, от него поступающую.
Я думаю, решающую роль будет играть то, что будут преподавать в школе. Неслучайно “новые” учебники, в общем-то, появляются с идеологически старым материалом. Но с другой стороны, если в истории семье есть страницы, связанные с этой бедой, самым правильным решением будет рассказывать об этом детям дома. Какие выводы они будут делать, я не знаю, только могу подозревать, что, скорее всего, вряд ли эти дети вырастут большими поклонниками Иосифа Виссарионовича.
— Что посоветуешь читать детям по этой теме?
— Часть книг я упоминал. Самое страшное чтение, которое можно себе представить — лагерная проза. Я не могу сказать, что это надо читать ребенку в 12 лет, лучше ближе к 15-16 годам. Можно не читать Варлама Шаламова, а начать с «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова.
— И «Бессмертный полк», и «Бессмертный барак» — это, в первую очередь, сохранение семейной истории. Почему ее надо сохранять?
— Другой-то у нас нет. Большая история, как мы видим, зависит от больших людей и глобальных интересов текущего момента. Я думаю, что она не раз будет еще переписываться и менять акценты. Поэтому есть малая история, внутри которой люди не склонны сами себя вводить в заблуждение. Та история, которая людям понятна, интересна и важна.
Не надо далеко ходить — на почту «Бессмертного полка» мы получаем огромное количество писем, которые связаны с тем, что люди просят помочь им в поиске информации о своей семье, о своих ветеранах. Людям это важно! У них есть интерес к этому. От большой истории люди часто отмахиваются: «Да все это политика». А своя их интересует. И через “малую” видна не только история семьи, но и история времени. Она не могла не отразиться на судьбе наших дедушек и бабушек, прадедушек и прабабушек. По понятным связям между временем и человеком, который это время проживает.
Интервью записала Лидия Кузьменко.