Гинзбург Александр Ильич

Арина Сергеевна Жолковская (Гинзбург) – филолог, журналист. Родилась в 1937 году. С конца 1960-х – одна из ключевых фигур в организации общественной помощи политическим заключенным и их семьям. В 1977–1980 – распорядитель Фонда помощи политическим заключенным и их семьям. Жена Александра Гинзбурга.

Интервью с Ариной Жолковской (Гинзбург)

Арина Сергеевна, расскажите, как Вы оказались в кругу диссидентов?

Я попала в диссидентское движение немножко необычно: как попадали те, кто невольно должен был оказаться там, когда арестовывали мужа, брата, кого-то из друзей. Были люди, которые начинали какую-то деятельность в соответствии с собственными убеждениями и становились частью диссидентства. Вот, например, мой муж Алик Гинзбург.1

Мы познакомились с Аликом между его первой и второй посадкой. Первый раз его посадили совсем молодым: ему было всего 23 года. Он выпускал неподцензурный сборник стихов «Синтаксис»2, за него и был арестован. Освободился Алик в 1962. И вскоре мы с ним познакомились. В эти годы он кем только не работал: и токарем, и осветителем на телевидении, и рабочим в Литературном музее. Пытался организовать просмотр французского кино в одном из Домов культуры. А в 67-м году, в январе, мы должны были пожениться.

За пять дней до нашей свадьбы, 23 января, его арестовали за составление «Белой книги» – сборника материалов и документов по делу А. Синявского и Ю. Даниэля.3 «Белая книга» была не только составлена, но и разослана в официальные советские инстанции, передана некоторым деятелям культуры и опубликована за границей.

Должна сказать, что я до сих пор не понимаю: как это вообще можно было сделать. Собрать документы, систематизировать… И сделано это было, во-первых, очень быстро, во-вторых, профессионально и, в-третьих, ни один человек не знал о его работе в целом. То есть знали, конечно, что он интересуется процессом. Записывали процесс жены писателей – Лариса Богораз4 и Мария Розанова5. Кроме того, ходили открытые письма в защиту писателей. Но вот западная пресса… До сих пор удивляюсь: как можно было в те годы в Советском Союзе собрать западную прессу, найти людей, которые тебе переведут статьи и совершенно никого не засветить! До сих пор неизвестно, кто это делал. Не так давно, уже перед смертью, я у него спросила: «Слушай, ну кто же все-таки это переводил?» Он ответил: «Ну, какая разница, уже все так давно было, не стоит об этом даже и говорить».

Так вот, возвращаясь к аресту: это произошло за пять дней до нашей свадьбы. И я попробовала сразу же ходатайствовать о том, чтобы нашу регистрацию провели в тюрьме, потому что я понимала: статус жены даст мне те права, которых в иной ситуации просто не будет.6 Ну и они, конечно, тоже не дураки! Они прекрасно понимали, что им это совершенно невыгодно, и начали морочить голову вначале мне, а потом уже и адвокату – замечательнейшему человеку Борису Золотухину7: изолятор – это и есть изолятор, специальный режим, вот приедет ваш жених в лагерь, тогда ради Бога.

Мы им, конечно, не поверили, ну, а что сделаешь, если говорят «нет». Решили ждать. Борис Андреевич по просьбе Алика сыграл со мной такую шутку: он долго меня уговаривал, чтобы я отказалась от идеи замужества, потому что будет плохо во всех отношениях. А я работала в это время преподавателем Московского университета со студентами-иностранцами. Закончила филфак МГУ, и вот работала с иностранцами. И от меня на работе тоже требовали, чтобы я покаялась, отказалась. Они сказали прямо, что у советского преподавателя два лица: одно – профессиональное, другое – политическое. С точки зрения профессионального лица, их все устраивает, а вот с точки зрения политического, они считают, что меня нельзя выпускать к иностранцам. Потому что лицо выглядит не так, как надо. И в результате с кафедры меня всё-таки выгнали, поскольку я отказалась отречься от Алика. Они меня провели через три Ученых совета: сначала кафедры, потом факультета, потом всего университета. Последний, впрочем, был очень доброжелателен. В ученом совете Московского университета заседали крупные профессора, они-то много, конечно, знали о ситуации в стране, потому были ко мне благосклонны, но все равно с работы убрали. Слава Богу, что не выгнали совсем из университета, а перевели в «подвал» – в хранилище библиотеки.

Я же упорно продолжала добиваться того, чтобы нас зарегистрировали. И вот тут-то, когда меня уже перевели работать в книгохранилище, Борис Андреевич стал меня уговаривать отказаться от идеи регистрации брака с Аликом. Когда же я сказала, что все это ерунда, то он засмеялся и сказал: «Ну, слава Богу! Я свою миссию выполнил. Я Алику пообещал, что попробую вас уговорить».

А как реагировали на это Ваши родители?

Мои родители требовали, чтобы я отказалась от замужества. Я же стояла на своём. И тогда моя семья от меня «отказалась». Они сказали, что я их всех под удар ставлю. Я же продолжала писать бесконечные письма и заявления в Прокуратуру, в КГБ и иные инстанции о том, что я настаиваю на регистрации брака с Аликом. Меня поддерживала близкая подруга – Наташа Светлова8, будущая Солженицына. Мы вместе с ней писали у них на кухне. А поскольку я преподаватель по профессии, и привыкла писать на доске, то почерк у меня был очень четкий. И Наташа говорила: «Ну, вот они, наверное, смотрят и думают: какая-то деревенская дурочка, которая пишет таким квадратным почерком. А этот вертопрах московский ее соблазнил, а теперь жениться не хочет». И мы смеялись.

Сам Александр тоже что-то делал, чтобы вы смогли пожениться?

Да, рассказываю. Алика, тем временем, после приговора суда9 отправили в лагерь. Их вместе с Юрой Галансковым10, его подельником по «процессу четырёх»11, отправили в лагерь, в котором уже сидели Юлий Даниэль12 и Валерий Ронкин13. Это политический лагерь в Мордовии под названием «Озерный». Его ещё называли «гадюшником», так как туда отправляли самых «отъявленных» политических. Тогда уголовников в этом лагере было мало: в основном те, которые из уголовной зоны стремились попасть в политическую – что-то такое специально сделали, чтобы попасть под политическую статью.

Так вот, там сошлась совершенно замечательная компания: литовцы, латыши, украинцы.14 Валера Ронкин и Сергей Мошков15 – это «колокольчики» из Ленинграда. Юлик Даниэль, Алик, Юра Галансков. Ну, и время было такое относительно, как говорят, вегетарианское. Мы им посылали книжки, журналы, кучу открыток. Интенсивность переписки была невероятная! Все эти письма у меня сохранились. И ещё у меня осталась такая толстая тетрадь: я в неё записывала, когда отправила письмо и что в нём, потому что письма время от времени пропадали (в смысле их изымали). Можно сказать, что это были счастливые времена: мы могли им писать сколько угодно. Но заключенных, конечно, ограничивали, я уже стала забывать, кажется, раз в две недели они могли отправлять письмо.

В общем, привезли Гинзбурга туда. Даниэль увидел его и Галанскова, и воскликнул: «Господи! Детей сажать стали». Они, действительно, оба очень молодо выглядели. Им было под тридцать, но выглядели, как совершеннейшие пацанята.

…И вот мы приехали на первое свидание. Свидания были общие и личные. На первое общее свидание мы приехали с мамой Алика, с родителями и женой Юры Галанскова. И меня не пустили, сказав, что никаких прав на свидание вы не имеете. Даже более того, они мне сказали: «Вот если бы вы проживали вместе…» Я и говорю: «Ну, как же, проживали, и у нас было совместное хозяйство». Это меня адвокаты научили очень важной формулировке: совместное проживание и хозяйство. На самом деле было, конечно, не так, мы вместе не проживали. Они же мне говорят: «Если вы вместе проживали, могли бы и справочку, между прочим, взять». Я потом ходила, какие-то справочки у соседей брала, что мы якобы жили вместе. Но свидания с Аликом всё равно не разрешали, никак. И так продолжалось довольно долго: 1967, 1968 год… Кроме того, меня прогнали и из университетской библиотеки.

И тогда решил действовать Алик. Он объявил голодовку протеста с требованием, чтобы нас зарегистрировали. Голодовка началась в июне 1969-го года. Он договорился с друзьями, что каждый день, начиная с третьего дня его голодовки, по одному к нему будут присоединяться всё новые и новые люди, и голодовка станет групповой. Те же, кто не мог по состоянию здоровья голодать, например, Юлик Даниэль, они ежедневно забрасывали администрацию этого лагеря и всего Дубровлага16 письмами и заявлениями о происходящем.

Об этой коллективной голодовке довольно быстро стало известно, о них стали передавать зарубежные радиостанции. В общем, довольно большой шум поднялся. И тогда меня стали вызывать на разговоры. Раньше, когда я приходила в соответствующую службу Управления лагерей, и говорила сидящему там мрачному майору: «Здравствуйте, вы меня помните? Я невеста Гинзбурга». Он поднимал голову, смотрел с презрением, и отвечал что-то типа: «Умирать буду – не забуду». А тут они стали полюбезнее. В это время они ещё реагировали на то, что на западе писали и говорили о какой-то ситуации внутри страны.

И вот в какой-то момент нас с мамой Алика, Людмилой Ильиничной, вызвали в Прокуратуру, и попросили написать ему письмо с тем, чтобы он снял голодовку. «Если он снимет голодовку – тогда мы вам разрешим зарегистрироваться». Я же отвечала: «Не могу вам поверить. Вы много раз обещали и много раз обманывали. Вначале говорили, что в следственном изоляторе регистрироваться нельзя, можно в лагере. Когда же Алик оказался в лагере, то мне отвечали, дескать, раньше надо было думать, оформлять брак пока он был в тюрьме. Конечно, я могу прямо при вас написать Алику открытку, что нахожусь на приеме в Генеральной Прокуратуре, и мне обещают, что если ты снимешь голодовку, тогда они разрешат нам зарегистрировать брак». Пишите, говорят.

…Никакую открытку они, конечно, не послали, и Алик продолжал голодать. Мне кажется, что голодовка продолжалась около трех недель, или даже чуть ли не до тридцати дней. Где-то в это время, Алик написал стихотворение:

Она, безусловно, дороже Парижа,
Загадка, в сравненье легка и проста.
Он стоит обедни, а наша Ариша,
Великого стоит поста.

Конечно, это был не Великий пост, в смысле – не так долго, но всё-таки достаточно. Алик к концу был ну абсолютно худой! Он никогда плотным не был, а тут уж совсем…

И когда же кончилась голодовка?

А кончилось всё совершенно неожиданно. Однажды вечером мне вдруг позвонили по телефону. Вообще, телефон, как правило, был отключен, но иногда, время от времени, почему-то они приходили и включали. Похожая ситуация была у Андрея Дмитриевича Сахарова17, его домашний телефон в ссылке в Горьком, естественно, был отключён. Накануне исторического звонка Горбачева телефон «неожиданно» включили.18 И здесь вот тоже…

Мне сказали, что меня ждут в Главном управлении лагерей на Бронной, и что я должна подойти к генералу Кузнецову. Я пришла. Теперь они уже совсем не говорили всяких нелюбезностей, не кривили свои физиономии. Вели по каким-то коридорам, лестницам, переходам, и это продолжалось, мне казалось, неслыханное количество времени. Наконец, вводят в какой-то кабинет, где из-за стола встает такой... прям как у Галича, «представительный мужчина».19 Он, широко улыбаясь, протягивает мне руку и говорит: «Ну, поздравляю, вы своего добились». Просто так сказал, будто дочь замуж выдаёт.

Было принято решение о том, что нам разрешают зарегистрироваться в лагере 21-го августа 1969 года, то есть в годовщину вторжения советских войск в Чехословакию.20 Они небезосновательно предполагали, что в этот день в лагере будет какая-то акция. Хотя точно не знали. К слову, Валера Ронкин как-то замечательно сказал вохре: «Все равно вы нас не перехитрите. Ведь вы думаете лишь семь часов на работе и за деньги, а мы двадцать четыре часа и за удовольствие». В общем, они не знали, что будет, но боялись, что будет нечто дерзкое. Поэтому ровно на 21-е число назначили нашу регистрацию, велев мне представить кучу каких-то совершенно идиотских справок. Сказали, что бракосочетание состоится в поселке Озерный Мордовской АССР.

Как же это было?

Мы поехали туда с мамой Алика, которую обещали пустить на «церемонию». Еще с нами поехал в качестве сопровождающего Боря Шрагин.21 Борю, конечно, на само действо не пустили, он бегал под окнами и ужасно негодовал.

Вообще это было очень забавно. В каждой зоне существует так называемый «дом свиданий». Это тем более смешно стало, когда мы уехали во Францию, потому что «дом свиданий» в прямом переводе с французского языка означает «публичный дом». Так вот, «дом свиданий» находился практически в зоне. Проходишь вахту и там, у входа в зону, расположен этот домик. Маленький такой деревянный домик, в котором две комнаты. Да, а чуть отдельно ещё была отдельная комнатка, где обычно шмонают. Что-то типа красного уголка. И вот там как раз и происходила наша регистрация. А уже потом нас заводят в домик, запирают дверь, и мы оказываемся вот в этих двух комнатках. Из них вход в малюсенькую кухоньку и в сортир, который представляет из себя такое вот деревянное очко.

Меня на эту свадьбу собирала, ну, просто вся Москва! В смысле наш круг, который довольно широким уже к этому времени был: до того отдельные группки уже одним миром стали. Внутри огромной страны, такой страшной, у нас существовала какая-то своя страна. В этой стране были свои герои, свои правила чести, своя дружба. И вот меня собирали все: кто принёс баночку икры, кто испек пирожки, кто котлеты и пр. Тем более Алик мне написал, что ему обещали принять после свидания передачу (кажется, пять кило можно было). Мало того, что нам дадут трое суток личного свидания, но еще позволят взять с собой в зону передачу! Никогда в жизни они этого не разрешали политическим, а тут вот, значит – гулять, так гулять! В связи с этим нам было перечислено, кто и что из наших в зоне любит: кто сыр рокфор, кто кофе какой-то особенный. Короче, собирали все. Мне же какое-то специальное белое платье соорудили, чтоб всё было по-человечески.

В общем, мы приволокли на себе огромные рюкзаки. А ведь ехать надо было о-го-го! Вначале садишься на Казанском вокзале и едешь до станции Потьма, страшной такой станции. На ней поезд в шесть утра оказывался. Потом нужно через пути перейти, а там мордовское такси. Там на станции всегда женщины такие были, закутанные от холода в трико и рейтузы ниже колена, в полосатые чёрно-белые платки, в тужурки какие-то. Они подбегали к поезду, который стоял там одну минутку. Подхватывали наши пожитки, и бежали. Надо было бежать по путям, подлезая под поезда, что было очень опасно. Все на Потьме очень торопились, потому что в районе восьми уходила «кукушка», которая от Потьмы шла вдоль всех лагерей. Опоздать на нее нельзя было.

Потом нам нужно ехать еще до станции с названием Явас. И уже оттуда на грузовике добираться до «Озерного». Расстояние около 20 километров, но преодолеть его было непростым делом. Во-первых, надо какую-то машину найти. Автобус все время ломался. Так вот, мы туда ехали на грузовике, который вез уголь. Замечательный свадебный картеж: мы с кучей рюкзаков в машине с углем!

И вот приехали на место. В отведённой комнатке прошмонали наши огромные рюкзаки. И потом мне сообщили, что я должна пройти в красную комнату – Ленинский уголок, в который привели Гинзбурга. Когда Алика ввели, я чуть не упала от смеха. И вот почему. В лагере существовал такой порядок: когда человека выводили на личное свидание, его должны были переодеть. Потому что мало ли что он в швах мог спрятать… И для этой цели существовала одна форма на всех – среднего размера, поскольку были и высокие, и низкие, и толстые, и худые. Алик был невысокий и очень худой, и потому в этой форме смотрелся, ну очень комично. А так как это была тюремная форма, то и ремни, и пуговицы, и шнурки, естественно, на ней отсутствовали.

Так вот, значит, вошел человек в тюремной форме, а я в английском белом платье, которое мне специально подарили к свадьбе друзья. Он же одной рукой поддерживает брюки, чтобы не упали, а другой на груди придерживает эту самую робу. Первый вопрос жениха невесте был: «У тебя нет английской булавки?» У меня, конечно, никакой английской булавки не было, потому так ему, бедному, и пришлось простоять всю церемонию. Но зато он принес, и это было очень трогательно, букет цветов.

Но как он нашёл цветы в лагере?

Нормальные зэки, чтобы как-то себя занять, летом выращивали цветы. Менты поощряли это занятие, потому что они перед 1 сентября их срезали, и их детки шли в школу с этими цветочками. Но поскольку на календаре было ещё 21-е августа, то цветочки зэки срезали сами. В общем, букет, который держал Алик, был просто замечательный – он был составлен из маленьких букетиков от разных групп: букетик от литовцев, букетик от латышей, букетик от украинцев и т.д. Так вот жених и явился, поддерживая руками жуткую одежду, но с роскошным букетом.

Регистрировала нас начальница специальной части, этакая страшная громадная баба с несколькими золотыми зубами. Когда она открывала пасть – было жутко. Присутствовали ещё какие-то люди: старший лейтенант – Кишка, начальник отряда, ещё кто-то… Они попробовали воспроизвести ритуал советского бракосочетания в ЗАГСе, что выглядело, конечно, безумно смешно. «Ваше место работы?», – спрашивают меня. А я хоть и была уже фактически уволена, но ещё формально числилась в МГУ. Потому отвечаю: «Сотрудник Московского университета в городе Москве». – «Ваше постоянное место работы?», – спрашивают у Алика. Он отвечает: «ЖК-385, дробь 17». И вот так все дальше: «Ваша профессия?» – «Преподаватель». «Ваша профессия?» – «Швей-моторист»… Наконец, встала эта баба с золотыми зубами, она была очень растрогана всей этой историей, и сказала: «Пусть то чувство, которое привело вас сюда, останется с вами на всю жизнь». И тут мама Алика чуть не упала в обморок.

Тюремщики ещё не успели закончить регистрацию, как из-за забора стали раздаваться голоса, такие дружные мужские голоса. Лагерь, хоть не очень большой, но все-таки человек семьдесят, наверное, в нём было, а потому хором получалось достаточно громко. Они громко скандировали: «Горько, горько!» Алик очень оживился и говорит: «Горько – кричат, целоваться пора!» Мрачная женщина с золотыми зубами сказала: «Ждали долго, еще подождете». И продолжила «церемонию». А через какое-то время вдруг раздались звуки аккордеона. Кто-то очень красиво играл на аккордеоне, и весь лагерь дружно запел песню: «Из какого же вы из далёкого края прилетели сюда на ночлег, журавли?»22 Это было, ну, совершенно невероятно: трогательно и красиво.

Наконец, они кончили всю формальную процедуру, нас с Аликом отпустили, и мы пошли в крохотную комнатку, где нам предстояло провести три дня. Алик меня предупредил: «Знаешь, у нас через час с чем-то будет одно мероприятие. Предыдущими постояльцами проверено, что в сортире, между деревянной дыркой и стенкой, есть место, чтобы поставить табуретку. И если на эту табуретку встать, то наверху через крошечную форточку-щель можно что-то на зоне видеть. Мы с ребятами договорились, ты встанешь на эту табуретку и высунешься (я буду тебя держать), а они все будут там стоять. И ты сможешь познакомиться с ними. Они на тебя посмотрят, а ты на них».

И действительно, у нас состоялся такой «сеанс связи». Мы, как следует, протёрли это запыленное окошечко, и я сквозь него смотрела. Как сейчас помню, стояли там все ребята. Юлик Даниель был голый до пояса, загорелый (он очень легко загорал и старался всякую возможность использовать, чтобы позагорать), голову прикрыл красивой наполеоновской треуголкой из какой-то местной газеты. Они все кланялись, представлялись, прижимали руки к сердцу. Ну, и я соответственно тоже. Они каждый про себя кричали кто он, чтобы я могла узнать. Так вот это было. А затем ночью уже начали вохры стучаться и говорить: «Гинзбург, давай выносить будем!» Они знали, что им тоже перепадут кофе, чай, какие-то продукты. Выносили довольно много, потому что им пообещали. Да, а друзьям Алика выкатили ведро кофе, и весь лагерь гулял. Все торжествовали, так как это действительно была общая победа!

Мы пробыли в этом домишке три дня. На второй день там появились Гасюки, совершенно прелестная пара, Слава23 и Галя. Они были западные украинцы. У Славы это был второй срок. Первый раз он сидел за участие в освободительном движении на Западной Украине. А потом его сослали в Воркуту, к нему приехала жена, и вот они там жили, но и в Воркуте они продолжали что-то делать. Славу снова арестовали, новый срок. И вот Галя, прелестная такая женщина, приехала к нему на свидание. Она и говорит: «Весь лагерь живёт вашей свадьбой. Я вот иду в магазин, а там, на улице, дети играют в свадьбу». Обычно местные дети играли в лагерный конвой.

Когда я первый раз приехала в лагерь к Алику, то была потрясена тем, что увидела. Насмотревшись всяких фильмов, представляла себе что-то типа немецкого концлагеря. А это оказалась крошечная мордовская деревня домов на десять. Пыль по щиколотку, вокруг всё в пыли. Под заборами сидят какие-то голопузые и бесштанные дети. Свиньи чешутся об эти заборы. И вообще всё так жарко, пыльно и буднично, что даже не страшно. Никаких вышек, все какое-то покосившееся, деревянное. Так вот, Галя зашла в этой деревушке в магазин что-то купить, и слышит: «У нас свадьба здесь, у нас свадьба». Для них это было событие, сравнимое с тем, как вот в Париж принцесса Диана приехала! И спрашивают Галю: «А невесту видели? А какая она? А что там сейчас происходит?»

…Когда наши трое суток подошли к концу, они пришли и говорят: «Пора, Гинзбург, собирайтесь». Я говорю: «Как? Вы же обещали еще пять килограмм продуктов взять?» – «Да, давайте», – отвечают. У нас уже все было уложено. Мы выходим, они ставят это на весы, – знаете, такие старой формы весы были, – с другой стороны ставят гирю на пять килограмм, и весы перекашиваются. Конечно, там не пять килограмм было, а больше. И тут вдруг Галя, эта украинская темпераментная женщина, на них прямо таки набросилась: «Милый! Да свадьба же! Свадьба! Да неси же, неси же скорей! Свадьба же!» Они несколько опешили от такого натиска, и унесли все оставшиеся продукты в зону. Ну, слава Богу!

И вот, кончились наши три дня. Вечереет. Иду я по темнеющей дороге, навстречу какой-то мужичок маленький идет: «Здорово!», – говорит. Я отвечаю: «Здравствуйте». – «Ты меня не узнаёшь? Я тебя шмонал». Я говорю: «Неужто я буду помнить, кто меня шмонал?!» А он говорит: «Да, ты что! Мы вечером, когда была ваша свадьба, за тебя всю ночь на вахте пили. Вот, бабы бывают!» Он имел в виду, не конкретно меня, а то, что одни бабы бросают мужика в несчастье, а другие, наоборот, едут в зону выходить замуж.

Ваш муж до конца срока находился в этом лагере?

Вскоре после регистрации Гинзбург записал в лагере две магнитофонные пленки. Это известная история, вы её, конечно, знаете. Алику принесли чинить магнитофон, а в нем оказалась не серьёзная поломка, а всего лишь тараканы или клопы. Остальное все было в порядке. Алик почистил магнитофон и использовал его по назначению. Микрофон ему, конечно, не дали, но он что-то чуть-чуть переделал, и какая-то деталь стала работать как микрофон. Он записал две пленки: на одной Даниэль читал стихи латышского поэта Кнутса Скуениекса, которые были написаны в лагере, на другой было Обращение к мировой общественности. Плёнки передали на волю. Одна из них довольно быстро попала на «Голос Америки», и после следы ее затерялись. А вторая сохранилась в архиве «Мемориала», её хорошо реконструировали.

Так вот за эти плёнки Гинзбурга отправили из лагеря во Владимирскую тюрьму для ужесточения режима содержания. Оттуда он и освободился в 1972 году.

Арина Сергеевна, расскажите, как Александр Гинзбург стал распорядителем общественного «Фонда помощи политическим заключенным и их семьям», созданного Александром Солженицыным?

В Москве освободившимся политзэкам жить не разрешалось, надо было выбирать 101-й километр. И мы поселились в городке Таруса Калужской области. Власти долго сопротивлялись тому, чтобы мы осели именно там. Таруса была местом, где постоянно жили всякие неблагонадёжные. В общем, здесь был круг общения. Но, в конце концов, Алик их поборол. И мы до следующего ареста там жили. Но обо всём по порядку.

Приехали в Тарусу в январе 1973-го. Начали обживаться. И вот однажды, уже где-то летом, Алик ушел на работу. Он устроился там работать электромехаником, поскольку имел к этому склонность (в лагере он был известен как «русский умелец Гинзбург»). Возвращается вечером и говорит мне: «Сегодня приезжал Солженицын.24 Его на машине друзья привезли». А Солженицын тогда жил такой жизнью, что за ним особо тщательно следили. Потому его приезд в Тарусу был абсолютно секретен. Они с Аликом сидели где-то на тарусских просторах, в оврагах, и Солженицын сказал, что он закончил «Архипелаг ГУЛАГ». Книгу уже передали на Запад, но еще было непонятно, как скоро ее опубликуют. Но он сказал, что уже сейчас принял решение: за эту книгу он не возьмет ни копейки. Это, безусловно, уникальный случай в истории России, потому что Архипелаг был его главным произведением. А ведь у Солженицына была семья, в которой двое крошечных детей, и вот-вот должен появиться третий. И, конечно, ясно, что для семьи доход от публикации очень важен. Но решение принято: основная часть гонораров от публикации за рубежом «Архипелага ГУЛАГ» должна пойти в Общественный фонд помощи политзаключённым (позже Фонд был официально зарегистрирован в Швейцарии). Он сказал Алику, что его единственная забота сейчас – найти человека, который согласился бы быть распорядителем такого Фонда. И предложил Алику стать этим человеком. Алик, безусловно, понимал, что это следующий срок, но немедленно согласился. Сказал, что он готов, что это честь для него.

Мы продолжали жить в Тарусе. Где-то в конце лета рукопись Архипелага попала в руки госбезопасности. После того, как Александр Исаевич узнал об изъятии рукописи, он распорядился о том, чтобы рукопись, экземпляр которой уже был передан на Запад, начинали публиковать. В декабре 1973-го в парижском издательстве русской книги «ИМКА-Пресс» вышел первый том «Архипелага ГУЛАГ». Тогда же текст книги стал доступен в СССР, благодаря передачам зарубежных радиостанций. Книга произвела ошеломляющее впечатление. В феврале 1974 года Солженицына арестовали, предъявили обвинение в «измене родине» и выслали из страны.

Первого марта должна была уехать его жена, моя подруга Наташа. Видимо за время, прошедшее с ареста Александра Исаевича и до отъезда Наташи, а это чуть меньше трёх недель, Алик о многом успел с ней договориться относительно будущего Фонда, но о начале его деятельности пока не объявляли. На Алика выписали генеральную доверенность на ведение всех дел после их отъезда. Ведь они уезжали, не забравши практически вообще ничего из своей квартиры. К слову, через несколько лет мы уезжали так же.

Мы вернулись из аэропорта, проводив Наташу, а в их квартире в ванной висят мокрые пеленки, стоит стол, на котором остались чашки после того, как утром мы все завтракали… У меня была просто истерика: были друзья – и нет друзей. В общем, Алик должен был проследить за тем, чтобы все оставленные вещи быстро раздать людям, которым это обещано. И, кстати, все это время гэбисты его не трогали, дали возможность всё развести. Конечно, ребята из нашего московского круга помогали. Мы убирались в квартире, а мужики развозили вещи людям. Управились, кажется, в течение всего двух дней.

Привели квартиру в нормальный вид, и тут вспомнили, что забыли замечательный приёмник, по которому слушали западные радиостанции, как там Солженицын приземлился, как его встретил Генрих Бёлль25 и т.д. И, естественно, вернулись за приемником. И вот когда Алик вышел, его остановили и предъявили обвинение в том, что он покинул Тарусу без разрешения и что он не имеет права находиться в Москве. А уехал он, услышав по западному радио о том, что Солженицына арестовали и силой увезли. Алик рано утром, точнее даже ночью в четыре часа, вышел, и кружными путями через соседние деревни пешком добрался к первой электричке на Москву. Соседи потом сказали, что уже в шесть утра в Тарусе к нему в дом пришли, чтобы поставить охрану и его не выпускать. Но когда уже он жил у Солженицыных в Москве, тут его не трогали, хотя он действительно совершил формальное нарушение.

А почему он всё это время жил у Солженицыных?

Ну, потому что мы боялись, ведь там оставалась вся семья Александра Исаевича: жена Наташа, ее мама, трое крошечных детей и Наташин старший сын – Митя, которому было на тот момент лет 10. И Алик жил с ними всё это время, до их отъезда, и всё это время Алика не трогали. Но когда мы вернулись за приёмником, его и схватили, сказав, что под конвоем отправляют Тарусу, где он должен жить и не имеет права выезжать. Конечно, мы передали это Солженицыным на Запад. Да в это время западные корреспонденты были постоянно в курсе всего происходящего вокруг Солженицына, потому что они отлично понимали, в какой знаковой истории принимают участие.

У Алика договоренность с Солженицыными была такая, что пока его не трогают, о Фонде объявлять не надо, чтобы он успел хоть что-то сделать. И, действительно, все это время он тратил на то, чтобы составлять списки, потихонечку налаживать какие-то контакты и т.д. Ну, а тут Солженицын решил, что наступило время объявить. И он сделал заявление об учреждении Фонда, о том, что из средств Фонда будет оказываться помощь политзаключенным и их семьям, и что распорядителем этого Фонда будет Александр Гинзбург – подлинный и настоящий герой. Мы потом всё время над Аликом подшучивали: «Подлинный и настоящий, сходи за картошкой».

Вот так и началась деятельность Фонда.

Как же удавалось организовать работу Фонда в ситуации запрета на такую деятельность, да ещё сам Александр Гинзбург находился под надзором в Тарусе?

Это была замечательная, поразительная история. Как в своё время было поразительно то, что ему удалось сделать первый неподцензурный документальный сборник – «Белую книгу», так поразительно и это – организовать в Советском Союзе помощь политзаключённым. Это же деньги. Это реальная материальная помощь огромному количеству людей в разных республиках и городах огромного СССР. Людей было очень много, и при этом, надо точно знать состав семьи и персональные ситуации. Отдельные суммы полагались на свидание родственникам, на детей. Если человек освобождался, на это также полагалась отдельная сумма, чтобы он смог как-то одеться, чтобы имел возможность первое время не голодать, пока не найдёт работу. На праздники – Рождество, Новый год, Пасха – старались сделать подарки детям. А ведь надо было знать и возраст, и рост, и пол ребёнка, т.к. дарили и одежду и игрушки.

Зачатки такого рода деятельности – материальной помощи политзаключённым, существовали и раньше, еще в 60-е годы. Толчок всему дал процесс А. Синявского и А. Даниеля. Это было начало, рубежная веха в истории как бы человеческого пробуждения. Ведь диссиденты просто показали обществу, что можно жить по-другому: ты живешь, что-то делаешь для себя и для людей и не боишься. Конечно, кого-то арестовывают, но людей, которые остаются на воле и продолжают что-то делать гораздо больше.

Вы имеете в виду кассу взаимопомощи?

Да, все понемногу скидывались. Круг тех, кому нужно помогать, все расширялся. Наши мужья и друзья подсовывали все новых и новых клиентов, как мы говорили. Вот, например, замечательная история про Балиса Гаяускаса.26 Алик пишет мне из лагеря: «Помнишь ли ты, что было в 1948-м году?» Я, конечно, не помню, что было в 48-м году, хотя уже ходила в школу, и была существом вполне сознательным (родилась в 1937). И он говорит: «А вот у нас сидит человек, который непрерывно сидит с 1948-го года. Это литовец Балис Гаяускас. Я хочу ему сделать мороженое в подарок к Новому году. Поэтому прошу тебя, пожалуйста, пришли сухие сливки». Для того времени это довольно редкий был продукт. Они в таких небольших пакетиках продавались. Но возникал вопрос: как послать? Просто в посылке такой продукт не пошлёшь, да и объём, и количество посылок были ограничены.

И мы делали так: брали книгу, вырезали внутри страницы по размеру пакета, и вкладывали туда продукт. Так мы посылали сухой кофе, сливки, яичный порошок, какао. Конечно, проверявшего бандероли цензора подкупили. У него была слабость – авторучки, которые, если перевернешь, то голая девочка получается. Естественно, не советские, а западные. Нам их западные журналисты привозили в больших количествах. Мы закладывали эти ручки в бандероли. Бандероль приходила кому-нибудь, например, украинцу Левко Лукьяненко27, он забирал из бандероли всё, а ручки отдавал цензору, все аккуратно. Цензор за это «проверял» как надо.

И вот, мы послали эти самые сливки в книге. Алик их получил. Механизм изготовления мороженого и все ингредиенты описать не берусь. Но знаю, что они попросили у охраны небольшую старую кастрюлю, замешали туда смесь из сухих сливок, из нескольких трусов соединили длинную–длинную резинку, привязали её к кастрюле и до предела закрутили. Получилось вращение, которое всё быстрее и быстрее набирало обороты. А поскольку на улице был мороз, то таким образом взбивалось мороженое. Менты ходили вокруг и смотрели сумасшедшими глазами, но поскольку они за это своё получили, чай или авторучку, то ребят не трогали. И вот что-то похожее на мороженое Алик таким образом изготовил.

Это происходило, когда никакого фонда Солженицына ещё не было, а самая разная помощь уже организовывалась. В любое время дня и ночи можно было позвонить кому-то из нашего круга и попросить помочь. Например, у вышеупомянутого Балиса Гаяускаса, который просидел уже бессчётное количество лет, была мама. Она всю жизнь его ждала, он был ее единственный сын. И вот едет мама Балиса, позвонили нашим из Вильнюса. Значит надо кому-то из Москвы ехать сопровождать её. Санька Даниэль28 очень часто ездил сопровождать, т.к. он тогда был у нас самый молоденький.

Поездка на свидание немосковских родственников всегда сопровождалась определёнными тратами и помощью. Надо найти провожатого для них, нужны деньги на поездку, нужно помочь что-то купить, чтобы взять с собой и т.д. Мы старались всегда что-то иметь в холодильнике, чтобы не бегать по магазинам, не искать в последний момент перед чьим-то отъездом. Да ведь в магазинах могло и не быть ничего пригодного для поездки на свидание! Покупали тогда, когда какой-то продукт появлялся. Например, старались держать запасы сухой копчёной колбасы, т.к. она долго хранится. То есть вот: собирали деньги, абсолютно добровольно ехали в Дубравлаг сопровождающие, кто-то пускал к себе в Москве пожить приезжих родственников. Было замечательное братство, такая «круговая порука добра»! Удивительное время, такого времени в моей жизни больше не было…

И потом уже, когда появился Фонд помощи, часть людей, которые и раньше этим занимались, включились в его работу. У каждого свои подопечные. Например, у Нины Петровны Лисовской29 было пять человек, которых она курировала: вела переписку с ними, переписывалась с их родственниками. Она знала кто, к кому и когда поедет и прочее.

На первое время деньги Фонда были оставлены Алику непосредственно. Естественно, это были советские рубли, а не валюта – она была запрещена…

Алик организовывал пресс-конференции? Где?

Пресс-конференции проходили у нас дома. На них Алик отчитывался, называл суммы, которые были истрачены. Первая пресс-конференция состоялась в начале февраля 1977. Это было накануне ареста. Он уже понимал, что его арестуют. Так вот, он ту пресс-конференцию закончил словами: «Я прошу вас с любовью и сочувствием отнестись к моему преемнику». Ещё было непонятно, кто будет его преемник, но он таким вот образом дал понять, что близок арест.

И когда он назвал большие суммы, потраченные на помощь политзекам, то журналисты, ну, просто вытаращили глаза. Ведь на все должен быть отчет! Наташа Солженицына, живя в Швейцарии, с помощью юристов официально зарегистрировала Фонд. Наталья стала его руководителем. И все это было сделано, естественно, в рамках закона с соблюдением мельчайших правовых деталей. Потому, конечно, мы посылали ей отчеты. И это была очень-очень большая проблема.

Наверняка записывать было очень опасно, ведь такие записи для госбезопасности могли стать прямой уликой против десятков людей. Как тогда вообще возможно было организовать отчётность?

Алик, будучи распорядителем Фонда на территории Советского Союза, всё равно был вынужден вести записи. Конечно, это было очень опасно. И каких только способов изобретали – просто уму непостижимо! Иногда случались накладки и казусы. Одна наша знакомая прятала записи в своих перчатках, однажды она их выстирала вместе с отчетом. Но такое бывало редко. Как правило, всё получалось. Много было разных способов, как эти записи прятать, сводить воедино, передавать...

В какой-то момент становилось известно, что на запад поедет человек. Значит, нам надо было всю информацию по стране сводить. Собирать все бумажки и сводить. Компетентные органы были несколько ошарашены такой ситуацией: Фонд есть, никакой документации подтверждающей его работу нет, но есть публичный отчёт. Они не сразу поняли: как им быть. Как и за что арестовывать Гинзбурга? Придумали лишь тогда, когда Алик стал одним из основателей Московской Хельсинкской группы.

И что же они придумали?

Сделано это было так. В один из дней зимой 1976-77 года нас позвали на дачу Сахаровы. Алик тогда числился секретарем у Андрея Дмитриевича. Они позвали нас к себе на детский праздник. Андрей Дмитриевич был Дедом Морозом. В общем, наша квартира весь день стояла пустая. И в этот день они тайно зашли к нам в квартиру, чего мы, естественно, не знали. Вернулись домой вечером, никаких следов не заметили.

Наутро Алик очень рано уехал к Копелеву.30 Лев Зиновьевич куда-то переезжал, и надо было что-то перевозить. Все всем всегда помогали: переезды, ремонты, какие-то семейные мероприятия... Например, когда нам надо было переселяться в Тарусе. Мы купили полдома с благословения Флоры Павловны Литвиновой.31 Миша Левин32 – ее друг, отличный ученый, по её просьбе взял взаймы деньги, и дал нам на покупку дома. К слову, потом, когда дом продали, мы их вернули назад Мише. У этой развалюхи ничего не было, даже уборной. И все к нам ездили помогать. Виктор Сокирко33 просто подвиг совершил: за одну ночь он и его семья вырыли огромную яму для туалета. И все тогда этим поступком просто гордились, говорили: «Сокирко просто герой!»

Короче говоря, в тот день Алик уехал помогать Копелевым в каком-то переезде. И где-то совсем утром, часов в восемь–девять, раздается звонок. Да, а телефон у нас уже к тому времени был давно отключен, позвонить кому-то и сообщить я не могла. Я спрашиваю: «Кто там?» Мне отвечают: то ли почта, то ли телеграмма. Я приоткрыла дверь, и тут же они вставили ножку. Дверь распахнули и говорят: «Товарищи, пройдёмте!» Мы жили на восьмом этаже, и товарищи эти сверху, из пролёта девятого этажа, просто посыпались, как мне показалось, целым потоком. Они вошли и, не заходя в квартиру, проследовали в туалет. Там Алик сделал полки, на которых стояли всякие краски, лежали остатки обоев, ещё что-то. И вот там они заранее подложили конвертик. Господин в белоснежных манжетах достал чистенький беленький пакетик, сказав: «Так, все видели? Прошу удостоверить, все видели? Открываем, считаем». Там было сто немецких марок и примерно тридцать долларов. Совсем небольшая сумма, но это неважно – валюта. За валютные операции человека можно было спокойно арестовать.

Одновременно они готовили аресты ещё нескольких человек. Через несколько дней взяли Юрия Орлова.34 Где-то через месяц Толю Щаранского35. И уже пошли аресты членов Хельсинкской группы… В случае с Аликом подбросить ему конверт с валютой – это был единственный способ, который они нашли для, чтобы прицепиться к его деятельности как распорядителя Фонда. А так – ничего незаконного не происходило, никого ни на чем не поймали.

И Ваш муж был вновь арестован?

Арестовали Алика в самом начале февраля 1977 года. Они его очень долго терроризировали тем, что будут судить по статье УК, высшая мера по которой – расстрел. Конечно, пугали, т.к. даже тот злосчастный конверт не смогли толком «пришить» к делу. В общем, провалилась их операция. Главным пунктом обвинения у Алика было участие в составлении документов Московской Хельсинкской группы. Историю с Фондом ему не смогли поставить в вину.

Следствие шло очень долго – полтора года. По делу Алика допросили огромное количество политзаключенных. И некоторые вполне приличные люди, рассказывали, что они получали от Алика деньги. И что они знали, что это средства солженицынского фонда. Но деньги-то все они получали в рублях! В самом крайнем случае, талоны «Внешпосылторга», а это тоже официальная валюта, которая ходила в Советском Союзе. Так что ничего доказать нельзя. Фонд – это был интересный жизненный опыт. Просто поразительно, как это удалось, наверное, с Божьей помощью.

В июле 1978-го Алика признали виновным по ст.70 ч.2 УК РСФСР и приговорили к 8 годам колонии особого режима с последующей ссылкой на 3 года. В сентябре его привезли в лагерь особого режима в Мордовии, и, как выяснилось позже, уже в октябре начались переговоры между Америкой и СССР. Итогом переговоров стал обмен пяти советских политзаключенных на двух советских шпионов, осуждённых в США. Алик был среди этих пятерых. В апреле 1979 года его просто вывезли.

У меня с ним было одно свидание до этого. Я успела к нему съездить, и как раз тогда я Алику сказала, что если тебя будут высылать, то надо обязательно записать Сережу – нашего приемного мальчика. Алик ответил: «Никуда не хочу ехать. Потому меня не вышлют. Не представляю, чем буду заниматься на Западе. Нет, этого не будет». Но, тем не менее, это случилось… Среди мотивов, которыми власти руководствовались, было и то, как мне позже сказали, что после ареста Алика я занималась Фондом, а при высылке они «убивали двух зайцев» – одновременно избавлялись и от меня.

Этот третий процесс для Гинзбурга был очень тяжелым…

Да, очень, очень. Для Алика, в первую очередь. Он готовился к суду всё то время, сколько шло следствие. Запросил огромное количество документов и материалов о положении в лагерях. Он хотел с документами в руках доказывать, что там нарушались нормы питания, условия содержания и прочее. На бумажках-то, в инструкциях, конечно, у них все было соблюдено: нормы питания были такими, что человек должен жить в лагере хорошо и активно перевоспитываться. И вот он готовил какие-то совершенно безумные доклады: сидел неделями и месяцами, составляя, сопоставляя и т.д.

И всё это время они его кололи, пользуясь тем, что у него слабые легкие. Именно это, в конце концов, и свело Алика в могилу, уже здесь в эмиграции у него развился рак лёгких. А тогда его арестовали, когда у него была ярко положительная туберкулезная проба. У него после реакции Манту вся рука была раздута. И именно под видом того, что у него не в порядке легкое, его якобы кололи антибиотиками, а на самом деле – нейролептиками.

Сам судебный процесс, который проходил в Калуге в июле 1978 года – был очень серьёзным испытанием. Алик договорился с адвокатом Резниковой о том, что она официально начинает процесс вместе с ним. А потом в какой-то момент, когда нужно будет давать показания, он скажет: «Я отказываюсь от адвоката и сам буду защищать себя». Потому что произносить все то, о чем он собирался сказать, значило бы подвергать её очень большой опасности. Адвокат мне накануне об этом сказала.

…Когда Алика ввели, мы увидели: у него была длинная седая борода. Он в тюрьме стал абсолютно седой. Они его почему-то не стригли, и вот этот вот вид: длинные волосы, борода – это было непростое зрелище. На плече он нес наволочку полную книг, поскольку ему было нужно огромное количество книг, инструкций, уголовный кодекс и пр.

Говорить он толком не мог из-за своего физического состояния. Он даже стоять не мог, а они ему не разрешали сесть. Он стоял, дрожал, и говорил так, как душевнобольные, наверное, говорят. Его голос как бы «разъезжался», артикуляция отсутствовала. Мне знакомые врачи сразу сказали: «Нейролептики». И вот в таком состоянии он оказался на суде. В какой-то момент он сказал: «Все, я отказываюсь от аргументов». В зале была просто чудовищная обстановка! Вся эта подставная толпа орала, меня вывели из зала и запретили там находиться, потому что я, выходя каждый раз, давала западным корреспондентам информацию. Меня даже на объявление приговора не пустили.

Алик от последнего слова отказался – он только сказал, что не виноват, но не просит никакого снисхождения. И это, в общем-то, правильно, потому что доказывать что-либо – только собственные последние силы расходовать. Все уже было предрешено.

Алика увели из зала. И дальше произошло следующее. По правилам, приговор должны читать примерно через два–три часа. На политических процессах всё, конечно, заранее было заготовлено, и никакого времени на обсуждение и написание им не требовалось. И в это время Алик у них там потерял сознание. Он упал, ему сделали укол, он заснул и не просыпался. Они просто не знали, что с ним делать.

Мы же стояли в вытоптанном скверике перед красивым старинным зданием Калужского губернского суда. На суд приехало много людей, в том числе, западных журналистов, хотя им запретили туда ехать. Когда его везли на воронке, мы все кричали: «Алик, Алик», чтоб он слышал, что мы стоим около суда. Мы скупили все цветы на Калужском рынке и всем раздали по букетику. И уже вот тут, у суда, сразу стало понятно, кто свои, а кто чужие. На суд подогнали огромную толпу подставной публики, как это обычно бывало на политических процессах. И эти люди вели себя просто хамски. Люсю Боннэр и Андрея Дмитриевича чудовищно оскорбляли. Мне говорили: «Жидовка, слава Богу, что ты детей не привезла, а то сейчас мы бы им показали кузькину мать».

И вот, стоим мы с этими цветочками напротив суда, в скверике, а время идёт и идёт. Западные журналисты интересуются, что происходит, а им отвечают: «У подсудимого давление 240 на 200». Но я про себя думаю, что если бы это действительно было так, они бы никогда не сказали, потому что это давление прединсультное. На самом деле он просто лежал без сознания. В итоге ему наделали каких-то уколов и вывели на чтение приговора. Он стоял, ничего не видя, и не слыша. Нас никого не пустили. И когда все вышли, после оглашения приговора, Людмила Ильинична плакала навзрыд. Ведь говорили: «Ну, он в лагере долго не проживет». Потому что он был в ужасном состоянии! Когда я его увидела там, на суде, было ощущение, что человека подняли из гроба, поставили, и повели.

…И тут из ворот суда выезжает фургон. Мы все кинулись с цветами к фургону, и стали бросать их под колеса. Вся мостовая оказалась засыпана цветами, и все кричали: «Алик! Алик!» За Андрея Дмитриевича мне было тогда просто страшно, что у него сердце не выдержит. Он так надрывно кричал: «Алик!» Необыкновенный был человек… И вот, они открыли воронок, а там – пустая стеклотара из под продукции, которую в столовую завозили. «Вот он, ваш Алик!», – ржала вся подставная публика. Мы стояли по одну сторону мостовой, они стояли по другую. И какой-то мужик с той стороны говорит: «Эх, хорошо встали! Сейчас бы так пулеметиком вас всех».

Алика ещё долго держали в здании суда, и вывезли, когда мы уже стали расходиться. Иностранных журналистов здесь в Калуге собрали на пресс-конференцию, где им сообщили, что Гинзбургу дали срок восемь лет, что он дал показания на Анатолия Щаранского. Все, конечно, понимали, что это не так. Западные журналисты сделали следующее, они дождались нас с мамой Алика, Людмилой Ильиничной, чтобы взять комментарий у нее и у меня, и передать их в свои редакции вместе со словами судьи.

К счастью, на следующий день Толя Щаранский на своем суде в последнем слове сказал: «Я счастлив, что судьба свела меня с такими людьми, как Юрий Орлов и Александр Гинзбург, что нас судили вместе». И всем стало понятно, что информация о показаниях, которые якобы дал Алик – это очередная дешевая ложь.

Наутро, нам дали свидание с Аликом. Его к тому времени уже накололи какими-то укрепляющими, и выглядел он лучше, был бодр, нас подбадривал, говорил, что все хорошо. После этого его увезли, и он почти год, до апреля 1979 года, пробыл в лагере особого режима в Мордовии.

Вашего мужа выслали из страны, отправив прямо из лагеря?

Да. 27-го апреля я гладила пеленки и включила «Голос Америки». Это была пятница. Обычно в пятницу ко мне приходили ребята, которые занимались Фондом помощи. Сидели на кухне, пили чай, кто-то передавал какие-то листочки, отчеты, сведения, ну, и просто встречались. Поздно вечером все разошлись, и я включила радио, чтобы послушать передачу для полуночников. И вот, слушаю и вожу утюгом по пеленкам. Вначале передавали новости, потом обзор прессы, и вдруг слышу: «Мы прекращаем нашу передачу для экстренного сообщения: только что стало известно, что пять известных советских политзаключенных обменяли на двух граждан СССР, обвиненных в США в шпионаже. Вот их имена: Александр Гинзбург…» Тут я воскликнула: «Боже мой!».

То есть даже семьи не знали о готовящейся операции, не говоря уже о согласии самих политзаключённых?

Конечно! Это была секретная операция, о которой никто ничего не знал. Более того, они ещё и спектакль устроили. Накануне ко мне подослали надзирателя из лагеря, который якобы привез мне письмо от Алика – ксиву. Я поехала с ней к Сахаровым. Люся Боннэр посмотрела это «письмо», громко расхохоталась, и прямо у них под микрофонами стала читать эту записку со словами: «Нет, Андрей, ну ты только посмотри!» Я в испуге говорю: «Люся, что ты делаешь?» А она отвечает: «Арин, ну, неужели ты веришь, что это настоящая записка? Ты же видишь что там написано». И правда, написана она была странно. Смысл записки заключался в том, чтобы показать, что Алик ещё в лагере, на случай, если к нам просочится какая-то информация об обмене. В общем, приехал надзиратель, который сказал, что Алик в лагере и вот передаёт вам записочку. А между тем Алика к этому времени в лагере уже не было. Их уже вывезли: посадили в воронок, увезли из лагеря, в Потьме соединили всех и посадили на поезд. Они думали, что их везут на новое следствие.

И вот, ребят привезли в Лефортово.36 Они просидели там полдня и ночь. К утру их вызвал начальник Лефортовской тюрьмы, и там же были представители президиума Верховного Совета СССР. Им объявили о лишении гражданства. И один из ребят, Кузнецов37, спросил: «А когда нас вышлют?» Они ответили: «Через несколько часов». А он говорит: «А раньше нельзя?» Кто знал, за что он сидел, мог оценить юмор. Он сидел как раз за «раньше нельзя», т.е. за попытку угона самолета.

Далее их на машинах отправили из Лефортово в аэропорт, каждый ехал в отдельной черной «Волге». Привезли в Шереметьево и посадили на рейсовый самолет «Москва – Нью-Йорк», но в отдельный салон, отгородив занавесками. Алик потом рассказывал, что когда занавесочки слегка отгибались, он видел, что в основном в самолёте летели американские старушки-пенсионерки, которые путешествовали. Но в целом вначале всё было совершенно непонятно, однако перед отлетом самолета к ним подошли американские дипломаты, собрали с них точные анкетные данные. А к Алику подошли и сами сказали: «Вы – Александр Гинзбург, ваших детей зовут Саша и Алеша, а жену Арина». Просто нас к этому времени уже многие знали. И Алик понял, что их везут в Америку.

В самолёте их рассадили таким вот причудливым образом. Каждый сидел у окна, а рядом два чекиста. Потом свободный ряд, потом сидит опять политзэк, два чекиста, снова свободный ряд и так далее, – чтобы они не могли друг с другом разговаривать. Но они всё равно что-то говорили друг другу, особенно с Кузнецовым все время переговаривались: «Ну, как ты думаешь, похоже, Америка, да?». Ну а гэбэшники сидят рядом. Когда принесли обед, а обед был с икрой, ещё с чем-то дефицитным, то наших ребят поразило, что все чекисты сразу открыли свои дипломаты и аккуратно туда сложили свою икру и все деликатесы, чтобы домой семье привезти.

Когда стали подлетать к Нью-Йорку, то стало известно, что там в аэропорту объявлена готовность номер один. То есть такая, как будто прилетал глава иностранного государства. И вот наших вывели и загнали в какой-то угол аэропорта. А дальше, Алик рассказывал, произошло следующее. По другой лестнице подняли двух советских шпионов, и чекисты исчезли. Было такое впечатление, что они исчезли в одну минуту, как дьявольская шайка. А по другой лестнице к ним подошли представители Госдепартамента США и сказали: «Добро пожаловать, вы в Америке».

Алик очень смешно рассказывал все эти истории с их перелётом и о первых днях в Америке. Например, история с Валей Турчиным.38 Одна женщина из Госдепартамента сказала ему: «Валентин, вы не могли бы подъехать ко мне 27-го апреля во столько-то?». «Да, конечно», – ответил Валя. Приезжает, и сидит внизу в вестибюле. Тут звонит эта дама и говорит так спокойно: «Не хотите ли подняться на шестой этаж? Здесь ваш друг Гинзбург». Валя рассказывал, что у него просто чуть сердечный приступ не случился! Тут же приехали Павлик Литвинов39 и другие, в общем, друзья, которых вытолкнули в эмиграцию еще раньше.

Дальше были пресс-конференции, которые показали по американскому телевидению. Сейчас смотришь на эти плёнки, и ужас охватывает, ребята все худущие, как из Освенцима.

А как Вы с детьми пережили этот период до вашего отъезда?

Вначале расскажу о той ночи, когда узнала, что Алик выслан. Я провела за одну ночь две пресс-конференции. Нашими соседями были Бабёнышевы, тоже люди из нашего круга. Так вот Алику Бабёнышеву40 позвонила мама, которая в это время была в Переделкино и услышала по радио новость про Гинзбурга, и сказала: «Беги к Арине, посиди с мальчиками, а она пусть от нас звонит». И я побежала к ним звонить, ведь наш телефон был уже давно отключен. Я позвонила Сахаровым, ещё кому-то… Приехала куча журналистов, и я провела две пресс-конференции подряд…

А наутро у меня была сильнейшая ангина. Мы даже думали дифтерия, потому что очень тяжёло она проходила. Но это явно было что-то психосоматическое. Я долго болела. А нам сообщили, что мы должны последовать за своими мужьями за границу. Но я начала тормозить процесс, потому что хотела вывезти Сережу, приёмного мальчика, который жил в нашей семье. И эта борьба продолжалась девять месяцев до самого декабря 1979 года, когда советские войска вступили в Афганистан. Стало понятно, что борьба практически бесполезна.

Меня вызвали в президиум Верховного Совета и сказали, что если мы до 1-го января не уедем, то соглашение между Америкой и Советским Союзом закончится этим годом, и мы уже не уедем никогда. Я же просто с ума сходила всё это время! Мама Алика, Людмила Ильинична, была очень больна (она здесь за границей прожила у нас меньше года) и очень сильно переживала. Три раза она ждала его из тюрем и лагерей. Он был у неё единственный сын, и она одна его воспитала. С другой стороны – мои мальчишки. Лешку, младшего, чуть не отравили на улице: подошла женщина, и прыснула ему что-то аэрозолью. На старшего, Сашу, на улице наехала машина, которая оказалась КГБшной. Сережу никак не выпускали, мысль, что придётся оставить его здесь, была просто невыносима. В общем, история с Серёжей плохо кончилась: его пришлось оставить в Союзе, а через несколько лет он погиб.

…И вот, я в очередной раз пошла в Американское посольство со своей проблемой про разрешение на выезд Серёжи. Там был консул, который мне сказал: «Хорошо, я попробую в последний раз». Звонит и говорит: «Моё правительство заинтересовано в этом деле…» Наши же вели себя нагло и грубо отказали ему. Но сказали: «Передайте своему правительству, что если они хотят, чтобы семья Гинзбург уехала, то последний срок – это 1 февраля». А у нас ещё была квартира, дом в Тарусе. Надо было как-то решать все эти хозяйственные и организационные вопросы. Кстати, дом в Тарусе не был продан, там после того, как мы уехали, продолжали жить зэки, он как бы переходил по наследству другим, вернувшимся из заключения политзэкам. Например, там уже после нас жил Кронид Любарский.41

1-го февраля 1980 года мы покинули пределы нашей Родины, и приземлились в Париже, потому что в Нью-Йорк из Москвы самолеты уже не летали в связи с бойкотом по поводу Олимпиады. На следующий день мы вылетели в Америку к Алику. Ну, вот, так вся наша семья оказалась за границей.

Арина Сергеевна, давайте вернемся в «довыездные» времена. Поговорим о диссидентской повседневности, о тех нормах и правилах, в соответствии с которыми строилась жизнь вашего круга. И в связи с этим: кого вы называете «наш круг»?

Знаете, если бы не этот круг, социальная среда, в которой всё происходило, то, наверное, ничего и не было бы вообще. И поразительно то, что, в общем, почти не случалось никаких накладок. Не было случаев, чтобы кто-то кого-то обманул. Это было совершенно поразительное сообщество.

Многие из нас жили на Юго-Западе Москвы, там были такие «интеллигентские выселки». Разные свободомыслящие профессора, огромное количество отказников. Юра Орлов жил в соседнем доме. И постепенно всё больше и больше притягивалось людей к диссидентскому ядру. Сами они в большинстве случаев, не считали себя диссидентами. Кто-то помогал прятать номера «Хроники»42, кто-то собирал для «Хроники» информацию. Кто-то хранил у себя деньги Фонда, кто-то получал талончики «Внешпосылторга»... Все они, в отличие от таких семей, как наша, не находились под пристальным наблюдением госбезопасности. И только благодаря им, этому слою порядочных интеллигентных людей, наша деятельность и была возможна.

Может, я идеализирую то время. Но это была высшая точка проявления моей личности, моей индивидуальности. Это то, для чего я, наверное, была создана и подготовлена, где я себя вложила больше всего. И мне казалось, что это все очень чисто, нравственно. Мы жили идеей солидарности, милосердия, бескорыстной взаимопомощи. И от этого становилось хорошо. Совсем не было такого: я сделал добро, значит, вы меня хвалите и обязательно сделайте мне добро в ответ.

В нашем кругу было принято, например, помогать семьям. Вот у нас росли дети. Алика арестовали, когда мальчишкам было четыре и два года. Боже мой, они практически были «дети полка»! К нам приезжало столько народу, привозили всякие вещи, фрукты, овощи, ходили с ребятами гулять, ходили в какие-то походы, где пекли картошку и прочее и прочее.

А еще были дома, своего рода «центры притяжения», где собирались разные компании. Скажем, был дом Тани Великановой43 или квартира мамы Алика, Людмилы Ильиничны. Людмила Ильинична открыла свой дом для всех, туда можно было прийти в любое время. Она всегда всех поила замечательным кофе. Еды особой у неё не было. А вот кофе – да.

У Петра Якира44 – другой дом, другие нравы. Там довольно много выпивали, появлялись западные журналисты, разные случайные люди. Но многие из нас туда не ходили. Хотя у Пети был самый развеселый дом, с распахнутыми дверями.

У Зинаиды Михайловны Григоренко45 собирались, потому что Пётр Григорьевич46 почти всё время сидел. Мой дом тоже был достаточно открытый. Но у нас в основном собирались те, кто имел отношение к Фонду помощи – тоже довольно-таки широкий круг.

У Подъяпольских47 вообще было то, что в старину называли журфиксами. В один из дней, кажется, по пятницам, Маша Подъяпольская всегда пекла пирог. Она очень любила и умела это делать, и пироги у неё были просто великолепные! И «на пирог» всегда собиралась публика.

И вот за чашкой кофе, за пирогами, происходило общение. Практически каждый вечер можно было пойти в какой-то из домов. Туда приносили письма, пришедшие из лагерей, открытые письма для подписания, кто-то приносил самиздат… Вот так общение и происходило. Поэтому многое становилось моментально известно. Скажем, если к кому-то приходили с обыском, то через час уже туда начинали съезжаться друзья. Иногда их пускали, иногда не пускали, потому что наши иногда «хулиганили»: ходили за обыскивающими, подкалывали, шуточки какие-нибудь отпускали.

…А вот что было замечательно в моём муже Алике, так это то, что в нём не было абсолютно никакого оттенка нелегальности, скрытности. Все было весело, душевно. Мы нередко собирались вместе, собирали детей на праздники, Юлик Ким48 пел им песни. Дети наряжались, читали стихи, дружили между собой. Ездили отдыхать целыми компаниями, в которых оказывалось семь-восемь детей и несколько взрослых. Конечно, в диссидентском движении были самые разные оттенки, и разные группы. Но вот в том кругу, к которому принадлежала я, не было никакой конспиративности, это была просто жизнь. Это была нормальная и интересная жизнь.

Петиционные кампании были неотъемлемой частью жизни диссидентов. Письма протеста писались в самые разные инстанции. Каким образом происходил процесс написания коллективных писем?

Я никогда не принимала участия в составлении коллективных писем, поэтому могу чего-то не знать. Нет, я, конечно, написала массу личных писем по поводу Алика, и всех наших дел, но в остальных случаях только подписывала тексты. Но вообще, всё было очень по-разному. В основном, идея обсуждалась группой. Иногда кто-то предлагал вариант, в котором людей, желающих подписать письмо, что-то не удовлетворяло. Тогда в конце письма помимо подписи указывали, с чем конкретно не согласны. Конечно, нередко спорили, ссорились, и кто-то говорил, что вот в таком варианте письмо не подпишет.

Кстати, по поводу последствий подписания писем есть такая удивительная история. Было одно коллективное письмо, которое касалось пакта Молотова-Риббентропа. Его в основном подписали литовцы, эстонцы, латыши, и лишь небольшая группа москвичей, человек 6-7, среди которых была и я. Это письмо отправили в Совет Европы, и через некоторое время было принято специальное постановление Совета Европы о ситуации в Прибалтийских странах. И с этого момента прибалты отсчитывают время, когда Совет Европы начал бороться за их независимость.

Много позже, в 90-е годы, Литва решила наградить всех, кто подписал это письмо, высшим орденом своего государства – Литовским крестом, который был основан ещё в 1919 году. Они считают, что мы внесли свой вклад в независимость их страны. Мне крест вручили во Франции, в посольстве Литвы. По этому поводу был очень трогательный и сердечный прием. Я сказала: когда мы подписывали, такого даже предположить не могли.

К кому было прилично обратиться за подписью? Или предлагали любому человеку готовому подписать?

В нашем кругу, конечно, любому предлагалось. А вот во внешнем круге далеко не всем. Ведь у человека всегда были определённый имидж и репутация. То есть понимали, кто есть кто. Например, к какому-нибудь известному журналисту, но про которого все знали, что он на КГБ работает49, к нему никто бы не пошел. А вот, скажем, к крупному учёному, у которого репутация приличного человека, ходили. В каком-то смысле тогда всё было проще, было понятно, где добро, а где зло, и какие люди к каким группам принадлежат.

Но было ли какое-то самоограничение? Ведь предлагая подписать письмо, диссидент, наверное, понимал, что он тем самым побуждает человека рисковать. В общем, чувствовали ли ответственность?

Но ведь человек, которому обычно предлагали подписать, был не совсем чужой. Он делал какие-то другие дела. Он ведь не говорил: «Оставьте меня в покое, я к вам не имею никакого отношения». Да, конечно, ощущалась ответственность! Я, например, всегда очень стеснялась предлагать людям подписать письмо. Мне было гораздо проще попросить другое: сохранить книжки, закинуть на антресоли какой-нибудь рюкзачок с самиздатом или с какими-нибудь бумажками. Это проще, хотя тоже страшновато. Всегда немножко страшно, если есть вероятность, что человек из-за тебя «погорит»: вылетит из института или с работы, попадёт под надзор и т.д.

Вы записали ход судебного процесса над Александром Гинзбургом. Вы сделали это по примеру жён А. Синявского и Ю. Даниэля?

Отчасти, конечно, да. Но уже даже не столько по примеру жён Синявского и Даниэля, сколько под влиянием «Белой книги». Поскольку уже было ясно, что необходимо собирать все материалы, что общественность должна знать, что происходит. Родственники, которые присутствовали на процессах – все старались записывать. Началось всё, безусловно, с Марии Синявской и Лары Богораз, и их поступок вызвал всеобщее восхищение. Но им ещё довольно легко это было делать, власть ещё так не следила. А нас уже очень сильно обыскивали. И приходилось прибегать к самым разным хитростям. Например, в 1968 году на процессе, когда Алика судили вместе с Юрой Галансковым и ещё двумя ребятами, была мама Юры – очень простая женщина, уборщица. Так вот она приходила на судебное заседание в таком большом фартуке, с громадными карманами, и в валенках. Мы с женой Юры, Ольгой, записывали, а она потом запихивала бумажки себе в валенки, в карманы, и выносила. Её не обыскивали, а нас с Ольгой обыскивали.

В общем, все уже пытались записывать в то время. И я, естественно, тоже. Конечно, делалось это не в открытую, и каждый раз разными способами. Пытались даже на магнитофон записывать. Иногда это выходило, но, как правило, не выходило. Потому что магнитофоны они уже научились отбирать. Я записывала на листочках. Эти листочки потом как-то рассовывали. Меня никогда не обыскивали догола. В лагере, правда, пытались, но тоже у них не получилось. Поэтому пытались сунуть… куда только можно было. И когда мы шли на процесс, то одевались по возможности так, чтобы на одежде были всякие карманы, ниши, какие-то места, куда можно засунуть листочки.

Так же, кстати, и из лагеря информацию вывозили. Из лагеря ещё тяжелее вывезти. Но, вывозили! Поскольку документы попадали на волю, даже плёнки, как вы знаете. Я, честно признаюсь, никогда ничего не глотала. Просто не могла. Но были жёны, которые заглатывали эти самодельные капсулы с материалами из лагеря. Потом они выходили… естественным путём. Но я не могла. Господи, мы так многому научились! Думаю, власти просто не ожидали, не были готовы к такой самоотверженности и изобретательности.

А какие моменты диссидентской жизни всё-таки оказались для Вас тяжёлыми?

Самый тяжёлый и самый мучительный момент я пережила, когда нам с Серёжей Ходоровичем50 надо было подписать письмо о том, что мы после ареста Алика, берём на себя Фонд. Продолжаем его работу. Это уже после того, как заставили уехать Татьяну Ходорович51 и Кронида Любарского, после ареста Мальвы Ланды.52 То есть всем понятно: тут «пахнет горячим».

А у меня было двое совсем крошечных детей. Я понимала, что если арестуют, моя мама, моя семья не поддержат, поскольку отношения были порваны… Мама Алика же была очень старенькая и болела. Вот тогда я помню, сидела ночь в раздумьях… Но с другой стороны я понимала, что Солженицыным очень важно, чтобы именно я этим занималась. Ведь все связи с западными корреспондентами, связи с самими Солженицыными у меня… То есть в Фонде должен был остаться такой человек, который был бы в курсе многих вещей. А я, конечно, знала, и как Алик отчёты отправлял, и как составлял, и как деньгами распоряжался…

Но для меня это был, ой, какой тяжёлый момент! Я в отличие от Натальи Горбаневской53, которая пошла на демонстрацию с грудным Осей, и по её словам, для неё это абсолютно нормальный поступок, ей не было страшно. Для меня же это было совсем другое дело! Пока я была одна – не знала страха, но, вот, когда появились дети… Нет, я подписала, конечно, письмо, в котором мы заявили, что берём Фонд на себя. Но это был один из самых драматических моментов в моей жизни.

Расскажите, как складывались после замужества ваши взаимоотношения с друзьями, с теми, с кем Вы были знакомы в юности?

Они почти все со мной порвали. Старый круг моих знакомых на кафедре и университетских подруг, можно сказать, исчез. Две-три из них сказали, что они меня поддерживают, но нам лучше не видеться. Одна очень близкая и любимая подруга, и тогда и сейчас живёт в Италии, она замужем за итальянским коммунистом. Она жила там с мужем, но регулярно приезжала в Москву: ей разрешали встречаться с роднёй. И вот её муж, очень стесняясь, сказал мне, что она просила меня больше с ней не общаться. Она ужасно это переживала и переживает до сих пор. Но в ином случае её не будут пускать в Москву, а у неё здесь больная старая мама и две сестры. И её муж меня вот так прямо попросил… Видно было, как ему это тяжело и неприятно… Но по-другому было нельзя.

Что касается моей семьи, то мама потребовала, чтобы я отказалась от Алика. Она мне предложила следующий вариант: дать ему знать, что я его жду, но не добиваться официальной регистрации, свиданий, не ходить на процесс и прочее. Ей казалось, что так правильно: Алик будет сидеть, и ему самому будет легче от того, что я не подвергаюсь опасности. И, кроме того, не подвергаю опасности семью.

Они считали, что их всех сразу же арестуют. Их мучил абсолютный, немотивированный страх. И вот тогда у нас состоялся тяжёлый разговор. Я сказала, что так не сделаю, не могу. Но, главное, это было глупо и нецелесообразно. Я представила себе, что поступаю так, как советует моя мама. Но им-то нужно, чтобы я от него официально и публично отказалась! И они бы конечно именно этого требовали, а потом требовали бы, чтобы я писала открытые письма с разоблачениями и т.д. В общем, сказавши «а», думаю, пришлось бы сказать и «б». У меня, надо сказать, даже и сомнений никаких на этот счет не было.

И меня забрали к себе Светловы, Наташа и её мама. Я жила у них. Александра Исаевича Солженицына тогда ещё в нашей жизни не было.

Да, а большинство старых друзей отошли… Но зато был огромный диссидентский круг! Появилось много новых друзей. Наташа Светлова появилась как раз незадолго до ареста Алика. Так что я не чувствовала ни озлобленности, ни досады, у меня не было ощущения, что старые друзья поступили со мной подло. Понимала, что они боятся, что у них собственная жизнь, что у них свои представления о жизни. А у меня было настолько чёткое представление, как в такой ситуации должен действовать человек, что я не сомневалась, и вообще была довольно спокойна тогда. Кстати, много позже некоторые бывшие друзья проявились, многие из них просили прощения. Родители тоже в годы перестройки говорили, что они были неправы...

А с коллегами по работе как складывались Ваши взаимоотношения?

Нас, выпускников одного курса, человек восемь, приняли на кафедру преподавания иностранцам русского языка. И вот на службе от меня сначала потребовали, чтобы я отказалась от Алика на заседании нашей кафедры. Там было человек 30-40. Я, естественно, сказала, что не могу, т.к. отказываться от человека, который сидит в тюрьме, нечестно и непорядочно. Они понимали, конечно, двусмысленность ситуации. Но были партийные дамы, которым просто надо было сыграть роль обличителя, были и те, которые меня клеймили, исходя из своих убеждений. Они говорили, что я помогаю врагам своей Родины, что я предаю свою Родину. Но все при этом подчёркивали, что моё профессиональное лицо им очень импонирует, что работаю я очень хорошо и они мной довольны.

Потом прошло собрание факультета, на котором присутствовало человек 100. Там я уже, кстати, записывала. И они кричали: «Посмотрите, она пишет. Я не удивлюсь, если завтра вечером это передадут по Би-Би-Си». Их аргументация была, ну, просто примитивнейшая, как зубная боль. Они говорили: «Это наши враги, они хотят завоевать советское государство, захватить и подавить нашу демократию. А вот всякие гинзбурги, которые им помогают, – враги народа. И непонятно, как русская девушка, положительная, с высшим образованием могла связаться с таким (Алика выгнали с факультета журналистики с третьего курса, когда его первый раз арестовали). Он еврей, а вы русская…».

Последнее повторялось потом много раз. Ко мне подсылали «доверительно поговорить» самых разных людей, чтобы объяснить мне, что просто ничего я в жизни не понимаю, и что я абсолютно заклинилась… Идея была такая, что я всем вокруг приношу вред: своей семье, своим друзьям. Что, заняв такую позицию, ставлю под удар других людей. Я отвечала, что сейчас не сталинские времена, что сейчас никого просто так сажать не будут и т.д.

Потом состоялся большой Учёный совет, на котором присутствовали самые известные пожилые профессора. Они были необычайно любезны и хороши. Задавали вопросы с явной симпатией в голосе: «А как же вы будете без работы? А как же вам придётся жить?» И, как я уже говорила, они отправили меня работать вниз, в библиотеку. После всего этого ректор Петровский54 вызвал меня к себе. Это было очень забавно. У него был такой огромный приёмный зал, где все ждали, потом шёл маленький переход-коридорчик, а потом опять такой же огромный личный кабинет. А сам он был такой невысокий, бритый налысо.

И вот я зашла в кабинет, а он так вот, встав коленками на стул, говорит: «Ну, рассказывайте». Я несколько даже растерялась. Он меня расспрашивал с большой симпатией, а потом уже, когда провожал, и мы проходили через этот его коридорчик, шепотом сказал: «Если нужны будут деньги, вы мне сообщайте, я из ректорского фонда могу дать денег. И вообще, когда надо будет ехать на свидание, учтите, что они вас пускать не будут. Потому приходите прямо ко мне. Должно быть распоряжение ректора». Ничего не могу сказать, он вёл себя просто замечательно! И я, действительно, несколько раз приходила к нему и говорила, что должна ехать на свидание. Он отвечал: «Да, пожалуйста, на три дня я вас отпускаю».

Но всё-таки в научной библиотеке Московского университета я проработала недолго. Там была вот какая ситуация. Меня перевели работать в библиотеку, оставив мою преподавательскую зарплату, кажется, это было 105 рублей. В библиотеке, конечно, зарплаты были гораздо ниже. И я получала столько, сколько у них не получала заведующая отделом. Этого они, конечно, перенести не могли. И они придумали какую-то административную проверку, по итогам которой меня уволили за несоответствие занимаемой должности. Несоответствие выражалось в том, что я таскала книжки, а зарплата у меня была больше, чем у заведующей отделом. Всё было сделано чисто.

И тогда меня взял к себе секретарём один замечательный человек. Он был ещё другом И. Мандельштама и М. Цветаевой с 30-х годов. В нашем кругу вообще очень волновалась, как в такой ситуации жить, поскольку за тунеядство в СССР могли посадить, как, кстати, посадили Андрюшу Амальрика. Потому меня и устроили личным секретарём к тому, кому по закону можно было его иметь, но фактически я ничего не делала. Просто по бумагам числилась его личным секретарём, и считалось, что я ему помогаю обрабатывать мемуары. Он мне, естественно, ничего не платил, поскольку сам жил более чем скромно. В общем, благодаря ему, формально я уже по поводу работы не волновалась. А Тошка Якобсон55, которого к этому времени тоже уже отовсюду погнали, отвалил мне от своего запаса учеников. До того он преподавал в школе для математических вундеркиндов, и у него была масса учеников, которых надо было дрессировать по русскому языку. То есть теперь я зарабатывала репетиторством.

Когда же Алика арестовали в последний раз, я вообще обнаглела, и стала давать уроки иностранным журналистам и дипломатам. Терять уже нечего, поскольку они забрали у нас все деньги, когда делали последний обыск. Они же не понимали, где фондовские деньги, где не фондовские. Денег Фонда помощи у нас в доме, естественно, не было, были лишь свои какие-то сбережения, но они забрали всё до копейки. И мне ничего не оставалось, как браться за ту работу, которая сама шла в руки. И я давала уроки русского языка.

Арина Сергеевна, Вы принимали какое-то участие в издании «Хроники текущих событий»?

В «Хронике» я принимала участие самое второстепенное. Я, конечно, во все периоды знала тех, кто делал «Хронику»: обрабатывал, печатал, помогал… Но вот что я делала регулярно – поставляла информацию, которая у меня появлялась в значительном количестве: про лагеря, про заключённых, про их быт. Иногда это было устно, иногда письменно…

Потом добавилась информация, которая поступала ко мне через каналы Фонда помощи. Например, если человек, связанный с нами по Фонду, нам доверился, он мог позвонить или передать через кого-то, или как-то письменно сообщить, что вот у них в городе такого-то арестовали, такого-то выгнали с работы. У Фонда особенно были тесные отношения с адвентистами, пятидесятниками, со свидетелями Иеговы.56 То есть очень много информации по религиозному инакомыслию к нам приходило. Эти люди дружили с Фондом при том, что сами в деньгах Фонда не нуждались. У всех религиозников были свои фонды и очень хорошие. Но они нуждались в контактах, в круге распространения своей литературы, особенно много своих изданий было у баптистов. Они нуждались в том, чтобы информация о них уходила на запад через журналистов или в составе Хроники. И для этих целей они общались с фондовцами.

В общем, так вот информация скапливалась: приходила естественным путём, ничего специального для её сбора мы не предпринимали. Кто-то приезжал и мне нечто рассказывал. Дальше я, не ссылаясь на этого человека, либо пишу, либо встречаюсь с кем-то из тех, кто собирает информацию для Хроники, и сообщаю, что мне доподлинно известно – в этом городе то-то и то-то. В общем, это всё была такая никем не организованная, но хорошо налаженная система.

Скажите, как рядом с Фондом помощи появлялись люди, добровольные помощники?

Невидимки, как назвал их Солженицын. Ну, во-первых, ещё раньше до солженицынского фонда в интеллигентской среде существовала некая система помощи политзаключённым. Я вам о ней немного говорила. Но тогда помогали только самим политзаключённым. На семьи, для помощи детям, престарелым родителям средств, конечно, тогда не было. А вот уже с появлением Фонда структура помощи начала складываться несколько по-другому. Например, кто-то брался кому-то что-то передать. Например, кто-то соглашался передать нечто маме Балиса Гаяускаса в Литве, потому что туда ехал. Нередко такой человек после говорил: «Ребята, я могу так вот передавать раз в месяц». Вообще полагалось помощь раз в месяц, но если этот человек договаривался с получателем, что он привозит сразу за два месяца или как-то ещё как-то – такое тоже было.

Ещё очень много людей бралось вот откуда. Люди ездили на свидания. Даже если денег у семьи не было, они целый год копили, и на свидание раз в год ехали обязательно. Проезжали всегда через Москву. Они обычно ни на что не рассчитывали, а я, к примеру, говорю: «У нас есть колбаса для свидания, у нас есть немного денег, у нас есть то-то и то-то». И у нас с этими людьми налаживались отношения. Они тоже подключались и искали варианты, каким образом можно было бы нечто передать. Подключали своих знакомых. В общем, знаете, это вот как, грибница, образовывалось. Никаких особых усилий никто не предпринимал, чтобы выискивать героических людей согласных взять на себя миссию. Это были самые обычные люди. Потому что все были глубоко уверены, что это не криминальная, не противозаконная, а нормальная человеческая жизнь: помогать друг другу. Для людей такая помощь была естественной. Это же не бомбы хранить! Хотя, конечно, как всегда и везде были и люди, которые говорили: «Я боюсь, я не могу». Бывало и такое. Но отказывались очень немногие.

У Вас у самой были допросы?

Конечно. Первый допрос был в странном месте – в МГУ. Меня вызвали к ректору, и оказалось, что там сидит мужик из КГБ, который требовал, чтобы я отказалась от Алика. У него была такая задача. Он, конечно, не предполагал, что столкнётся с такой «дурочкой». Был уверен, что объяснит мне, как мама Алика плохо ко мне относится, а моя мама плохо относится к Алику, что вот он еврей, а я русская и всякое такое. А я ему с тупостью идиотки повторяла: «Понимаете, вот он вернётся из тюрьмы, и тогда мы это обсудим. Как его мама ко мне относится, или как моя мама к нему относится. Но когда человек в тюрьме, его никак нельзя бросать». Он и так, и так пытался – не получается. И тут он как кулаком по столу как бабахнет и говорит: «Я понял, вы жертва ложно понятого чувства долга». Вот так он меня обозвал, и ровно на этом его миссия завершилась. Какие же все эти люди, выполняющие подобную работу, примитивные!

Потом были обыски: в квартире мамы на площади Маяковского, в моей однокомнатной кооперативной квартире, которую я незадолго до этого построила от Университета. Успела. В ходе обысков абсолютно ничего не нашли. И вот потом стали меня таскать. Называли они меня «близкая связь». Я говорю: «А почему вы так меня называете? Почему не можете назвать меня, допустим, невестой?» «Это такой юридический термин: есть дальние связи и близкие связи», – отвечают.

И вызывали. Как всегда, задавали свои дурацкие вопросы: где, кто, откуда, видели ли того и другого и т.д.? Как вести себя на допросе меня обучил друг и подельник Алика, Юра Галансков: «Понимаешь, Арина, вот ты придёшь, и перед тобой будет сидеть человек, очень симпатичный и расположенный к тебе. Очень воспитанный и даже добрый. Он будет тебя жалеть и сокрушаться: как же вы попали! Конечно, теперь как-то надо эту ситуацию исправлять. И начнёт подлавливать тебя на крючок и так, и так. В какой-то момент, ты, как нормальный человек, начинаешь отвечать на его вопросы. И вдруг явственно видишь – это ловушка! И вот тогда ты скажи ему какую-нибудь дерзость. Ну, например: ну какой вы следователь? Никаких следователей в советском правосудии нет. У вас у всех одна идея – побольше людей запихнуть в тюрягу. А следствие для установления истины вас вовсе не интересует. И вот тогда он начнёт орать. Тут-то ты увидишь, что это такая грубая харя, что это твой враг, и дальше тебе уже будет легко с ним говорить слегка насмешливо. Например: ну, знаете, на этот вопрос я отвечать не могу».

И это мне помогло. Я-то вообще говорила: «Это мой жених, и я не могу отвечать на такие вопросы. Жёны вообще могут отказываться давать показания. Они не имеют права давать показания про близких им людей».

Один раз вообще был какой-то непонятный допрос. Вызвали на Лубянку по делу какого-то пятидесятника. Алик тогда сидел уже в третий раз. Зимой, когда, видимо, уже шли переговоры об обмене. Я тогда первый раз была на Лубянке. Впервые увидела страшное зрелище: этакое гэбистское гнездо. И человек, который меня вызывал, вдруг говорит мне: «Подождите, вы ведь жена Гинзбурга? Но, кажется, ведь вашего мужа выслали за границу?». И вот тут я поняла, что это была своего рода «проверка на вшивость». Знаю ли я что-нибудь? Я говорю: «Нет, нет, он в лагере».

Так же вызывали по «Делу о Красной площади».57 Ну, там я вообще говорила, что ничего не знала, со мной никто из участников демонстрации на эту тему не разговаривал и не советовался.

Вашу линию поведения на допросе в большей степени определял коллективный опыт диссидентского круга или Вы действовали по ситуации?

На самом деле надо было следовать собственной интуиции, которая подсказывала самый простой путь: как можно меньше с ними иметь дело. На все их вопросы отвечать, что на это я не могу ответить, этого я не знаю и т.д. Причём совершенно неважно, верят они тебе или нет. Я этого не помню, не знаю, такого не было и всё. То есть самое простое, по-моему, было – от всего отказываться, не острить, не пытаться их унизить, не блистать интеллектом, а просто не иметь никакого дела с ними.

Конечно, все понимали, что показания давать нельзя, что это плохо во всех отношениях. А дальше, кто какую интонацию себе выбирал – это зависело от свойств личности. Вот, например, известная история, с Машей Слоним.58 Её вызвали на допрос, она зашла в кабинет, а следователь говорит ей: «Извините, звонок, я сейчас приду». Кстати, это был очень распространённый приём: испытывать, как ты будешь себя чувствовать в этом кабинете 15, 20, 30 минут. Вот, а Маша села и начала что-то увлечённо писать. Не знаю, что уж она там писала? А они, видимо, как-то следят за тем, что происходит в кабинете. Минут через 15 заходит следователь и спрашивает: «Что вы там записываете?» А она отвечает шуточкой: «Ну, такое наше шпионское дело». Ей всё это сошло.

Они вообще старались людей поддеть и раскрутить на их же собственных слабостях. Неуравновешенных пытались завести, задёргать. То есть нужно стараться не показывать свои слабости, хотя у всех у нас они есть. Просто говорить: я этого не знаю, не помню, на эту тему говорить не буду и так далее.

Вы знаете, у меня никогда не было ощущения зависимости от них или страха. Я совершенно несмелый человек, абсолютно не героический, но вот страха перед ними не было. Старалась вести себя абсолютно естественно. Говорила: «Когда человек в тюрьме, его бросить нельзя, не правда ли?» Ну, это же такая простая вещь, трудно не согласиться! А дальше они могли привести мне хоть 55 аргументов, а я всё равно им говорила, исходя из базового утверждения: сейчас бросить не могу. И в этом не было ни героизма, ни вызова, ни страха, я говорила нормальным человеческим языком, опираясь на общечеловеческие аргументы, и тот, кто вёл допрос, не мог мне возражать. А что он мне на это скажет? Я говорила, что так меня воспитала моя семья и русская литература: нельзя предавать людей, которые находятся в тяжёлом положении. Ну, ведь не скажет же он мне, что можно! Он ведь тоже свою роль играл.

Но это – мой личный опыт и моя тактика. Были же самые разные варианты. Были люди, которые с ними пытались играть. Вот Мария Синявская, например, и не скрывает того, что хотела их обыграть. Она составляла какие-то головоломки, придумывала какие-то ситуации, в которых она хотела поймать их на лжи и прочее, и прочее. Были люди, которые, пользуясь необразованностью следователей, на допросах всякую тюльку гнали часами. Например, на вопрос «кто такая Горбаневская?» отвечали: «Горбаневская – это великая поэтесса, которая умерла в прошлом веке. Она повлияла на развитие русской поэзии. А вот Ахматова – она молодая, у неё ещё всё впереди. Мандельштам, её близкий друг – тоже». И это всё записывалось в протокол. И только когда через два-три месяца приходил кто-то вышестоящий, проверить, почему допросы идут, а дело не двигается, читал всё это и хватался за голову. Следователя, который аккуратно записывал это в протокол, тут же убирали.

Хочу сказать, я не встречала ни одного сколько-нибудь интеллигентного следователя. Который мог бы вызвать простой человеческий интерес. Не специальный (как у одной восточно-германской диссидентки – любовный, к своему следователю), а обычный человеческий интерес, чтобы было, например, интересно узнать: что он думает по тому или иному поводу. Они были для меня просто инопланетяне какие-то: грубые, примитивные существа. Всех нас они считали продавшимися западу или кому-то другому. Иного варианта просто предположить не могли. У них не вмещалось в голове, что человек может действовать по собственной воле и совести. Что человек может любить и быть верным своей любви.

2003 г., г. Париж

1. Гинзбург Александр Ильич (1936–2002). Журналист, общественный деятель, политзаключённый Основатель жанра диссидентской самиздатской периодики и документальных сборников, посвященных политическим преследованиям. Центральная фигура на «процессе четырех» – одном из самых громких политических процессов 1960-х. Первый распорядитель Фонда помощи политзаключенным и их семьям. Член Московской Хельсинкской группы.

2. «Синтаксис» – самиздатский машинописный журнал. В 1959–1960 годах вышло три номера, тираж достигал 300 экз. Сборник состоял почти исключительно из стихов московских и ленинградских поэтов, публикация которых встречала препятствия со стороны цензуры. «Синтаксис» являлся первым самиздатским проектом, который вызвал значительный резонанс в кругах творческой интеллигенции. Это был также первый неподцензурный журнал, в котором указывались имя и адрес составителя. Во время работы над очередным номером «Синтаксиса» А. Гинзбург был арестован по сфабрикованному уголовному обвинению.

3. «Дело Синявского и Даниэля» – судебный процесс двух литераторов, Андрея Синявского и Юлия Даниэля, обвиненных в публикации под псевдонимами «антисоветских» произведений за границей. Делу был придан публичный характер, в советской печати началась пропагандистская кампания против обоих писателей. Процесс проходил в феврале 1966. Обвинительный приговор (7 лет лагеря Синявскому и 5 лет Даниэлю) произвел шокирующее впечатление на мировое общественное мнение. В СССР он вызвал первую открытую петиционную кампанию в защиту осужденных; дело Синявского и Даниэля дало решающий импульс к возникновению советского правозащитного движения. Материалы, связанные с этим делом, вошли в составленный А. Гинзбургом документальный сборник, который был издан за рубежом под названием «Белая книга».

4. Богораз Лариса Иосифовна (1929–2004). Филолог, общественный деятель. Одна из авторов обращения «К мировой общественности». Участница «демонстрации семерых» манифестации протеста на Красной площади в Москве 25.08.1968. Жена Ю. Даниэля.

5. Розанова Мария Васильевна (р.1930). Искусствовед. Жена А. Синявского.

6. Речь идёт о том, что свидания (как личные, так и общие) были разрешены только с родственниками.

7. Золотухин Борис Андреевич (р.1930). Юрист, правозащитник, политический деятель. Его имя получило известность в диссидентских кругах после выступления на «процессе четырех», в качестве адвоката А. Гинзбурга. Впервые в истории «показательных» судов, слушающих дело по обвинению в «антисоветской агитации», потребовал полного оправдания своего подзащитного.

8. Солженицына (Светлова) Наталья Дмитриевна (р.1939). Математик, общественный деятель. Жена А.И. Солженицына. Руководитель Фонда помощи политзаключённым и их семьям (Фонда Солженицына).

9. Александр Гинзбург был признан виновным по ст.70 ч.1 УК РСФСР («антисоветская агитация и пропаганда») и приговорен к 5 годам лишения свободы.

10. Галансков Юрий Тимофеевич (1939–1972). Поэт, публицист, составитель самиздатских альманахов. Один из подсудимых на «процессе четырех». Первый диссидент, погибший в лагерях брежневской эпохи.

11. «Процесс четырех» – суд над Ю. Галансковым (центральный пункт обвинения – составление альманаха «Феникс»-1966), А. Гинзбургом (составление и публикация за границей «Белой книги»), А. Добровольским (авторство одного из текстов, помещенных в «Фениксе»-1966) и В. Лашковой (перепечатка обоих сборников). Суд состоялся в январе 1968. Подсудимые обвинялись по ст.70 ч.1 УК РСФСР.

12. Даниэль Юлий Маркович (1925–1988). Переводчик, прозаик, поэт. Политзаключённый. Дело писателей А. Синявского и Ю. Даниэля дало решающий импульс к возникновению советского правозащитного движения.

13. Ронкин Валерий Ефимович (1936–2010). Инженер-химик. Основатель и лидер подпольной марксистской группы «Лига коммунаров» (группа журнала «Колокол»). Политзаключенный.

14. Имеются ввиду политзаключённые – участники национально-освободительных движений в республиках бывшего СССР.

15. Мошков Сергей Николаевич (р.1939). Активист подпольной марксистской группы «Лига коммунаров» (группа журнала «Колокол»). Политзаключенный.

16. Дубравлаг – Дубравное лагерное управление с центром в посёлке Явас Зубово-Полянского района Республики Мордовия. Представляет собой комплекс исправительных учреждений. Кодовое название – ЖХ-385. В 1960–1980 годах в состав Дубравлага входили колонии для осуждённых по «политическим» статьям.

17. Сахаров Андрей Дмитриевич (1921–1989). Советский физик, академик АН СССР и политический деятель, диссидент и правозащитник, один из создателей советской водородной бомбы. Лауреат Нобелевской премии мира за 1975 год.

18. В 1980 году Сахаров был задержан и сослан вместе с женой Еленой Боннэр в г. Горький. 15 декабря 1986 года в его горьковской квартире неожиданно установили телефон (во время всей ссылки телефона у него не было), перед уходом сотрудник КГБ сказал: «Завтра вам позвонят». На следующий день действительно раздался звонок М.С. Горбачева, разрешившего Сахарову и Боннэр вернуться в Москву.

19. «И представительный мужчина тот протокол положит в стол…» – строчка из песни А.А. Галича «Счастье было так возможно».

20. 21 августа 1968 года начался ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию, положивший конец реформам Пражской весны. 25.08.1968 на Красной площади в Москве произошла диссидентская манифестация протеста против этого вторжения («Демонстрация семерых»).

21. Шрагин Борис Иосифович (1926–1990). Философ, искусствовед, публицист Самиздата, правозащитник, общественный деятель.

22. Песня на основе стихотворения А. Жемчужникова «Осенние журавли» (1871). С начала 1950-х получила широкое хождение в СССР «на ребрах» – кустарных пластинках из использованной рентгеновской фотопленки, которые делали подпольно и продавали на толкучках. Кроме того, возникли и «лагерные» варианты этой песни, в том числе «Журавли над Колымой».

23. Гасюк Ярослав Михайлович (р.1925).

24. Солженицын Александр Исаевич (1918–2008). Писатель, публицист. Автор нескольких романов и ряда публицистических статей, а также историко-публицистического исследования «Архипелаг ГУЛаг». Основатель Общественного фонда помощи политическим заключенным и их семьям.

25. Генрих Бёлль (1917–1985). Немецкий писатель (ФРГ), переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе (1972).

26. Гаяускас Балис (р.1926). Основатель подпольной группы сопротивления в Литве, собиратель и распространитель документов, связанных с сопротивлением. Член Литовской Хельсинкской группы. 35 лет провел в советских тюрьмах и лагерях.

27. Лукьяненко Левко Григорьевич (р.1928). Юрист. Основатель и лидер подпольной группы, член-учредитель Украинской Хельсинкской Группы. Политзаключённый.

28. Даниэль Александр Юльевич (р.1951). Математик. Сын известных советских диссидентов Юлия Даниэля и Ларисы Богораз. Участник и историк диссидентского движения. Член Правления Международного Мемориала.

29. Лисовская Нина Петровна (1917–2007). Ученый-биолог, участница правозащитного движения в СССР, сотрудник Общественного фонда помощи политическим заключенным и их семьям.

30. Копелев Лев Зиновьевич (1912–1997). Узник сталинских лагерей, филолог-германист, переводчик, автор Самиздата, мемуарист, общественный деятель.

31. Литвинова Флора Павловна (р.1918). Мать Павла Литвинова.

32. Левин Михаил Львович (1921–1992). Доктор физико-математических наук, профессор.

33. Сокирко Виктор Владимирович (р.1939). Инженер, экономист, автор, редактор и распространитель Самиздата. Общественный деятель, журналист.

34. Орлов Юрий Фёдорович (р.1924). Физик, правозащитник. Основатель и руководитель Московской Хельсинкской группы. Общественный деятель.

35. Щаранский Анатолий Борисович (р.1948). Активист еврейского эмиграционного движения. Правозащитник. Член-основатель Московской Хельсинкской группы. Политический деятель Израиля

36. Лефортово – один из следственных изоляторов в Москве. Находится в районе Лефортово.

37. Кузнецов Эдуард Самуилович (р.1939). Инициатор и руководитель попытки группы евреев-»отказников» и бывших политзаключенных захватить самолет для побега из СССР. Журналист.

38. Турчин Валентин Фёдорович (1931–2010). Математик, философ, автор Самиздата, правозащитник. Основатель и первый председатель советской секции «Международной амнистии».

39. Литвинов Павел Михайлович (р.1940). Преподаватель физики, общественный деятель. Один из авторов обращения «К мировой общественности». Участник «демонстрации семерых» на Красной площади 25.08.1968. Внук наркома М.М. Литвинова.

40. Бабёнышев Александр Петрович (р.1938). Автор Самиздата, член редакции самиздатского журнала «Поиски и размышления».

41. Любарский Кронид Аркадьевич (1934–1996). Ученый-астроном. Распространитель Самиздата. Один из инициаторов учреждения Дня политзаключенного в СССР. В 1977 – один из распорядителей Фонда помощи политическим заключенным и их семьям. Журналист, издатель, общественный и политический деятель

42. «Хроника текущих событий» (ХТС) – машинописный информационный бюллетень, издававшийся в Москве. Основное периодическое издание советских правозащитников. Первый номер бюллетеня датирован 30.04.1968. Выпуски ХТС распространялись в СССР в самиздате и переиздавались за границей. Имена участников издания не оглашались. ХТС положила начало правозащитной периодике Самиздата, консолидировала правозащитное движение в стране и была летописью этого движения. Лица, причастные к изданию ХТС, ее корреспонденты и распространители подвергались систематическим преследованиям, потому состав людей, принимавших непосредственное участие в подготовке выпусков, часто менялся.

43. Великанова Татьяна Михайловна (1932–2002). Программист, математик. Член Инициативной группы по защите прав человека в СССР. В течение многих лет – организатор выпуска «Хроники текущих событий».

44. Якир Петр Ионович (1923–1982). Историк. В 1968–1972 – одна из центральных фигур диссидентского движения. Инициатор создания Инициативной группы по защите прав человека в СССР.

45. Григоренко Зинаида Михайловна (1909–1994). Жена П.Г. Григоренко.

46. Григоренко Петр Григорьевич (1907–1987). Военный и политический деятель, правозащитник, публицист, мемуарист. Подвергался политическим преследованиям с использованием психиатрии. Член Московской Хельсинкской группы.

47. Подъяпольский Григорий Сергеевич (1926–1976). Ученый, поэт. Правозащитник, один из основателей Инициативной Группы по защите прав человека в СССР, член Комитета Прав Человека в СССР. Подъяпольская Мария Гавриловна (1922–2011). Жена Г.С. Подъяпольского.

48. Ким Юлий Черсанович (р.1936). Поэт, драматург. Один из классиков жанра авторской песни. В 1970–1971 годах – активный участник издания «Хроники текущих событий».

49. Подразумевается, что через таких журналистов КГБ запускало по стране и на запад нужную им информацию.

50. Ходорович Сергей Дмитриевич (р.1941). Инженер-программист. Правозащитник. Один из распорядителей Фонда помощи политическим заключенным и их семьям. Политзаключенный.

51. Ходорович Татьяна Сергеевна (р.1921). Лингвист-диалектолог. Член Инициативной группы по защите прав человека в СССР. В 1977 – распорядитель Фонда помощи политическим заключенным и их семьям.

52. Ланда Мальва Ноевна (р.1918). Геолог. Правозащитница, публицист Самиздата. Член Московской Хельсинкской группы.

53. Горбаневская Наталья Евгеньевна. (р.1936). Поэт, переводчик, журналист. Основатель и первый издатель самиздатского бюллетеня «Хроника текущих событий». Участница «демонстрации семерых» на Красной площади 25.08.1968. Член Инициативной группы по защите прав человека в СССР.

54. Петровский Иван Георгиевич (1901–1973). Выдающийся советский математик. С 1951 по 1973 гг. ректор Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова.

55. Якобсон Анатолий Александрович (1935–1978). Педагог, литературовед, поэт-переводчик. Автор Самиздата, публицист. Член Инициативной группы по защите прав человека в СССР, редактор «Хроники текущих событий».

56. Адвентисты седьмого дня, Пятидесятники (Христиане веры евангельской), Свидетели Иеговы – религиозные организации протестантского направления. Их деятельность на территории СССР была запрещена.

57. «Демонстрация семерых» – манифестация протеста против вторжения войск стран Варшавского договора в Чехословакию, произошедшая на Красной площади в Москве 25.08.1968, через четыре дня после ввода войск. Участники демонстрации развернули на парапете у Лобного места плакаты с лозунгами, протестующими против вторжения. Все демонстранты были схвачены и арестованы

58. Слоним Мария Ильинична (р.1945) Журналистка. Двоюродная сестра Павла Литвинова.

Александр Ильич Гинзбург

(1936 — 2002)

В первых числах июля, оказавшись в Москве и разговаривая с Игорем Ивановичем Виноградовым, за день до того вернувшимся из Парижа, я задал ему вопрос, который на протяжении последних нескольких лет задавал каждому, приезжавшему оттуда: “Как там Алик Гинзбург?” Игорь Иванович ответил, что видел его два дня назад, что он пока еще вынужден пользоваться кислородным баллоном, но все-таки неплох.

Прошло всего два дня после нашего разговора, и Алика не стало.

Отец Алика Сергей Сергеевич Чижов был архитектором, в годы сталинского террора он был арестован, мать Людмила Ильинична Гинзбург работала экономистом. Много лет в заключении по политической статье провела и бабушка Алика с отцовской стороны — Ольга Николаевна. В свидетельстве о рождении сына мать записала его не Чижовым, а Гинзбургом, и не Александром Сергеевичем, а Александром Ильичом, русским по национальности (видимо, потому, что и в её паспорте в графе пятой стояло, что она — русская). Когда подошло время получать паспорт, Алик, не спрашивая ничьего разрешения, записался евреем: он видел, как распространен в СССР антисемитизм и решил хоть в этом вопросе не поддаваться позорным тенденциям (правда, милиционеры заявили, что национальность сына зависит от национальности матери, поэтому Алику пришлось вернуться сначала домой и настоять на том, чтобы и мама переделала запись в графе национальности — перечить сыну мама не стала, и оба стали евреями). Уже тогда он был крепким орешком.

Не знаю, был ли в детстве Алик драчлив или просто умел за себя постоять, но этот отнюдь не богатырского телосложения человек никогда никого не обижал понапрасну, всегда протягивал руку помощи тем, в ком видел друга или кого считал достойным помощи. А таких в его жизни оказалось много. Говоря о его небогатырском сложении, я основываюсь на том впечатлении, которое он произвел на меня, когда мы встретились в 1988 году. Но его жена Арина мягко меня поправила, когда я прочел ей эти строки по телефону, — она сказала, что в отрочестве Алик профессионально занимался греблей, на одной из фотографий той поры у него такие мощные бицепсы, что скорее надо бы отнести его к богатырям. Но ведь позже, возражал я, накачанность мускулов ушла и богатырем он уже не выглядел. Однако, настаивала жена, могучую силу он сохранял всю жизнь. Например, когда он оказался в лагере в Карелии (на первый раз Гинзбурга запрятали в лагерь с уголовниками), где его прозвали “Саша — журналист”, один из “воров в законе” полез на Алика с кулаками, приговаривая обычное для этих случаев: “Никакой ты не журналист, а жидовская морда!” Алик схватил валявшийся рядом здоровенный дрын, легко перебросил его в руках и пошел навстречу обидчику, направляя конец дрына в его грудь. Тот струхнул, затих, и больше уже никогда никто на Гинзбурга с кулаками не лез. Его силу признали. Тем не менее повторю, что и в детстве, и позже Алик был человеком мягким, не любившим внешние конфликты, а в школе его прозвищем было “Ясно солнышко”.

Когда в свои студенческие годы, в 1955 году, я познакомился с известным статистиком Николаем Сергеевичем Четвериковым, отсидевшим в сталинских тюрьмах и лагерях почти четверть века, я был поражен мягкостью манер, негромкостью голоса и удивлявшим меня спокойствием этого бывшего зека. Четвериков происходил из семьи миллионера, владельца золотоканительной мануфактуры, женатого на дочери потомственного дворянина, городского головы Москвы Алексеева (сейчас городского голову называют председателем Городской Думы), и я относил царственные (но не барственные!) манеры Николая Сергеевича к влиянию его семьи — одной из наиболее значительных в истории России (из этой же семьи вышли реформатор театра К. С. Станиславский и великие биологи — Н. К. Кольцов и родной брат Николая Сергеевича — С. С. Четвериков).

Позже — в 1961 году — мне посчастливилось близко узнать еще одного многолетнего зека — Петра Ионовича Якира, сына прославленного в СССР, а потом арестованного и расстрелянного маршала. Вместе со своим другом, а позже зятем — Юлей Кимом, они представляли далеко не тихую пару, но тот же высокий стиль благородства доминировал в их поведении, хотя грубоватые шутки Пети нередко как бы нарочито смазывали это внутреннее благородство, помогая, по-моему, ему самому не забывать, что на нем припечатано клеймо зека и что даже профессиональные занятия историей в академическом институте никогда с него этой меты не смоют.

В рассказах этих знакомых мне зеков иногда приоткрывались поступки, которые могли быть свойственны только людям сильной воли и изрядной смелости. Но в моем присутствии они никаких внешне героических поступков не совершали, а были удивительно интересными, внутренне богатыми людьми, в компании которых очень приятно проводить время, слушать рассказы, учиться жизни, воспринимать уроки нормального поведения homo sapiens, а не приниженного “существования советского человека и гражданина”, homo sovieticus.

В студенческие годы я уже знал о существовании Самиздата, о попытках выпуска в обращение в среде интеллигентов неподцензурных литературных произведений, часто я слышал слово “Синтаксис” не как термин из области грамматики, а как название самодельного журнала. Его листки были сшиты в тетради, которые давали (“по секрету”) почитать друзьям. Разумеется, стихи не были просмотрены и одобрены советскими цензорами (Главлитом), хоть и ничего противоправительственного в них не было. Это была литература, творчество, выдумка авторов, конечно, порой язвительная и, может быть, кому-то неприятная, но делом этим занимались во все времена — Шекспир и Рабле, Пушкин и Толстой. Держиморды при всех режимах всегда злились, иногда принимали полицейские меры, но так уж устроены свободно мыслящие человеки, хомо сапиенсы, особенно литераторы и журналисты, что не выражать свои мысли, пусть язвительные, они не могут. Ведь не бомбы же они в подвалах делали и не царей убивали. Такие не прошедшие цензуру стихи были включены в альманах “Синтаксис”, который начал выпускать студент факультета журналистики МГУ Александр Гинзбург в 1957 году (на обложке стояли имена двух составителей-редакторов — Александра Гинзбурга и Сергея Чудакова; исключительно важную деталь вспоминают сейчас некоторые из друзей Алика — на всех выпускаемых им неподцензурных журналах и книгах он всегда указывал свои адрес и телефон, дескать, ни от кого не таюсь, вот он я, вот мои координаты). Именно в эти годы я учился на физфаке того же МГУ и о “Синтаксисе” слышал, но познакомиться тогда с Аликом Гинзбургом мне не привелось, а вскоре, после выхода, по-моему, третьего выпуска журнала, Алика схватили чекисты. Довольно часто можно читать, что именно за издание журнала его запрятали на пять лет в тюрьму и в лагерь. Однако в официальном архиве КГБ (Ф. 8131, оп. 31, д. 89189а)1  содержится запись о том, что 11 января 1961 г. его осудили якобы “за подделку документов для того, чтобы получить для знакомого аттестат зрелости”, а дело о “Синтаксисе” тем же днем прекратили, разыгрывая постыдную комедию. Это был срок именно за “Синтаксис”, а не за аттестат зрелости для друга.

Зачем ему понадобилось собирать стихи и издавать их в виде журнала? Очевиден ответ: Алик и его друзья жили творчеством, писали стихи, журналов, где бы можно было их напечатать, практически не было, всё в стране опутала жестокая цензура, а им хотелось, чтобы их стихи читали, чтобы о них спорили. Ничего предосудительного они не делали, грехов за собой не знали и потому не боялись наказания. Факт сообщения адреса на обложке говорил также о многом — дескать, присылайте нам свои произведения, мы в следующем номере опубликуем, у нас цензуры нет. Жена Алика добавила к этому ответу еще одну деталь: от своей выходки они получали удовольствие, ловили кайф, ведь это были совсем молодые ребята, здоровые, веселые и находчивые. Никакими заговорщиками и подрывателями основ они себя не ощущали, а просто била в них энергия творчества, озорство также составляло не малую часть их тогдашнего (да и более позднего) бытия. Только вот страна, в которой они веселились таким образом, была далеко не здоровой.

Как тогда говорили потихоньку мои друзья, держал себя на суде Алик очень мужественно, никого не выдал, ни на кого ничего не наговорил. Большого шума в прессе страны в связи с его арестом и осуждением власти поднимать не стали. Впрочем, одна публикация появилась, название было характерным: “Бездельники карабкаются на Парнас”. Выпустили его на свободу в 1962-м.

Вторично Алика схватили в мае 1964 года по обвинению в распространении книги югославского коммуниста Милована Джиласа “Новый класс”, в которой автор описывал порядки в верхушке коммунистов Югославии и СССР. Дело по этому эпизоду возбудили 25 мая 1964 года, продержали Гинзбурга в заключении несколько месяцев, но набрать достаточно фактов для того, чтобы снова запрятать за решетку на много лет не удалось. Он был выпущен на свободу. Хотя его имя стало известным на Западе, в СССР информацию о смелом борце за свободу совести замалчивали. Вообще о борцах с тиранией коммунисты в основном старались помалкивать. Не дали ему и завершить высшее образование, отказали в работе по специальности. Чтобы хоть впроголодь прожить, он устроился ночным сторожем.

А в 1966 году совершенно другая тактика была применена не к начинающему журналисту, а к уже хорошо известному писателю и переводчику Юлию Марковичу Даниэлю и маститому литературному критику, старшему научному сотруднику Института мировой литературы имени Горького Андрею Донатовичу Синявскому. Они в течение нескольких лет пересылали на Запад свои рукописи и издавали их там под псевдонимами, пока чекистские ищейки не вынюхали, кто такие Николай Аржак и Абрам Терц, и не схватили обоих писателей, скрывавшихся под этими псевдонимами. На сей раз в советских газетах косяком пошли статьи о предательстве идеалов революции выродками из числа интеллигентов-чистоплюев, едящих русское сало, но продавших душу буржуазному дьяволу. Помню название одной из таких изрыгавших злобу статей — “Перевертыши”, её автором был Дм. Ерёмин. Но о том, что было сказано на суде над писателями, что пытались возразить обвинителям и судьям два литератора, в печати не сообщалось. Осуждающих писем от военнослужащих и домохозяек было сколько угодно, а вот содержательного рассказа о том, сколько и какого вреда насочиняли “враги”, за что же конкретно их осудили и в каких выражениях осуждали — ни слова.

Не все настоящие писатели (в противовес “бойцам идеологического фронта”) согласились с судом над Даниэлем и Синявским. Около 60 человек (в их числе был М. Шолохов) направили коллективное письмо с просьбой отдать провинившихся им на поруки. Гораздо меньшая по количеству участников группа писателей направила письмо с просьбой оправдать Даниэля и Синявского вообще. Несколько лет спустя, я узнал, что Владимир Тендряков, Георгий Владимов, Владимир Войнович и их коллеги пытались пробиться на прием к Генеральному Прокурору СССР, а затем обратились с письмом (письмами?) протеста в Прокуратуру СССР по этому вопиющему поводу — преследованию не за дела, а за слова. Но о факте поддержки писателями своих коллег советская пресса молчала.

И вдруг мир и тишину взорвала Белая книга о процессе над Даниэлем и Синявским, собранная и пущенная в обращение Александром Гинзбургом (на обложке он снова указал свои координаты). Книга вышла на Западе и показала всему миру, каким преступным, зверским был коммунистический режим в Советском Союзе, как за чисто литературные произведения в середине 20-го века коммунисты упрятали за решетку талантливых литераторов. Ничего противогосударственного, никаких призывов к свержению существующего строя в литературных произведениях Даниэля и Синявского не было. А поскольку судили их за вещи, опубликованные на Западе, все в мире могли сравнить статьи обвинения со строками из их работ, и сравнение это было убийственным: стало отчетливо видно, что коммунистическая Система рассматривала своих граждан как рабов и обходилась с ними самым садистским образом.

Законопослушные люди на Западе, впрочем, привыкли видеть в суде орган высшей справедливости, независимой от Власти. Кое-кто мог подумать, что в деяниях осужденных все-таки было что-то опасное для государства, раз даже судьи нашли состав преступления. Но какой именно? Этого никто не знал, суд был лишь по названию открытым, но у дверей здания дежурила толпа милиционеров и угрюмых людей в штатском, которые никого из сторонников подсудимых в зал не впускали. В зале сидели специально присланные КГБ статисты. Мужественно вел себя лишь адвокат Борис Золотухин (на несколько десятилетий после этого ему практически закрыли адвокатуру). С неимоверными трудами Гинзбург собрал многие материалы судебных заседаний, сообщил обо всех выступавших, привел отрывки из обвинительного заключения, речи осужденных, приобщенные к делу материалы. Отдельный раздел был посвящен статьям о процессе, появившимся на Западе (как показало время, это была самая полная сводка всего, напечатанного на Западе на разных языках о суде, и в течение всей жизни Арина пыталась добиться от Алика, кто же помог ему разыскать эти разноязычные публикации в газетах и журналах, кто перевел их на русский, но Алик загадочно улыбался, отвечал, что обещал имен не раскрывать, и так и унес с собой в могилу эту тайну). На обложке сборника стояло посвящение: “Светлой памяти Фриды Вигдоровой” (Фрида Абрамовна Вигдорова — известная писательница, издавшая несколькими годами раньше аналогичный сборник материалов о суде над Иосифом Бродским). В целом переданная на Запад и опубликованная там “Белая книга. Дело Синявского и Даниэля” показала, что никакого правосудия в СССР нет.

За этот уже далеко не камерный проступок (как было с поэтическим журналом) Гинзбурга приговорили 17 января 1967 года к пяти годам лагерей за “антисоветскую агитацию и клевету на существующий в СССР строй” (в материалах, распространявшихся органами безопасности, нередко указывались еще несколько человек, которые якобы помогали Гинзбургу в издании “Белой книги” — Юрий Галансков, Алексей Добровольский, Вера Лашкова и Петр Радзиевский, хотя на самом деле Галанскова в это же время осудили за неподцензурный сборник “Феникс”, а остальные были знакомыми Гинзбурга, но в создании “Белой книги” участия не принимали, и попытки чекистов представить это дело как групповое были неправедными). Отбывать наказание его отправили в Потьму, в лагерь строгого режима для особо опасных преступников — политзаключенных. Теперь имя смелого борца с Системой не удалось скрыть от западных интеллектуалов, попытки оставить его в забвении провалились и в своей стране — Гинзбург стал известен. На Западе началась мощная кампания за его освобождение из заключения, он был признан узником совести, был создан международный комитет в его поддержку, международная организация Эмнисти Интернейшионал начала систематическую борьбу за свободу Александра Ильича.

В лагере Гинзбург вел себя совершенно бесстрашно. Из тихого интеллектуала Система выковала мужественного борца. Перед самым арестом Алик должен был расписаться в ЗАГСе со своей невестой — Ириной Жолковской. Арест за пять дней до бракосочетания мог разрушить всю последующую жизнь, и, оказавшись в лагере, Алик объявил бессрочную голодовку в знак протеста, что ему не разрешили официально зарегистрировать брак. Голодовка продолжалась почти два месяца, о ней узнал весь мир. Десять других политзеков из того же лагеря в знак солидарности примкнули к Гинзбургу и объявили голодовку в его поддержку (в их числе был Юлий Даниэль, Леонид Бородин и другие). Чтобы снять накал страстей и показать свое “человеческое лицо”, власти решили удовлетворить просьбу Гинзбурга о бракосочетании. Их зарегистрировали. Был это первый случай в истории советской пенитенциарной системы, когда находящегося в заключении политзека официально зарегистрировали как мужа жившей на свободе невесты.

Угомонить этим Гинзбурга не удалось. Дополнительно к прежним трудностям властей у них теперь возникла новая — рядом с мужем (на свободе, но рядом) боролась Арина Гинзбург — столь же бесстрашная и столь же активная. А он вскоре объявил вторую голодовку, теперь уже в защиту своего нового друга, с которым они оказались в том же лагере, — Виктора Калнинша. Голодовка продолжалась 33 дня и снова закончилась победой: Виктору изменили условия содержания.

Сведения об этих голодовках регулярно просачивались на Запад. А затем произошло нечто вообще невообразимое. Умный и рукастый Гинзбург быстро приобрел в лагере соответствующую репутацию, в шутку между собой зеки звали его “Русским народным умельцем Гинзбургом”. У одного из главных надзирателей лагеря, лейтенанта по фамилии Кишка, сломался личный магнитофон, и он попросил Гинзбурга посмотреть, нельзя ли устранить поломку. На всякий случай лейтенант вытащил из магнитофона микрофон и мог не опасаться “провокаций”. Алик починил магнитофон, но сумел использовать наушники как микрофон для записи выступлений зеков. Один вечер Юлий Даниэль читал серию стихотворений, сочиненных в заключении (эта пленка сейчас хранится в обществе “Мемориал” в Москве), а затем сам Алик надиктовал огромное обращение к мировой общественности, в котором рассказал о том, что собой представляют тюрьмы для политических заключенных (такие, как Владимирская) и лагеря. Он говорил о скотских условиях содержания заключенных, о зверствах надзирателей и следователей. Запись заканчивалась такими словами: “Передача организована по недосмотру администрации лагеря. Вел передачу Александр Гинзбург”. Пленки с записями были вырезаны из кассет, свернуты в тоненькие рулончики, и на свидании с женами заключенным удалось передать их в верные руки. В 1971 году эти записи стали передавать все западные радиостанции, вещавшие на русском языке. В силу исключительной яркости, а также литературных и публицистических достоинств рассказ привлек огромное внимание. Имя Александра Гинзбурга стало широко известным и в СССР: как ни глушили Советы передачи “Радио Свобода/Свободная Европа”, “Голоса Америки”, “Немецкой Волны”, “Би-Би-Си”, “Французского радио”, но тысячи и тысячи людей в СССР ухитрялись услышать передачи, основанные на рассказе Гинзбурга. Помимо этого ему удалось передать из заключения на свободу, а оттуда на Запад много публицистических и литературных произведений, обращений, просьб. Сразу после того, как западные радиостанции начали передачи рассказов Гинзбурга о советских тюрьмах для политзаключенных, его упрятали во Владимирский централ.

Вышел он на свободу в 1972 году, отсидев весь срок, но этим дело не кончилось, его направили на принудительное поселение в Калужскую область.

В эти годы огромную значимость в мире приобрели работы А. И. Солженицына, в особенности его всеобъемлющий анализ репрессивной системы в СССР, составивший трехтомный труд “Архипелаг ГУЛАГ”. То, что удалось собрать в этом труде Солженицыну, оказалось столь доказательным для миллионов людей на Западе, что коренным образом изменило так называемое левое молодежное движение. До этого умело подпитывавшееся советскими деньгами левое движение охватывало огромные массы “борцов за мир”, “за демократию”, “борцов с атомной угрозой” (направленное не против бурного наращивания ядерного оружия в СССР, а лишь против угрозы со стороны американского и других правительств). Марши протестов, прокатывавшиеся по Европе, акты неповиновения студенчества в США, “Всемирные фестивали молодежи и студентов”, сотни журнальчиков и маленьких газет, издававшихся молодыми борцами за мир, и многие другие формы “борьбы с капиталистическими извращениями Запада” зачахли перед морем фактов, выставленных Солженицыным на всеобщее обозрение. Левое движение сразу потеряло свою мощь, так как стало ясно, сколь аморальны потуги Кремля по сбиванию в одну силу молодых людей, одержимых желанием осуждать, исправлять, противостоять западным ценностям. Огромное влияние оказал на многих в мире сам образ писателя — непоколебимого борца с уродствами коммунистической Системы, образ человека, не сломленного чекистами и не вставшего на колени.

“Архипелаг ГУЛАГ” был издан громадными тиражами, автор получал за него гонорары, и, насколько я знал, именно А. И. Гинзбург подал идею направить эти деньги на помощь политзаключенным. Он перевидал в лагерях огромное число борцов с Системой, знал, как страдают они сами, а иногда еще больше их дети, родители и супруги, уж совсем ни в чем не виновные.

Однако когда я прочел по телефону эту статью Арине Гинзбург, она поведала мне историю, о которой они с мужем долгие годы помалкивали. Оказывается, еще до высылки Солженицыных из СССР, Александр Исаевич как-то приехал тайком в Тарусу и они встретились в овраге на окраине города с Гинзбургом. Солженицын завершил работу над “Архипелагом”, но текст еще не был опубликован, и Александр Исаевич рассказал Гинзбургу, что он уже отправил рукопись трехтомника на Запад, где книга должная вскоре выйти в свет. Именно в этой беседе в овраге — с глазу на глаз — они договорились, что Александр Исаевич не возьмет ни копейки из гонорара за эту книгу и что будет создан Фонд помощи политзаключенным. Когда Гинзбург вернулся после той встречи домой, он сказал жене: “Прости меня за самовольство, но я согласился, не переговорив с тобой предварительно, выступить в роли распорядителя фонда, когда книга выйдет в свет”. Ни слова осуждения от Арины Алик не услышал.

Идея создания Фонда, как написали в письме в газету “Известия” по поводу смерти Гинзбурга Александр Исаевич и Наталья Дмитриевна Солженицыны, была ими подхвачена. Вскоре их выдворили на Запад. Проехав по Европе, они обосновались в штате Вермонт в США. Деньги за “Архипелаг ГУЛАГ” очень бы им пригодились. У них была большая семья (семь человек), и хоть получил Солженицын за свои первые романы (не за “Архипелаг”!) Нобелевскую премию, но, выгнанный с родины, он должен был купить дом (а поскольку семья большая — не маленький), обзавестись всем хозяйством, платить за учебу детей, за медицинские страховки, страховки на дом, купить машину, купить и на нее страховку, каждый день надо было кормить большую семью и т. д. Тем не менее идея полностью потратить все гонорары за выход книги “Архипелаг ГУЛАГ” на Фонд помощи политическим заключенным в СССР и их семьям была Солженицыными безоговорочно принята. Обязанности Президента Фонда взяла на себя Наталья Дмитриевна. В марте 1974 года на пресс-конференции для западных журналистов Александр Ильич объявил, что назначен семьей Солженицыных Распорядителем Фонда. Из западных радиопередач можно было узнать адрес Распорядителя, проживавшего в Тарусе, и отправлять деньги на поддержку политзаключенных. Можно только поражаться удивительной памяти Гинзбурга, сумевшего вспомнить сотни имен и тут же развернуть систему помощи. Как вспоминают Солженицыны, “Помощь политзаключенным ГУЛАГа и семьям их он осуществлял со справедливостью, настойчивостью, бесстрашием и без всякого различия к политическим убеждениям, к религиозной и национальной принадлежности жертв. (Эту помощь — теперь заключенным бывшим — мы продолжаем и поныне)” (газета “Известия”, 22 июля 2002 г., № 126, стр. 1).

Арина Гинзбург рассказала мне о некоторых исключительно важных сторонах организационной схемы, которую разработал Александр Ильич. Разумеется, списки тех, кто получал помощь, ни к коем случае не должны были попасть в руки гебистов. Тогда бы они замучили тех, кто помощь принял. Поэтому каждому, кого поддерживали суммами из Фонда, было повторено, что если кто-то их начнет расспрашивать, откуда взялись средства, они могут спокойно молчать, их имена в руки КГБ не попадут. Но с другой стороны, счет Фонда был открыт в швейцарском банке и Наталья Дмитриевна была обязана раз в год предоставлять в банк, чтобы быть освобожденной от налогов, точные сведения о том, кому поименно и в каком размере помощь оказана. Поэтому Гинзбург должен был позаботиться о том, чтобы хранить в тайнике все списки и записи о всех переведенных суммах, а затем переправлять Солженицыной нужные фамилии, не навлекая на получателей кар властителей. И он сумел с этой проблемой справиться. Более того, дважды (по разу в год) Алик устраивал у себя на дому пресс-конференции для западных журналистов, на которых предавал гласности суммы потраченных средств, количество политзеков, которым помогли, число их родителей, детей и супругов, получавших помощь. Выступая распорядителем Фонда Солженицыных, Гинзбург таким образом проявил потрясающие деловые качества. Помимо того, что с детства он был поэтом, одно время хотел стать актером, позже играл в спектаклях и даже стал режиссером Кимрского драматического театра, Гинзбург был одаренным организатором и менеджером.

Эта чисто благотворительная деятельность, которая в ином обществе была бы расценена очень высоко, возмутила советских чинуш. Конечно, сам Александр Ильич понимал, что ему и на этот раз несдобровать. На руках его и Арины было двое маленьких детей, но это Гинзбургов не остановило.

Вместе с тем в глазах тогдашних властей Гинзбург был опасен не только как распорядитель Солженицынского Фонда. Он часто выступал в защиту всех гонимых в СССР — борцов за религиозные, национальные, профессиональные права, тех, кто пожелал уехать из СССР, но незаконно получал отказы в этом в течение долгих лет. Это создавало нежелательное для властей мировое общественное мнение. Собравшаяся в Хельсинки в 1975 году Европейская Конференция по безопасности и сотрудничеству приняла хартию, в которой была так называемая третья корзина — правила поведения стран по соблюдению прав и свобод человека. Советские лидеры решили, видимо, что, подписавшись под Хельсинкской декларацией, они получат массу выгод в экономическом и политическом планах, а все, что содержится в третьей корзине, постараются выполнять по-своему, дурача весь мир. Хочу заметить, что СССР в то время представлял собой самое репрессивное государство в мире. Советская пропаганда постоянно повторяла, что царская власть была репрессивной и даже палаческой, однако почти за сто лет царского правления в России смертная казнь была применена 894 раза (включая кровавый разгром революции 1905 года). А всего за два года (1918 и 1919-й) одна лишь ВЧК расстреляла 8389 человек и арестовала 87 тысяч человек (сообщивший эти цифры М. И. Лацис добавлял: “ЦИФРЫ, ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ ЗДЕСЬ, ДАЛЕКО НЕ ПОЛНЫЕ”). С годами масштаб репрессий разросся до огромных размеров. Попытки списать всё на изуверство Сталина неправомочны. Только по одной “политической статье” 5810 в стране уже после смерти Сталина было арестовано более десяти тысяч человек2 . Только с 1957 по 1985 годы по данным КГБ при Совете Министров СССР было осуждено по этой статье 8124 человека (Источник, 1957, №6, стр. 151).

Правозащитники, группировавшиеся в 1970-х годах вокруг А. Д. Сахарова, прежде всего Ю. Ф. Орлов, решили создать Комитет по проверке выполнения Хельсинкских соглашений. Одним из инициаторов создания Хельсинкской группы стал А. И. Гинзбург. В январе 1977 года почти всю группу схватили на улице Москвы и увезли в Лефортово. Гинзбург, в это время считавшийся секретарем Сахарова (это спасало его от обвинения в тунеядстве), был дома. Его домашний телефон был властями отключен, и ему пришлось выйти к автомату на улице, чтобы позвонить академику Сахарову. Как только он набрал номер сахаровского телефона, шпики КГБ схватили его, и на 17 месяцев он был помещен в следственную тюрьму. Посольство США в Москве запросило информацию по этому аресту, и советский МИД ответил, что Гинзбург, по их понятиям, служит платным агентом одного из профашистских эмигрантских центров. Почти одновременно с этими арестами был схвачен выпускник Московского физтеха Анатолий Щаранский, обвиненный в шпионаже. Волна шпиономании охватила страну.

13 июля 1978 года Калужский городской суд приговорил Гинзбурга к восьми годам лагерей строгого режима. Но нужно рассказать о том, как издевались над Гинзбургом во время следствия и предварительного заключения. В застенках его начали колоть психотропными лекарствами, чтобы заставить выдать сведения, нужные следователю. Из этого ничего не выходило, и дозы вкалываемых нейролептиков все росли и росли. По сути, врачи-изуверы убивали его. Гинзбург поседел, бриться ему не разрешали, и отросшая до пояса борода висела клочьями, он усох и превратился в старика. Видела его в то время лишь адвокат Елена Анисимовна Резникова, которая перед началом суда попросила Арину, чтобы та, если на суд придет мама Алика, принесла с собой валидол. “Зачем? — спросила Арина. — Да вдруг понадобится”, — ответила адвокат, отказавшись сообщить что-либо еще.

Когда в зале расселись присланные Органами “зрители”, занявшие все места (в зал из близких Гинзбургу допустили только мать и жену), арестованного вдруг ввели не со стороны сцены, а через заднюю дверь. Мать обвиняемого, Людмила Ильинична, плохо видела и не смогла узнать в конвоируемом старике с седой бородой, еле переставлявшем ноги и тащившем в одной руке наволочку с какими-то книгами, своего сына. А Арина узнала, закусила до крови губы, чтобы не закричать от ужаса. Этот плетущийся по проходу усохший старик был её мужем, ему было едва за сорок, но зверские издевательства изменили до неузнаваемости его облик.

Наволочка с книгами, как оказалось, была нужна Гинзбургу для особой цели. Чтобы не навлекать на Резникову неприятностей, он решил отказаться от помощи адвоката и возложить защиту на себя. Он сделал это заявление и начал вынимать книги из наволочки, чтобы использовать их при защите. Но он был слишком слаб, — в какой-то момент пошатнулся и попросил разрешения сесть. Гуманные судьи ему в этом категорически отказали. Держась за перила и раскачиваясь, Гинзбург продолжал стоять и говорить, но всем было видно, что силы оставляют его. Судья решила прервать заседание, объявив перерыв “на ранний обед” и сообщив, что приговор будет зачитан после перерыва.

Однако объявление приговора затягивалось, и задержка казалась многим зловещей. Только после пяти или шести часов ожидания двери отворились, и арестанта ввели в зал, но было видно, что тот пребывает в забытьи. Ему зачитали приговор, но вряд ли он был в состоянии понять его. Только спустя несколько месяцев, при первом свидании с Ариной Алик рассказал, что за сценой упал без сознания (отключился, как он сказал ей) и только усилиями врачей был возвращен к жизни.

Когда суд завершился, толпа друзей Гинзбурга ждала его с внутренней стороны здания. Заключенного должны были вывезти в “воронке”. Похожий на “воронок” автомобиль появился, и А. Д. Сахаров с друзьями бросились за ним, крича как можно громче, чтобы Гинзбург услышал и хоть в эту минуту понял, что его друзья здесь, что они не бросили его: “Алик, Алик, Алик...” Неожиданно двери “воронка” открылись, и все увидели ржущие морды гебэшников и какие-то бутыли в кузове. Им удалось обмануть друзей Гинзбурга, и как же было не радоваться, что удалось увлечь толпу правозащитников (а их у здания суда было не менее пятидесяти) за “подставным” автомобилем!

Отбывать наказание Гинзбурга отправили в лагерь политических рецидивистов в Мордовию. Его заставили работать в цехе, где производили зеркала, шлифовали хрусталь и стекло. Работать приходилось в атмосфере, насыщенной испарениями серной кислоты, в воздухе всегда висела стеклянная пыль. Не здесь ли истоки легочной болезни, ставшей причиной преждевременной смерти Александра Ильича?

В конце 1979 года пятерых советских политзаключенных, включая А. И. Гинзбурга, обменяли на двух советских шпионов, пойманных и осужденных в США. Сам Александр Ильич никуда уезжать не собирался и даже публично заявил, что “будь его воля, он бы ни за что не уехал из Советского Союза”.

Сначала он поселился с семьей в США, где по личной рекомендации известного в мире борца с нацистами Симона Визенталя (о чем Визенталь говорил мне в 1988 году во время наших встреч в Вене) один из наиболее известных американских организаторов публичных лекций привлек Александра Ильича к чтению лекций о сегодняшнем состоянии с правами человека в СССР. Эти лекции хорошо оплачивались, можно было бы неплохо содержать на гонорары семью и обеспечить себе хорошее будущее, но бесконечные турне изматывали силы, не оставляя времени на творческую работу3 . Через какое-то время Гинзбурги перебрались на европейский континент и обосновались в Париже, где стали сотрудниками знаменитого парижского еженедельника “Русская мысль”.

За этот период жизни Гинзбург составил бесценное наследство для всех, кто изучает и будет изучать Россию. В каждом номере талантливый журналист помещал свои статьи, обзоры, реплики на злобу дня, а с момента падения советской империи он со своими блестящими организаторскими способностями сумел наладить бесперебойный сбор информации о том, что происходит в стране. Он по полдня проводил у телефона, получая последние новости из всех уголков СССР, и в каждом номере еженедельника одна или две страницы были заняты его аналитическими обзорами положения дел в стране. Обзоры всегда назывались одинаково: “Вести с родины”. Я помню, как Наталья Дмитриевна Солженицына говорила мне, что благодаря этим обзорам их семья впервые начала получать представление о том, что творится в СССР.

Однако в начале и в середине 1990-х годов главный редактор “Русской мысли” И. А. Иловайская-Альберти стала получать всё больше средств из советских государственных источников и частных фондов, связанных с советской властью, и, видимо, под ее давлением удалила из редакции чету Гинзбургов и еще нескольких бывших диссидентов. Многие тогда предлагали Гинзбургу — блистательному журналисту и деятельному менэджеру — основать свое собственное издание во Франции. Условия — и материальные, и человеческие — были для этого благоприятными. Но Александр Ильич от этой затеи отказался. “Я не хочу перебегать дорогу тем, кто издает “Русскую мысль”, это старый еженедельник, своим журналом я могу окончательно его добить, а это было бы несправедливо”, — отвечал он каждый раз, объясняя свою позицию.

Мое личное знакомство с Аликом и Ариной Гинзбургами произошло в конце марта 1988 года. После десяти лет ожидания советские власти разрешили нашей семье выехать на Запад. 13 марта мы оказались в Вене, где американское консульство начало проверку наших документов перед выдачей визы на въезд в США в качестве политических беженцев. До этого в течение нескольких лет я печатал свои работы в парижском журнале “Континент”, и один из соредакторов журнала, Галя Аккерман, смогла получить для меня приглашение приехать в Париж для серии публичных выступлений. Приглашение было подписано тогдашним министром по правам человека Франции, и только благодаря такому приглашению, хотя и не без трудностей (никакого паспорта у меня не было, так как советские власти лишили нас гражданства, выдав вместо заграничного паспорта узенькую бумажку с приляпанной фотографией) я приехал поездом в Париж, где на вокзале меня встречали Галя Аккерман и Алик Гинзбург. Поселили меня в редакции “Континента” на верхнем этаже дома, в котором жила семья главного редактора и создателя журнала В. Е. Максимова. Вечером я приходил в редакцию, где уже был разложен диван и постелены простыни, а рано утром вставал, собирал диван, восстанавливая рабочий вид, и отправлялся на встречи и выступления. Как правило, Алик на них присутствовал, он мягко и исключительно деликатно наставлял меня в некоторых случаях, и я снова вспомнил тех политзеков, о которых писал в самом начале статьи. Общие черты исключительной интеллигентности и благородства были присущи этим людям с нелегкой, но не сломанной судьбой.

Ухаживали за мной и Алик и Галя чисто по-русски, с утра до ночи, водили меня в маленькие ресторанчики обедать и ужинать, мы проговорили за тот приезд о многом, иногда спорили, особенно с Аликом, у которого часто был свой взгляд на события и поведение людей, и слушать его было интересно и полезно. В первый же день я спросил его отчество, но он мягко по тону, но строго по форме заявил, чтобы я звал его только по имени, причем сокращенно, Аликом. С какой-то необыкновенной скоростью обычная дистанция, разделяющая людей, ранее не встречавшихся лично, испарилась, и я стал чувствовать, что барьера между нами нет. Это удивительное умение сразу заводить открытые и благожелательные отношения с человеком, близким по духу, меня тогда покорило. Годы, проведенные в бесправии в СССР, конечно, отложили своеобразный отпечаток на поведении, осторожность в словах стала нормой (не зря бытовала грустная шутка: “Слово — не воробей: поймают, посадят”), а в общении с Гинзбургом и с Аккерман я почти мгновенно отрешился от осторожности и подозрительности. Переезд на Запад означал приобщение к другой среде, в которой человек мог выражать себя так, как хотел. В Париже я получил сразу несколько гонораров за свои прошлые публикации в разных странах — по тем временам это была довольно приличная сумма. Я попросил Галю, чтобы она помогла мне купить одежду для жены и сына. Мы отправились в один из недорогих, но приличных магазинов (это был, как помнится, не французский, а английский магазин), и у меня в руках оказалось несколько пакетов с вещами, которые надо было во что-то сложить. Со всеми покупками мы пришли домой к Гинзбургам, и Алик отвел меня в кладовку, где лежала горка одинаковых серых сумок, сложенных вчетверо, а в развернутом виде имевших внушительные размеры. “Я купил два десятка этих сумок для приезжающих из России друзей, — сказал он мне, — вот видишь, несколько штук еще осталось. Бери верхнюю, она твоя. Не вздумай присылать назад, когда эти кончатся, я куплю новую стопку”. Эта замечательная сумка до сих пор хранится у меня. Она — единственное вещественное “наследие” от Алика Гинзбурга вместе с горкой газет “Русская мысль” той поры, содержавших его летопись изменения России, повернувшей, наконец-то, к демократии.

27 июля 2002 года. Фэйрфакс (США)

Георгий ВЛАДИМОВ

ЛИК МОЕГО НАРОДА?

С процесса Александра Гинзбурга

— Здесь стоит жена осужденного, — крикнул им Сахаров, — будьте же хоть раз в жизни людьми!..

И этот вскрик, столь страшный по смыслу, нисколько их не ошарашил. Тотчас нашлась с ответом девица — вертлявая и с порочным личиком, в лаконичной сверх пределов юбчонке, — в калужских кругах известная как “показательная воспитанница детской комнаты милиции”.

— Мы-то вот люди, а вы кто? — И далее уже по инструкции: — Нам стыдно за академика Сахарова.

Мы и они стояли по разные стороны ворот, из которых должны были вывести осужденного, и они реготали, ржали тем смехом, какой возникает только при виде пальца, — над чем же? Как ловко они нас провели. В руках у нас были цветы, мы хотели их бросить под колеса “воронка” с привычным уже скандированием “А-лик! А-лик!”; и эти цветы хранились в прозрачном полиэтиленовом мешке с водой и были розданы в последние минуты — и тут, кстати, выдали себя все примазавшиеся, втесавшиеся, изображавшие “сочувствующих”: от цветов они отказались, этого инструкция то ли не предусмотрела, то ли не могла позволить, даже в целях маскировки. Однако ж и они приготовили свою “новинку”.

За три дня мы привыкли, что “воронок” этот (не черный, как в песне поется, а серовато-розовый) вылетает стремительно и тут же скрывается и мчит за ним с прерывистой сиреной оперативный желто-синий газик. Но вылетел — другой какой-то, без сопровождения, с одним лишь водителем в кабине, — у нас не было уверенности, но бросили цветы и под него, все-таки проскандировали. Это и было начало их розыгрыша, а самая кульминация наступила, когда у второго “воронка” так театрально неожиданно распахнулась задняя дверка и подбежавший дружинник показал нам, что в нем везут порожние бутылки из-под кефира.

— А вы — “Алик, Алик”! Вот вы кого с цветами встречали. Подберите ваш мусор.

Уже давно истощились наши с ними дискуссии: кого мы тут чествуем цветами, чем нас не устраивает советская власть и какого нам рожна еще нужно, “борцам справедливости”. Уже послышалось — и все чаще раздавалось — слово “стрелять”, и вот некто, явно нагрузившийся, ступив с тротуара и выпятив живот, обвел наши ряды блаженным и оценивающим взглядом.

— Эх, хорошо встали! Щас бы вас всех из автомата — одной очередью.

— В своих попадешь, — сказал ему кто-то из нас. — Тут и ваши стоят, на этой стороне.

— Никогда! — воскликнула страстно “показательная воспитанница”. — Никогда мы не встанем на вашу сторону!

Свой фортель с “воронками” они могли проделывать до бесконечности, и мы двинулись восвояси — под накрапывающим дождем, по улице, закрытой для проезда всех машин, кроме оперативных. Двинулись и они — параллельно, по проезжей части, временами приближаясь и все же не смея переступить незримую, но указанную им черту, — и все ржали и выкрикивали свои оскорбления.

Вот эти гогочущие, глумливые, неподдельной злобой исковерканные лица — это он и есть, лик моего народа? Это за него — бороться нужно, внушать ему начатки правосознания, человечности? Это ради него жертвовали профессией, любимым делом Сергей Ковалев, Андрей Твердохлебов, Юрий Орлов, платили свободой, да вот и Александр Гинзбург в третий раз за решетку идет, за проволоку? Стоит ли? Нужна ли противникам нашим другая участь, они так довольны своею?!

А ведь далеким предкам их свойственно было сострадание — даже и к государственному преступнику, — как же отвердели, окаменели потомки! А что стало бы, если бы и впрямь кто-нибудь из них оказался “мягкотелым выродком”? Когда обращался к публике Сахаров с просьбой кому-нибудь выйти, уступить место жене, а публика смотрела на него из окон второго этажа — тупо, равнодушно, вовсе без всякого выражения, мертвецы, почему-то расположившиеся вертикально, — вдруг бы кто-нибудь ожил, вышел бы, уступил? Вдруг бы комендант суда, предупредительный и непреклонный, презрел свои функции и пропустил бы Арину в зал — хотя бы на время чтения приговора? Да хоть бы один из этих дружинников с выправкой строевых офицеров — нет, не провел бы под свою ответственность, а только вопрос бы задал: “Ну, может, все-таки пропустим, начальник?” Стряслось бы крушение всей системы, миропорядка? Сами бы эти люди — жестоко пострадали? Мы из литературы помним, что стало с купринским дьяконом, который не опустил свечу, но поднял ее высоко и вместо анафемы “болярину Льву Толстому” проревел ему “долгая лета” — он лишился службы и сорвал голос. Так, стало быть, анафемствовать — выгоднее, покойнее для души?..

Но вот с этими калужанами, из которых ни одного нет, у кого б хоть один родственник, хоть самый дальний, не пострадал, не загинул на “сталинских курортах”, — чего мы не поделили с ними, откуда такая ненависть?

Кончается эта улица, тенистая и короткая, и нам расходиться пора, а пленительное “а вдруг” так и не приходит. Однако ж уходят они — совершенно спокойно, с другими уже заботами на лицах, даже как будто усталые, опустошенные. Сыграв свои роли, сбросивши маски, они уже не дают себе труда ни лишнее бранное слово произнести, ни выглядеть, какими только что были.

А полчаса спустя, на другой улице, я сталкиваюсь с одним из них; мы узнаем друг друга, и я вижу два глаза, глядящих на меня с живым любопытством. А в самом деле — натасканный, надрессированный, он ведь так и не получит ответа: что же нас гнало в эту Калугу, где нас не поселяли ни в одной гостинице — и мы спали по чужим дворам по трое в одной машине, или по семь — по восемь человек в комнатке у знакомых? Что нас заставляло целыми днями выстаивать в затоптанном скверике около суда, откуда заранее, предусмотрительно убраны были скамейки, — без малой надежды хоть на минутку проникнуть в зал? И чем могли мы помочь судимому, который и видеть не мог ни нас самих, ни наших цветов?

Если хоть это ему интересно, то он уже — “выродок”. И значит, не потерян для человечества.

1см. Аннотированный каталог за 1953-1958 “5810 Надзорные производства Прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде”, издание Международного фонда “Демократия”, М. 1999, стр. 553-554.

2Эта статья гласила: “Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой — лишение свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия при массовых волнениях, или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении, влекут за собой меры социальной защиты, указанные в ст. 581 настоящего Кодекса (высшую меру социальной защиты — расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнанием из пределов Союза ССР навсегда…)”

3На первые гонорары Алик купил дом в пригороде Нью-Йорка. По своей доброте он поселял в нем тех из знакомых, кто оказывался на свободе в США, но без места жительства. Сами Гинзбурги так и не сумели пожить в их доме, хотя десятки людей перебывали в нем, не платя, впрочем, ни за свет, ни за воду, ни за другие удобства. В конце концов, за неуплату дом у Гинзбурга отобрали, он потерял на этом большие деньги, но всегда с юмором вспоминал, как был американским домовладельцем.

Еще одной из первых американских акций стало издание на собственные деньги миниатюрного томика “Архипелага ГУЛАГа”. Гинзбург напечатал несколько тысяч этого тиража и всеми возможными путями засылал его в СССР.

Анна Политковская: В ПАРИЖЕ УМЕР АЛИК ГИНЗБУРГ. АЛЕКСАНДР ГИНЗБУРГ. ОТ СЕРДЦА

Светлый человек. Ходатай за нашу свободу. Борец за нее в те времена (60—70-е), когда, кроме близких его товарищей, за свободу никто и не боролся. А значит, первопроходец, которому все мы – в количестве почти 150 миллионов — обязаны нашими нынешними свободами: слова, совести, передвижений... Всем хорошим, что есть. 
       Диссидент. Оптимист. Не сломленный, ни единожды не предавший, на компромиссы в главном не идущий – из той плеяды, кто ВСЕГДА, при любых обстоятельствах был верен своим демократическим убеждениям. 
       Товарищ Солженицына – и поэтому первый (с 1974 года) директор-распорядитель знаменитого Фонда помощи политзаключенным и их семьям, основанного на гонорары от «Архипелага ГУЛАГ». Но разошедшийся с Солженицыным, углядевший в его теперешних поступках и речах... «Не то... Что-то не то...». Так об этом говорил. Но больше — ни слова. Выдержанный интеллигентный человек, имевший три лагерных «ходки» при коммунистах. За СЛОВО — за самиздат. Только СЛОВОМ сражавшийся за свободу – и оттого еще более страшный для власти, чем террорист. («Наш» человек, между прочим. На журфаке когда-то учился и был отчислен за слишком вольнолюбивые взгляды.) 
       В 77-м – последняя, четвертая «ходка» и — лагерный туберкулез, до последнего дня у него «дышала» лишь одна четвертушка только одного легкого. 
       В 79-м спасен США — обменен на советских шпионов, там загремевших. 
       Решил жить в Париже (лично Ширак давал квартиру). Писал, говорил, выступал. Ходатайствовал за Россию. Будоражил французскую публику Чечней. И в том, что 19 июля 2002-го – именно 19 июля, в день и час его смерти! – президент Ширак говорил в Сочи президенту Путину о том, что в Чечне применяются методы Берии, и Путин вынужен был давать обещания «прекратить» — в этом огромная личная заслуга Алика Гинзбурга. Чеченский народ обязан знать о главных ходатаях за себя, о которых пока не знает. 
       19 июля в 14 часов по парижскому времени у Алика остановилось сердце. Жена Арина в последние годы боялась, что когда-нибудь ему не хватит кислорода – из-за четвертушки легкого. А он – от сердца. 
       Только так он и мог покинуть нас. Никак иначе. Человек, Одаренный Сердцем. 
       
       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ
       22.07.2002