Игельстром Андрей Андреевич

Дело № Р-23330

Мне позвонили как раз вовремя. - Алексей Юрьевич? – спросил вежливый женский голос. – Ну что же вы к нам не приходите? Я уже собралась сдавать дело обратно. Да, приходите в наш читальный зал. На Кузнецком мосту, вход рядом с приёмной ФСБ. Нет, сегодня мы не работаем, в понедельник с 10 до 17. Хорошо, до свидания.

Письмо в архив ФСБ я написал ещё в декабре, и ровно через месяц пришло письмо на мой домашний адрес в Москве:  - Можете ознакомиться с делом своего деда, но вы должны представить доказательства родства. - Это было проще простого: всего две метрики – моя и моего отца. Две метрики, которые отделяют меня от деда, и нынешнее время от 1938 года. Я позвонил по указанному в письме телефону, договорился о посещении в марте, но смог приехать только  в апреле. И вот я иду по залитой солнцем Лубянской площади, народу, как всегда и везде в Москве, достаточно много. Все идут спокойно, в нормальном московском ритме, особо не торопясь и не оглядываясь. Ну, хоть это. В 1938, как мне рассказывали, по этим тротуарам вообще никто не ходил. Отыскиваю неприметную дверь, на входе висят вывески каких-то коммерческих организаций. Поднимаюсь на второй этаж. У железной двери кнопка с надписью Читальный зал, что за зал, что здесь читают – не объясняется, кому надо, тот знает.

Выглядящая совершенно обычно  и неприметно женщина неопределённого возраста проводит меня в маленький зальчик, там всего 6 или 7 столов, и почти за каждым сидят люди. На столах - папки из выцветшего картона с ещё более выцветшими листами. У многих компьютеры, они что-то печатают, заглядывая в обесцвеченные страницы. Как жаль, что я не догадался захватить свой ноутбук. – Скажите, - спрашиваю я вежливую женщину, - а вы мне сможете скопировать листы дела, хотя бы некоторые? – Некоторые смогу, - отвечает она, - но только те, где нет других фамилий, то есть фамилий обвиняемых. Ну, там, постановление об аресте и приговор, может быть.  – Хорошо, спасибо. – Сейчас принесу дело. – Она уходит за полу-стеклянную загородку и возвращается с объёмистым томом. – Большое, - говорю я ей, - я даже не ожидал. – А тут два дела, - отвечает она, - его и Попова. – А кто такой Попов? - спрашиваю я в ещё большем недоумении. – Ну, вы сами прочитаете. Они там карандашную фабрику взорвали, – добавляет она. – Принести вам листочков, записать? – Да, да принесите, - отвечаю я.

И только тут приходит внезапное волнение. Я кладу папку на стол и сажусь рядом. Руки слегка дрожат. Я смотрю на обложку: на картоне стоит штамп - Дело № Р-23330, и рядом от руки: Следственное дело №20395. И далее:

ФИО: Игельстром Андрей Андреевич. Родился в 1886 г., г. Козеницы, Радомской губ.(бывшая Польша); русский;  беспартийный; преподаватель истории в московских средних школах № 189 и 616. Проживал: Москва, Кривоарбатский пер., д.8, кв.10. 

Я открываю первый лист: Постановление об аресте от 28 июля 1938 г. В нём  Игельстром А.А. изобличается как агент финской разведки. Далее следует мотивировка ареста. «Причастность Игельстрома А.А. к финской разведке подтверждается следующим: Финский генштаб, давая в 1931 г. задание нашему (т.е. НКВД – А.И.) агенту создать широкую шпионскую сеть на территории СССР, отвёл кандидатуру Игельстрома и дал понять, что Игельстром уже работает для финской разведки. Кроме того, мать Игельстрома, проживающая в Финляндии, часто приезжала в Москву, где имела контакты с финской торговой миссией, через которую поддерживала связь со своим сыном. Близкие друзья Игельстрома Караулов и Матросов разоблачены как агенты финской разведки и осуждены». И всё.

Я начал лихорадочно листать папку дальше: никаких других документов, обосновывающих необходимость ареста моего деда, я так и не нашёл. Ещё как-то можно было объяснить отсутствие имени или письма агента НКВД в Финляндии (секретность всё-таки, хотя и на самом постановлении об аресте стоит гриф Сов. Секретно), но где же показания Матросова и Караулова? В деле имеются листы, закрытые сверху белым конвертом и перешитые по старым традициям 1-х отделов чёрными нитками – может, в них и находятся свидетельства «близких друзей Игельстрома»? Может быть.  И всё же сейчас мне кажется, этих показаний нет, да и никогда не существовало. Ни мой отец, ни мои родственники таких фамилий никогда не упоминали. Хотя Матросов и Караулов к моменту ареста моего деда были уже «осуждены», т.е. вполне возможно, что их уже не было в живых. Ещё интереснее упоминание нашего агента из Финляндии. Ему ещё в 1931 году «дали понять», что Игельстром - иностранный шпион. И что же: что было сделано за целых семь лет, чтобы обезвредить его (моего деда) зловредную деятельность? Может быть,  следили за ним, что разоблачить всю агентурную сеть? Нет и на это в деле никаких указаний. Скорее всего, причина ареста моего деда, к сожалению, в другом. Его отец и мать после революции остались в Финляндии, прадед умер в 1927 г., а прабабушка продолжала приезжать в Москву, заходила в финское торгпредство (зачем – станет ясно в дальнейшем), навещала своего сына. А не надо было.

Далее следуют протоколы обысков – конфисковали записные книжки, 18 личных фотографий, какую-то тетрадь – ничего из этого (скажу, забегая вперёд)  далее в деле не фигурирует. Ни тайнописей, ни шифров, ни подозрительных записей. Анализ конфискованных документов в деле отсутствует, их, наверное, никто и не читал. Теперь анкета арестованного, заполненная ровным твёрдым почерком (школьный учитель всё-таки). Всё те же данные: из служащих, не был, не служил, не привлекался. Образование среднее (странно, точно известно, что он учился на историческом факультете Петербургского университета - может быть, не закончил?) Сын Юрий, 18-ти лет, ученик 10-го класса - мой отец. Моей младшей дочери сейчас  столько же, и только теперь я понимаю, что значит потерять отца, когда тебе 18.

В документах наступает недельный перерыв. Деда арестовали в ночь на 31 июля 1938 г. и, видимо, неделю с ним «работали». Уже 8-го августа он пишет первые признательные показания, и потом почти каждый день, целую неделю, следуют дополнения к «собственноручным показаниям». Сначала Андрей Андреевич, 52-х лет от роду,  признаётся в том, что он – финский шпион, что он был завербован ещё в 1923 году во время поездки в Гельсингфорс (к родителям) Воробьёвой Лидией Петровной. Она -  сестра друга его детства, которая была близка к белогвардейским кругам, что не мешало ей, правда, работать в советском торгпредстве  в Финляндии. Договорились с Воробьёвой, что эмиссар финской разведки приедет в Москву, свяжется с Игельстромом и скажет пароль: Привет от Лидии Петровны (видимо, ничего другого в голову деда, затуманенную отсутствием сна и гудевшую от побоев, и прийти не могло – хотя сдаётся мне, что все эти детали были подсказаны ему знающими людьми - следователями). От Лидии Петровны Андрей Андреевич, по его же собственному признанию, получил задание собирать сведения: 1) о строительстве новых заводов в СССР, 2) о настроениях рабочих и крестьян и 3) о Красной армии и её вооружениях.

Осенью 1924 года, согласно письменным признаниям деда,  ему позвонил приехавший из Финляндии некий Якобсон  и сказал, что привёз ему посылку и письмо от матери. Игельстром пошёл к нему в гостиницу, и тот сказал ему эту самую фразу: - Вам привет от Лидии Петровны. - По словам деда, при следующем свидании он передал Якобсону сведения о капиталовложениях в советскую промышленность, поскольку работал тогда в статистическом отделе Госбанка СССР. Затем, в начале 1926 г. он передавал некоему Рудольфу из финской миссии «сведения о кредитовании крупнейших предприятий Москвы, Ленинграда, Донбасса и Урала» (каких – не уточнял, а следствие и не спрашивало). Где теперь находятся эти Якобсон и Рудольф он не знает. В 1932 г., уже работая в отделе кадров Наркомтяжпрома, Игельстром по его собственным словам передавал в финскую миссию «сведения о количестве студентов на отделениях ВТУЗов (Высших технических учебных заведений)». После этого он перешёл на преподавательскую работу в школу, и финская разведка «потеряла к нему интерес».

Вознаграждение за свою шпионскую деятельность Игельстром получал в виде… посылок. Кроме Якобсона, Рудольфа и сотрудника финской миссии Синюгина, их также  передавала ему его мать, когда приезжала в Москву. Бдительные советские пограничные органы запрещали матери провозить с собой мужские вещи – багаж приезжающих из-за границы подлежал, видимо, тотальной проверке. Поэтому мать просила сотрудников финской миссии пересылать брюки или рубашки для сына соответствующей почтой, а прибыв в Москву, заходила в миссию, забирала мужские вещи и передавала их сыну.

Время шло, а Игельстром по-прежнему оставался единственным обвиняемым (на что, видимо, он и рассчитывал).  Якобсон и Рудольф, будучи иностранными гражданами, на преступную группу не тянули, да и арестовать их было невозможно. Правда, 29 сентября 1938 г. следователь Ныхриков предъявил Игельстрому 12 фотографий сотрудников финского посольства и тот, после недолгих колебаний, признал в Рудольфе сотрудника финской миссии по имени Фавен Эско. Дед, видимо, решил – Фавен или не Фавен, всё равно его не достанут. Не удовлетворившись его показаниями, следователи заставили деда рассказать обо всех его друзьях и даже соседях по квартире. К сентябрю 1938 г. Андрей Андреевич был совершенно сломлен. И рассказал всё и обо всех. Все его знакомые допускали контрреволюционные высказывания  и сомневались, например, в осуществимости лозунга «догнать и перегнать капиталистические страны». Может, так оно и было - кстати. Такие знакомые, всё большей частью гнилая интеллигенция, не представляли для следствия особого интереса, и тут р-р-раз – им, следователям улыбнулась удача. Среди друзей Игельстрома оказался Попов Николай Константинович, его товарищ по гимназии. Удача же состояла в том, что этот Попов уже был один раз осУжден на 5 лет, но потом почему-то выпущен на свободу через 1 год.  А осужден он был за халатность, допущенную им, начальником цеха московской карандашной фабрики им. Красина, при взрыве и пожаре, случившийся на ней в 1935 году.  (Фабрика находилась недалеко от нынешней станции метро Варшавская). Тут по-видимому головах следователей (не думаю, чтобы в окончательно помутившемся сознании Андрея Андреевича) возникла великолепная комбинация: один, финский шпион, вербует другого, начальника цеха, и вместе они устраивают взрыв стратегически важного объекта – карандашной фабрики.  Осталось только арестовать Попова и добиться от обоих чистосердечного признания. Что и было сделано.

В протоколе допроса Игельстрома от 15 ноября 1938 года, лейтенант госбезопасности, следователь Ныхриков записывает, что ещё в 1931 году Андрей Андреевич завербовал своего друга Попова Н.К. в финскую разведку и в феврале 1935 г. дал ему задание взорвать построенную по последнему слову техники фабрику имени товарища Красина. И что Попов принял это задание, использовав для этой цели установку высокого давления на означенной фабрике. Далее два дела, Игельстрома и Попова объединяют в одно, добавляют для усиления нового следователя старшего лейтенанта госбезопасности Синецкого и  8 декабря 1938 г. от 0 час 30 мин до 2 час 30 мин происходит очная ставка между Поповым и Игельстромом. Наркома Ежова к тому времени уже заменил Л.П. Берия, но машина продолжала работать, уж слишком сильно был раскручен её маховик.  – Это тот самый Игельстром, - спрашивает следователь Попова, - который в 1931 году завербовал вас в финскую разведку? – Тот самый, - отвечает Попов. Вопрос Игельстрому: - Вы давали задание Попову по поручению финской разведки взорвать фабрику? – Ответ: - Да, я. - Вопрос Попову: - И вы согласились выполнить это задание? – Да, согласился. – Всё идёт хорошо, следователи довольны. Но вот в деталях начинаются некоторые заминки; впрочем, это – ерунда, частности. Попов говорит, что познакомил Игельстрома с механиком (фамилию которого он не помнит – вот как!), тот, видимо, и осуществил взрыв. А Игельстром говорит, что ни с каким механиком он не знакомился, и взрыв организовал сам Попов.  И с вознаграждением вышла промашка – Игельстром утверждает, что передал Попову на это грязное дело 10 торсгиновских рублей, а Попов это отрицает.

Следователи на эти несостыковки внимание не обратили. Надо было торопиться – уже 15 января следствие было закончено, и подследственных начали знакомить с материалами дела.  Это следование букве уголовного процесса меня поразило. Что они, Игельстром и Попов могли прочесть в этом деле кроме своих же собственных показаний? Но у меня не выходило из головы, как же на самом деле могла взорваться карандашная фабрика имени товарища Красина? Объяснение я нашёл в протоколах допросах Попова. Вот что он отвечал на вопрос следователя 28 октября 1938 года (в моём кратком изложении): - Установка  высокого давления на фабрике работала с помощью компрессора, который подкачивал в неё масло. Масло перед подкачкой надо было обязательно проверять. Иногда поставляли некачественное масло, которое легко воспламенялось, что могло привести к взрыву и пожару. Бидоны с таким маслом после проверки отставляли в сторону. В день взрыва кто-то, возможно,  механик, с которым Попов (якобы) познакомил Игельстрома, перепутал качественное масло с некачественным,  и произошёл взрыв.

Интересно также,  как на этом допросе Попов Н.К. характеризует моего деда. – Игельстром, - говорит он, - по своему характеру вряд ли может быть организатором хоть мало-мальски значительной д/г (очевидно, диверсионной группы). Игельстром обладает слабым  характером и большой рассеянностью, его группа  вряд ли велика, и ему не по силам ей управлять. -  Хорошим товарищем всё же был Попов Н.К…. Его вызвали на закрытое судебное заседание Выездной сессии Верховного Суда СССР (выезжали прямо в Бутырскую тюрьму, где они с Игельстромом содержались) 4 марта 1939 года, и его дело было заслушано без присутствия не только защиты, но и обвинения. В президиуме сидела тройка: старший советник юстиции Алексеев, а также некие Фетисов и Суслин, перед ними лежало его уголовное дело и больше ничего, свидетелей тоже не было. На этом суде, если его можно так назвать, Попов повёл себя неожиданно. Он заявил, что виновным себя не признаёт, а свои показания на предварительном следствии не подтверждает, «считая их ложными». С Игельстромом у него всегда были хорошие отношения, и почему Игельстром дал такие показания ему не известно, и объяснить он их ничем не может. Несмотря на это Выездная сессия Верховного суда СССР признала Попова Н.К. виновным почти по всем пунктам 58-й статьи УК РСФСР и приговорила его к высшей мере уголовного наказания – расстрелу, который был приведён в исполнение на следующий же день.

Игельстрому осталось жить ещё три месяца. С его обвинительным заключением тянули до 9 июня, наверное, хотели удостовериться, что он-то от своих показаний не откажется. 14 июня Армвоенюрист Ульрих (фамилия, знакомая всем историкам Большого Террора) постановляет: заслушать дело в закрытом судебном заседании без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей. Постановление отпечатано на машинке по стандартной форме, и чьей-то рукой приписано «свидетелей по делу нет», то есть и вызывать-то некого.

И вот он – Протокол судебного заседания «тройки» от 15 июня 1939 г., где председательствует тот же Ульрих и помогают ему некие Дмитриев и Козлов. Написано, что Игельстром виновным себя признаёт полностью и просит суд учесть, что «с самого начала заключения под стражу давал чистосердечные показания». И что, перейдя на педагогическую работу, он «полностью прекратил свою шпионскую деятельность».  Приговор этого заседания написан от руки, даже не нашли нужным перепечатывать. Игельстром А.А. приговаривается к высшей мере уголовного наказания по 58-ой статье УК РСФСР  часть 6 (шпионаж) и часть 9 (причинение ущерба государственному имуществу в контрреволюционных целях) с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества. На основании Постановления ЦИК от 1 декабря 1934 г. приговор подлежит немедленному исполнению. Справка о приведении приговора в исполнение 17 июня 1939 г. приколота тут же.

В 1957 году Военная коллегия Верховного суда СССР полностью реабилитировала Игельстрома А.А. и Попова Н.К. в связи со вновь открывшимися обстоятельствами (какими - не уточняется). Определения коллегии в отношении этих двоих, как и сотен тысяч других людей, заканчивалось следующими словами: приговор отменить, дело прекратить за отсутствием состава преступления, поскольку дополнительной проверкой установлено, что имярек никаких преступлений не совершал. Однако, в справке выданной моему отцу в 1957 году значилось, что Игельстром А.А. умер 26 июня 1940 г. без указания причины смерти, а родственникам Попова вообще написали, что тот умер аж в 1943 году - от сердечной недостаточности. Зачем нужна была эта маленькая ложь? А за тем же, как мне кажется, зачем и сегодня доступ к делам сталинского террора имеют только близкие родственники, да и они не имеют права заглядывать в листы, сшитые накрепко первоотдельской суровой ниткой.

Мой дед, конечно, не был ни героем, ни бунтарём, ни сильной личностью. Но он каким-то образом, может быть, личным примером, может быть, добротой и интеллигентностью, воспитал очень хорошего человека – моего отца. Память деда в нашей семье была священна, судьба его была для моего отца личной трагедией и постоянной внутренней болью. Время от времени, в день рождения Андрея Андреевича или в день его ареста, он доставал из своего шкафа и показывал мне – в который раз - чёрную дерматиновую папку, в которой хранились немногие, неконфискованные фотографии, пожелтевшие бумажки, исписанные твёрдым учительским почерком, и свидетельство о реабилитации Игельстрома А.А., где в графе «причина смерти» чёрными чернилами был поставлен уверенный прочерк.

Проживал: Москва, Кривоарбатский пер., д.8, кв.10