Шиц Яков Яковлевич

Если я вспоминаю отца времен моего детства, то вижу его постоянно чем-либо занимающимся. Он был человек с разносторонними способностями, и хотя колхозная работа требовала от него большую часть времени и сил, он и в свободное время не сидел, сложа руки. Я любила наблюдать за тем, с какой любовью он реставрировал старые немецкие библии, как он осторожно подклеивал тонкой папиросной бумагой подорванные страницы, клал заново переплетенный блок под пресс, подрезал его с трех сторон острым ножом, наносил на срез красную краску, изготавливал новую обложку из кожи... Готовая книга выглядела, как только что купленная, и я всегда поражалась этому чудесному перевоплощению. Библии для реставрации ему приносили не только из нашей деревни, но и из окрестных сел, жители которых были в большинстве своем тоже немецкой национальности. Также он помогал соседям в забое скота и обработке мяса, при строительных работах, мастерил маслобойки по заказу или деревянную отделку для домов. Что касается домов... и  строителем он был отличным!

Не менее интересно мне было смотреть, как он строгал в своей мастерской доски и обрабатывал их с помощью различных инструментов. В мастерской так приятно пахло деревом и свежими стружками; особенно я радовалась, если отец разрешал мне выискивать из обрезков всякие чурочки. Иногда он даже специально нарезал для меня кубики различных форм — это было настоящим подарком для меня в то довольно-таки бедное игрушками время.

Да, наш отец был неутомим и всегда в движении и все, что выходило из-под его рук, было прекрасной и солидной работой. Даже в каллиграфии он был неповторим. К каждой деревенской свадьбе или к погребению выбирались из библии подходящие изречения и заданием отца было, переносить их красивым — в готическом стиле — шрифтом на большие листы бумаги или на белое сукно. Руководство колхоза закрывало на это глаза – не запрещать же людям проведение обрядов.

Шиц (Schütz) Яков Яковлевич родился 15 февраля 1915 года в Добром Поле, где он и провел большую часть своей жизни. Доброе Поле было основано в 1908 году немецкими поселенцами, в числе которых был и его дедушка. Их было несколько семей, которые прибыли из Таганрога, с намерением обосноваться в Сибири навсегда. Скупив земли у одного богатого русского офицера, они занялись постройкой домов и возведением собственного хозяйства. Это был тяжелый труд — голую землю превращать в обетованную, но люди  помогали друг другу и верили в завтрашний день. Постепенно поселение, которое они назвали в память их деревни в Таганроге Schönfeld (Доброе Поле), превратилось в маленький, цветущий оазис. Никому из жителей и в дурном сне не виделось то будущее, которое уже скоро стало их страшной реальностью. Хотя революция 1917 года и ее последствия относительно медленно достигли Сибири, остановить это движение было невозможно. В итоге сельскохозяйственная собственность крестьян была экспроприирована и началось создание колхозов. Люди были вынуждены «на добровольной основе» вступать в колхоз, если не хотели получить «штемпель» врагов народа. А потом «пришел» Сталин... наступило время жестоких репрессий, время массового уничтожения людей, время «чистки». В ходе этой чистки, в 1933 году, в Доброе Поле прибыла семья Гетерле, изгнанная из своего дома в Одесской области.(http://bessmertnybarak.ru/Geterle_Ivan_Pavlovich/) Так 18-летний Яков познакомился со своей будущей женой, 20-летней Идой Гетерле. Они поженились в 1935 году и произвели на свет семерых детей. В 1957 родилась их последняя дочь — моя сестра Эрна. Между 1935 и 1957 годами лежат более двадцати лет, богатых трагическими событиями, включая войну и так называемую трудовую армию, которая была ничем не лучше концлагеря и в которой Яков провел семь долгих лет. Его забрали в ноябре 1942 года, невзирая на то, что дома оставались двое маленьких детей, невзирая на то, что жена его носила под сердцем третьего ребенка — Анета родилась в феврале 1943 года. Отпустили отца из лагеря только осенью 1949 года, Анете было к тому времени уже шесть лет. Может это было причиной неприятия ее как своей дочери? ...

Об отрезке своей жизни в лагере отец рассказывал скупо и неохотно, но представить себе гнетущие картины принудительного труда можно и без лишних слов.

После освобождения отец работал в различных местах счетоводом/бухгалтером. Последнюю работу по этой должности он принял в 1959 году с нехорошим предчувствием, и оно его, действительно, не обмануло. Ни о чем не подозревая, он был вовлечен в сложные махинации с бензином и, в конечном итоге, обвинен в воровстве. Его осудили на восемь лет тюремного заключения, за  преступление, которое он не совершил. Но на этот раз правда все же восторжествовала. Хотя и только через семь, им уже «отсиженных» месяцев, но настоящий вор был выявлен и вынужден поменяться с Яковом местом своего пребывания.

В течение последующих лет отец занимался различными видами деятельности, действовал даже некоторое время «финансовым инспектором». Звучит громко, но на самом деле работа эта была вовсе не благородного характера — он вынужден был взыскивать налоги с колхозников. Так как он использовал ее для этого, чтобы между делом проповедовать слово божье — что являлось запрещенным видом пропаганды — его вскоре со строгим предупреждением уволили.

Последние 13 лет вплоть до пенсии Яков Яковлевич Шиц отвечал за разделение молока. Официально он опять же титуловался довольно-таки амбициозно — «заведующий сливкоотделением». В простонародье же был обыкновенным «молоканщиком». Рабочее место его состояло из двух помещений, пристроенных к колхозной ферме. Внутри было сумрачно и холодно. В большем помещении находился электрический сепаратор, в котором после дойки часть молока разделялась на сливки и сыворотку (так называемый обрат). Сливки разливались во фляги емкостью около 40 литров. Сыворотка служила пойлом для телят. Фляги со сливками и оставшимся, неразделенным молоком, вывозились раз в день для последующей обработки на молочный завод в районный поселок Москаленки. До вывоза их содержимое, конечно, надо было сохранять свежим. Поскольку холодильников такого объема в те годы не было, отец поднимал и ставил эти тяжелые фляги в большую жестяную ванну, которая находилась во втором, меньшего размера, помещении. Сколько фляг в нее помещалось, я не могу сказать с определенностью — вероятно, от восьми до десяти. Затем он обкладывал их льдом, большие куски которого откалывал ломом от «айсберга» и транспортировал тачкой. (Этот отлитый в зимнее время айсберг находился во дворе фермы и был летом защищен от тепла толстой соломенной «шубой»).

Обычно мама помогала отцу в его работе, но время от времени он брал с собой кого-нибудь из нас, дочерей. Довольно часто эта доля выпадала мне, хотя большого желания у меня к такому труду не было. Но мне ничего другого не оставалось, как повиноваться. Я терпеть не могла холод в этих темных помещениях, еще меньше многочисленные, жирные части сепаратора, которые я должна была мыть в большом тазу, не говоря уже об ордах откормленных мух в летнее время — в молоканке они находили себе пропитания более, чем достаточно.

Когда  я думаю о последних годах жизни моего отца, то вижу его в его квартире в Хемере (Hemer) — осенью 1993 г. он переехал со своей второй женой в Германию (мама наша умерла еще в 1971 году)... Вижу, как он сидит за кухонным столом, склонившись над тетрадью, с шариковой ручкой в руке… Да, мой отец обнаружил в себе на склоне лет, ко всем, уже имеющимся у него способностям, еще одну — писательство. В его возрасте этот талант уже не имел возможности развиться со всей полнотой, но он все, что мог, вложил в эту последнюю свою деятельность и был неутомим, пока слабость не одолела его окончательно.

Писал он на немецком языке, сначала от руки, позже на старой пишущей машинке, таким образом он изготовлял копию за копией... В качестве бумаги он использовал разнятые общие тетрадки в DINA5-формате, которые он потом заново переплетал. Получались многочисленные маленькие книжки, которые он раздаривал родственникам и друзьям.

Так как отец был баптистом, он чувствовал себя, по-видимому, призванным, рассматривать события прошлого с религиозной точки зрения. В соответствии с этим он дал своим записям такой заголовок: «Духовная жизнь в России: Опыт христиан с 1908 по 1993 годы». Хотя это было абсолютно несущественно, верили люди в Бога или нет. Государственная, четко организованная машина репрессий и убийств настигала каждого, везде и всюду. В массовом порядке.

Я искренне преклоняюсь перед целеустремленностью моего отца, перед его желанием оставить ближним последнее дело рук своих... И я владею одним экземпляром этой рукописи. Невзирая на то, что текст местами по-детски наивен и изобилует ошибками всякого рода, само содержание его меня в высшей степени трогает...

Поддавшись внезапному импульсу, я беру в руки эту самодельную книжку, раскрываю ее и читаю:

«Однажды, вернувшись после работы в камеру, я прилег на нары и тайком раскрыл библию. Внезапно передо мной возникли два охранника и один строго спросил: «Что это ты читаешь?»

Вот и случилось то, чего я так боялся... От неожиданности мой язык, вместо того, чтобы что-то соврать и как-то выкрутиться, выдал святую правду: «Библию».

«Библию? Но ведь это строго запрещено!»

Как можно спокойнее я возразил: «А разве было бы лучше, если бы я пил или курил, принимал наркотики или играл в карты?»

Второй охранник без слов вытянул фолиант из моих рук, и я подумал: «Теперь я вижу мою библию в последний раз!» Но он только повертел ее, полистал страницы и также молча возвратил мне ее. Невыразимая радость охватила меня! Теперь я могу читать мою библию без всякого опасения! С этого дня она открыто лежала в изголовье моих нар... Если бы я стал отрицать и лгать, если бы я сказал, что читаю книгу, вместо библии, тогда Бог отвернулся бы от меня...»

Эта сцена произошла в тюрьме и она ярко иллюстрирует две вещи: Глубокую веру отца и его честность. Последнее я вероятно унаследовала от него. Первое же со мной совершенно несовместимо. Я однако могу понять, что вера ему была опорой в течение всех этих тяжелых лет, она давала ему силу и надежду на лучшие времена. Несколько страниц далее я читаю:

«Я знаю одно и я много об этом думаю: Я хочу у Бога просить прощения, так как я не достоин его любви, которую он мне дарит в тяжелых обстоятельствах жизни. Я уверен, что господь всегда держит защищающие руки надо мной. Слава ему за это. Но я не выполнил то, что я ему обещал в трудные времена, а именно – я говорил: За то, что ты мне помогаешь и награждаешь меня своей любовью, я хочу объявить о тебе и твоей любви всем людям. Да, он меня защитил, а я... я остался должником перед Господом и за это я прошу у него прощения».

В этом месте я должна возразить словам моего отца. Даже если он был уверен, что имел защиту от всевышнего, все же, то, что он смог сохранить свое достоинство, не потерять ни при каких обстоятельствах свою человечность и противостоять злу (по-простому выражаясь) — это было его личной заслугой. Он многое испытал, много перетерпел — достаточно, если я напомню о семи годах принудительного труда и о времени, проведенном без вины в тюрьме. И, тем не менее, он чувствовал себя виновным перед Богом и считал, что недостоин его любви? Если не он, то кто? Но — я не хочу углубляться в религию — это большая, отдельная и, конечно, не простая тема.

Отец в своих мемуарах, к сожалению, очень скупо рассказывает о личной жизни, о детях, о нашей матери. Он также не пишет о том, каким образом он уверовал в Бога, хотя всем в семье известна эта история. Яков не всегда был так благочестив. В начале своего брака он отнюдь не был чужд всему светскому и сравнительно много пил. Одним зимним вечером, еще перед войной, его, пьяного, настигла по дороге домой снежная пурга. Хотя он и нашел укрытие в стоге соломы, но неминуемо замерз бы, если бы старший сын вовремя не нашел его. После этого отец долго болел и его регулярно посещали братья и сестры баптистской общины. О результате этих посещений и соответствующих беседах догадаться совсем несложно.

Одно обстоятельство из жизни моего отца остается мне непонятным. Речь не о том, что отец уже через несколько недель после смерти мамы привел в свой дом новую жену (хотя его дети были крайне возмущены этим). Нет, в этом я его никогда не упрекнула бы. Он должен был дальше справляться со своей жизнью и он справился с ней на свой лад, если можно так выразиться — для него совершенно правильное решение. Я знаю, что он в этой женщине нашел партнершу, с которой он был счастлив до последних дней своей жизни. И она (также немка по национальности) прошла через множество страданий и испытаний, но никогда не теряла человечности и душевной доброты... Нет, это не новый брак, это нечто иное, что я плохо могу постичь и простить, а именно — тот факт, что он не любил двух своих дочерей (речь вовсе не обо мне); он это им отчетливо демонстрировал при любом удобном случае. Его неприятие их, как своих детей, в какой-то степени уже граничащее с ненавистью, оставило глубокие следы в жизни обеих... Но и в эту тему я не хочу здесь углубляться.

Да, Яков Шиц был не без изъянов и отрицательных черт характера. И тем не менее, он заслужил признание своей исключительности — пусть только в форме этого короткого, относительно скупого, рассказа о нем — признание всего того, что он испытал, перенес и сотворил в своей жизни. Он умер 11-го апреля 2006 года, в возрасте 91 года.

Rosa Ananitschev

Перевод с немецкого по мотивам моей книги: "In der sibirischen Kälte" ("В сибирском холоде"). 

Больше текстов на русском языке можно найти на моей русской страничке.