Сохранено 2585967 имен
Поддержать проект

Аксельрод Зелик Моисеевич

Аксельрод Зелик Моисеевич
Дата рождения:
декабря 1904 г.
Дата смерти:
26 июня 1941 г., на 37 году жизни
Социальный статус:
поэт (писал на идише). Брат известного художника Меера Аксельрода, писатель, входил в Союз писателей БССР, журнал "Штерн"
Национальность:
еврей
Место рождения:
Молодечно, Минская область, Республика Беларусь (ранее Белорусская ССР)
Место проживания:
Минск, Республика Беларусь (ранее Белорусская ССР)
Место захоронения:
Республика Беларусь (ранее Белорусская ССР)
Дата ареста:
30 мая 1937 г.
Приговорен:
обв.: 72, 76 УК БССР - руководитель а/с националистич.орг., обвинён в причастности к «писательской националистической организации»
Приговор:
к высшей мере наказания — расстрел
Реабилитирован:
7 июня 1957 г. КГБ БССР
Источник данных:
Номер дела: КГБ БССР - 4985-с
Фотокартотека
Аксельрод Зелик Моисеевич Аксельрод Зелик Моисеевич
От родных

Дядя торопливый, дядя скороход... Елена Аксельрод 

Для меня поэт Зелик Аксельрод – просто дядя Зелик, брат моего отца, о котором четырех лет отроду я, подпрыгивая, сочинила первое свое четверостишие:

Дядя торопливый,
дядя скороход –
это дядя Зелик,
Зелик Аксельрод. 

Зелик, приезжая в Москву из Минска, всегда спешил. У него было множество друзей и, как оказалось, немало врагов, которых, возможно, по доброте сердечной и открытости характера он принимал за друзей. Мои детские воспоминания сохранили ту атмосферу праздника, которая воцарялась в нашей каморке на Баррикадной, когда там среди других не переводившихся гостей внезапно возникал вечно рвущийся куда-то Зелик.
Для меня Зелик Аксельрод – это тревожное перешептывание моих родителей (на идише, чтобы я не поняла), их загадочные хлопоты и мои постоянные вопросы, почему он не приезжает – мне с ним так весело.
Для меня Зелик Аксельрод – это проникновение в его стихи и работа над их переводами для посмертного издания.
И неожиданное напоминание о нем, когда в Иерусалиме на мемориальном камне я прочла его имя в перечне еврейских деятелей культуры, уничтоженных сталинскими опричниками.
Несколько кратких биографических сведений.
Зелик Аксельрод родился в Молодечно в 1904 году. Вместе с братьями помогал отцу, позже киоскеру, развозить по местечку тележку с пивом. Первая эмоциональная встряска – изгнание евреев из прифронтовой полосы во время первой мировой войны: дескать, евреи по сходству языков могут сотрудничать с немцами. Долгие скитания по России запечатлены в ранней поэме З. Аксельрода “Осень. 1915 (Беженцы)”. После войны семья поселилась в Минске. Зелик учился в Москве в педагогическом институте им. Бубнова и в литературном институте им. Брюсова. Потом возвратился к родителям, работал в детском доме в Минске.
В 1922 году вышла тоненькая книжка восемнадцатилетнего поэта “Трепет” (на идише). Первые публикации относятся к 1920 году. Ни на кого не похожий лирический голос сразу же привлек к себе внимание читателей – в то время у литературы на идише была большая и увлеченная аудитория. К сожалению, немало было и критиков, которые всю недолгую жизнь поэта не спускали с него бдительных глаз.
Зелик Аксельрод был заметен еще и потому, что работал ответственным секретарем, а потом редактором журнала «Штерн» и вместе с Изи Хариком возглавлял секцию еврейских писателей при Союзе писателей Белоруссии. Возглавлял, зарабатывая свой арест. Впрочем, он постоянно его ждал: подсознательно – с того момента, как литературные церберы наперебой принялись обличать его: то «буржуазный национализм» почуют, то «нездоровый интерес к прошлому», «порочный уход от бурной действительности», и сознательно – после ареста в 1937 году его ближайшего друга, замечательного поэта Изи Харика и многих живших в Минске еврейских писателей. Фактически уничтожение еврейской культуры, так победно завершенное в 1948 году, началось в Белоруссии и на Украине. Приведу несколько строк Зелика, где за самоиронией прячется растерянность перед все возрастающими, отнюдь не литературными требованиями времени:

– Ты отстаешь, –
опять твердят друзья,–
Прибавить шагу ты не хочешь, видно!
Уже белеет голова твоя…
Ах, Зелик, Зелик,
и тебе не стыдно?

В 1939 году Зелик едет в Белосток, где опекает группу бежавших из оккупированной Польши еврейских писателей.
Главные «преступления» еще впереди.
Аксельрод был одним из немногих литераторов, подписавших протест против ликвидации еврейских школ в Советском Союзе, против решения закрыть газету на идиш в Вильнюсе, чем, видимо, и определил свою участь, хотя нашлось бы достаточно и причин помельче.
В 1941 году Зелик Аксельрод был арестован. Когда немцы подходили к Минску, заключенных разделили на две колонны. Уголовников отпустили на все четыре стороны, а тех, кто не знал, за что сидит, повели в лес за 40 километров и там расстреляли. Зелик погиб одним из первых. Об обстоятельствах его гибели моим родителям рассказали чудом спасшиеся тогда писатели Эли Каган и Григорий Березкин.
В стихотворении 1924 г. Зелик Аксельрод предсказал свою судьбу:
Ночь,
пустотой пудовой налитая,
Молчала.
Город,
замерший молчал,
Не выстрелы недавние считая,
А имена
убитых наповал.
( «Расстрелянный». Перевод мой. – Е.А.)
Когда стало известно об аресте Зелика, не раздумывая, бросился хлопотать о нем Перец Маркиш, к нему присоединился критик Арон Гурштейн, удалось добиться вмешательства Ильи Эренбурга. Разумеется, все эти усилия ни к чему не привели.
Мой отец на бесконечные запросы о судьбе брата получил два ответа: в одном говорилось, что никаких данных о смерти Зелика Аксельрода не имеется, в другом, что “дело прекращено за отсутствием состава преступления”.
При жизни Зелик Аксельрод успел издать четыре сборника стихов на идише. В 1937 году в Москве в Гослитиздате опубликована книга стихов Зелика Аксельрода в переводе на русский. Среди переводчиков значатся такие превосходные поэты, как Семен Липкин и Михаил Светлов. Посмертно в издательстве “Советский писатель” вышли книги “Утренний свет” (1963 г.) в переводе на русский и “Стихотворения” (1980 г.) в оригинале. Сборник избранных стихов Зелика Аксельрода издан в Нью-Йорке в 1961 году.
Несколько отрывков из этюда моей покойной мамы, прозаика и литературоведа Ривки Рубиной “Красные капли на белом снегу” (перевод с идиша мой – Е. А.).
…Он появился в еврейской советской поэзии – юный, просветленный и на удивление зрелый (“…прыг – как вслед за ливнем колос”). Позже, уже, будучи поэтом с именем, он вспоминает, как увидел на перекрестках минских улиц газету “Векер”, где было напечатано его первое стихотворение: “И стоял я, осиянный, будто собственное имя в первый раз узнал…”.
Может показаться, что таким он и оставался до своих тридцати семи лет – классического возраста для насильственно прерванных жизней поэтов – всегда молодой, всегда высвеченный белым сиянием.
Даже если бы Аксельрод был действительно только таким – озаренным добротой, любовно расположенным “ко всем и ко всему” – этого было бы уже достаточно, чтобы он занял свое определенное место в нашей поэзии, – разве мало остаться поэтом “белого сияния”?
Но появляются строки с иным настроением:
Решили, что я
тихой грустью охвачен, 
Я старше себя самого, говорят…
В своих юношеских видениях Аксельрод – “скульптор жемчужной ночи” – в печально-задумчивом и фантастически бедном местечке, что “в длинных простынях бормочет медленные бледные молитвы”, в местечке, где “боги и молельни оплывают, как стеариновые свечи”.

И почти в то же время жизнерадостно вспыхивает стихотворение “К моей кружке”. Мне трудно вспомнить литературный вечер, начиная с 1926 года, где бы поэт его не читал и где бы оно не было принято с величайшей горячностью. Вызывает недоумение, чем в те годы могло так взять за живое стихотворение о простой медной кружке, из которой шестьдесят лет пил дед поэта, – в годы, когда молодежь шарахалась от всего “дедовского”. Но оказывается, в соперничестве струящейся воды и бегущих детских ног, воспетых в стихотворении, было то вечное, что не могло не тронуть юношей и девушек, которые сами только что вышли из местечка… В начищенной до глянца будничной кружке, как в зеркале, мерцает и отражается связь поколений.
И вот поэма “Осень 1915”, с подзаголовком “Беженцы”. Это произведение юноши неполных двадцати лет определило весь дальнейший путь Аксельрода в поэзии. Здесь уже не только “белое сияние”, здесь на белом сиянии “красные капли”… Раз и навсегда, уже на всю жизнь, в мальчишеском сердце осел драматизм кровавых дней войны. Раз и навсегда, уже на всю жизнь, мальчика заворожила русская зима, сверкающая снегом. Зима осталась в стихах Аксельрода как любимое время года.
Нет, не мы здесь идем –
Посмотри, свеж и чист,
Здесь идет только снег
И в глаза наши дышит.
И висит в нем бумаги
Нетронутый лист
И на нем белый снег
Имена наши пишет.
“Бумаги нетронутый лист” – это жизнь, это судьба, это и надежда, и жестокий произвол. Свежий, созданный воображением художника, снег греет, как ласковый весенний ветер. Однако и в нем сокрыта метафора зла. Холодный лед может обжигать, как огонь…
Аксельрод воспринимает природу в игре света и цвета… И если он говорит о снеге: “Во мне остался ясной белизною” или “Даже я прозрачным стал спросонок”, – поверьте, это действительно так. Снег здесь белый не потому, что снегу положено быть белым, но и потому, что внутренняя чистота поэта бросила свой отсвет и на снег…
С провидческим заклинанием:
Юность моя, юность,
становись сильней!
Кто боится пропасти,
тот погибнет в ней…
Стремится поэт наружу из замкнутого пространства. Мы встречаем его на узких минских улочках, на заснеженных белорусских дорогах, в красноармейском лагере, в поле, у Черного моря, а если все-таки в помещении – так это клуб, музей, театр…
Аксельрод пленяет читателя прежде всего своей непосредственностью, подлинностью лирического состояния. С Аксельродом хорошо вместе улыбаться, мечтать, восторгаться природой, отражаться в любимых лицах, носиться влюбленными по дорогам, улицам и улочкам. Поэт неотделим от поэтического образа, единого для всех его стихов.
По сотням дорог
мою юность мотало,
Никто не стелил
перед нею пути
Тянулся по рытвинам
след ее алый,
Хлеб-соль ей никто
не спешил поднести…
Это юность, которая устремилась из местечек, из темных деревянных хибарок к свету и знаниям, она вбирала “И Пикассо, и Сезанна, и прекрасные стихи”…, рвалась в ГосЕТ, в театр Мейерхольда, штурмовала входы в залы, где “гремел Маяковский” и “сетовал Есенин”. Это юность, которая устремлялась на «спартакиады» и, готовая отдать жизнь за свободу далекого Мадрида, маршировала ”колонне Ботвина”…
Непосредственность поэта – это не хаотическое заглатывание впечатлений, не только гипертрофированная чуткость, безграничная эмоциональность, как это порой бывает даже у очень сильных лириков. Аксельрод, нелишне отметить, был чрезвычайно проницательным и умным человеком. Он обладал редкой способностью как другого, так и себя видеть со стороны… В своем творчестве каждый поворот мысли, каждое движение чувства он «взвешивал» на весах совести. Он вслушивался в собственное сердце, испытывал свой голос, не закралась ли в него фальшивая нота:
Может быть,
кричу я – не пою?
Все еще мой голос ненадежен?...
Тишина – один из существенных лейтмотивов творчества поэта:
Утренние хороши слова,
Но светлей вечернее молчанье…
Вот лежит у меня на столе последняя фотография Зелика Аксельрода… Глаза беспокойные, напряженные, две отчетливые продольные складки прочерчены от углов глаз по обе стороны носа, а рот, мягкий и добрый, таит улыбку, как будто поэт в этот момент читал про себя собственные строки:
Давайте немножко смеяться!
Улыбки забыты,
С губ наших смыты,
Стерты ночами бессонными
Буднями неугомонными. –
Не будем смеха бояться!
Какое точное ощущение! «Немножко смеяться», ни на минуту не гася в сознании «красные капли на белом снегу», беречь белое сияние, чтобы оно больше никогда не запятналось…
Не одному молодому поэту Аксельрод, будучи еще сам молодым, помог определить свой путь в поэзии. Целые дни просиживал, согнувшись над рукописями, писал и правил. Он больше работал над чужими стихами, чем публиковал собственные…
Свои стихи он охотно читал на вечерах, перед публикой, редко – в домашней обстановке, а слушал он по-странному отчужденно, с опущенными глазами. Но в своей замкнутости, внешне отстраненный, он вбирал в себя каждое слово, каждый звук. И потом, будто вернувшись откуда-то издалека, делал какое-нибудь очень точное замечание. Словно невзначай, без малейшей аффектации… Такая же манера отличала и его выступления со сцены. Говорил он тихим, даже чуть глуховатым голосом. 

И, тем не менее, я не помню случая, чтобы из зала кто-нибудь выкрикнул: “Громче!”. Тишина Аксельрода несла в себе такую наполненность мыслью и чувством, которая сразу передавалась аудитории… Благородное открытое лицо обращено прямо к публике; слегка приподняв голову, с улыбкой на губах, поэт произносил свои экспромты, высказывал меткие замечания о произведениях и писателях. Были в его речах и неожиданная веселость, и внезапная горечь, и невозможно было не задуматься над ними…
Несколько слов о скромности и славе. Представьте себе – по минским улицам бродит еще совсем молодой курчавый паренек и почти все прохожие узнают его… А паренек даже не замечает, что на него оглядываются... Так было и тогда, когда реже стали “кудри на голове”. Та же известность и та же скромность. Если бы Аксельрод прожил сто лет, к нему бы все равно никогда не пристало слово “знаменитость”… Волей-неволей напрашивается вопрос: не мешает ли скромность вере в себя как поэта?... В одном из лучших своих стихотворений, написанных незадолго до конца жизни “Мне говорят…”, – поэт опять готов начать все сначала. Что же, он, в самом деле, чувствовал свое “отставание”, как полушутливо признавался в этом стихотворении? Нет. В этой скромности, в этом постоянном поиске была сокрыта глубочайшая вера в собственное призвание, а также мужественная готовность защищать это призвание. К двадцати двум годам Аксельрод, отстаивая свое поэтическое достоинство, с горечью пишет:
Себе сказать еще
я много должен,
Чужие все уже сказали мне.
Молодой поэт не отгораживается от трагизма времени, он ни от кого не прячет свое лицо с проступившим на нем предчувствием “близящихся скитаний”…
В остроте мысли, благородстве чувств, верности “свету совести” кроется сила и красота поэзии Зелика Аксельрода.

Дополнительная информация

 Зелик Аксельрод родился в 1904 году в местечке Молодечно на Виленщине. Во время Первой Мировой войны евреев изгоняли из прифронтовой полосы, в результате чего семье приходилось много скитаться (Тамбов, Смоленск и, наконец, Минск). Зелик учился в Москве в Педагогическом институте им. Бубнова и в Литературном институте им. Брюсова. Потом возвратился к родителям в Минск, где молодой поэт с большим успехом выступает на литературных вечерах.. 
          В 1922 г. вышла тоненькая книжка восемнадцатилетнего поэта “Трепет” (на идише), а первые публикации относятся к 1920 году. Зелик Аксельрод работал ответственным секретарем, а потом редактором журнала “Штерн” и вместе со своим ближайшим другом Изи Хариком возглавлял секцию еврейских писателей при Союзе писателей Белоруссии. “Возглавлял”, зарабатывая свой арест. 
          Осенью 1939г., когда советские войска заняли Западную Белоруссию, Зелик Аксельрод спешит в Белосток, где помогает устраиваться бежавшим из оккупированной немцами Польши еврейским писателям. Вместе с Гиршем Каменецким Зелик Аксельрод пытался добиться восстановления еврейской школы и секции идиш при Академии наук. Все это не могло не сказаться на судьбе поэта.
          В 1941 году он был арестован и в начале войны расстрелян.
          Из воспоминаний Григория Березкина, записанных Дорой Хайкиной:
          “В начале 1941-го года в Минске арестовали группу корифеев еврейской литературы, писателей Мойше Кульбака, Якова Бронштейна, Зелика Аксельрода, Айзика Платнера, Григория Березкина... всего около 20 человек. Изю Харика к тому времени уже растерзали в тюрьме. Начали "следствие", намечалась белорусская ветвь "еврейского заговора". Но началась война. Арестованные были так изолированы от внешнего мира, что даже не знали об этом... Однажды ночью всю тюрьму подняли и зверскими голосами стали кричать: 
          – Выходи... Бегом... Скорее!.. 
          Затолкали нас в огромную крытую грузовую машину, всех подряд. И сразу же поехали. В ночь. В неизвестность. Город был затемнен, ни одно окно не светилось, только иногда видны были контуры улиц и домов. Приехали в лес под Минском. Сквозь густые деревья едва видна была луна. Вокруг – очень много гэбистов, злых, ненавидящих нас, вооруженных автоматами. Было мрачно и жутко. Зелик Аксельрод оказался возле меня. И повторял, беспомощно прижавшись ко мне: "Ой, Гриша!.. Ой, Гриша!.." Нас выстроили. Принесли из машины стол и стул. За ним устроился гэбист. И стал каждого подзывать и спрашивать: 
          – За что сидишь?.. 
          Тех, кто отвечал: "За хулиганство, за воровство, изнасилование, грабеж, убийство... выстраивали слева". Кто отвечал: "Меня оклеветали... Я ни в чем не виноват... Я ничего не говорил плохого... За шпионаж...." Отправляли направо. 
          Мы с Аксельродом оказались, естественно, справа. Гэбист закончил сортировку и вдруг всем, кто стоял слева, дал команду разойтись и никогда на глаза не попадаться. И вся масса ворюг и убийц в миг рассеялась. Тех, кто справа, тут же построили в несколько рядов и стали стрелять, в упор, с двух-трех метров, прицельно, в каждого. Сначала упал Зелик, его рука выпала из моей. И вслед за ним получил свою пулю и я. Потерял сознание... Очнулся, когда светало. Среди груды окровавленных тел. Гэбэшникам даже не было времени общей ямы выкопать. Рядом лежал Зелик. Мертвый. Я ощупал себя. Весь в крови: руки, лицо, одежда... Страшно болела голова. Оказалось, у меня отстрелена ушная раковина, и кожа на щеке и виске разодраны пулями. Миллиметра не хватило! Я поднялся и побрел, не зная куда. Вышел на небольшое село, совсем недалеко. Добрые люди ни о чем не спросили. Сменили мою мокрую от крови одежду, смазали иодом, перебинтовали всю голову. Там, в этом селе, я только и узнал, что началась война...”

 

ДЕДУШКА МОЙ СТАРЫЙ


В синагоге виленской раз, пропев псалом,
Дедушка мой старый тронулся умом...

Взгляд мой улицей напился допьяна.
Позови домой, где ждет дремота.
В сердце у меня есть тихая струна —
Плачет на закате и бормочет что-то...

Льется свет холодный надо мной,
Слышу звезд дыхание живое.
Так о дедушке безумном спой
И о внуке, что безумен вдвое.

Перевод Е. Аксельрод

 

 

* * *

Занавеску сняв с окошка,
Я на улицу смотрю.
Я протер стекло немножко
И как вкопанный стою.

Что я вижу? — Безответно
Я, дрожа, прильнул к окну...
Что могу и что запретно —
Запишу и зачеркну...

Грустный дождь прошелся рядом,
Воду сбросил на чердак.
Всю печаль и всю досаду
Я бросаю в этот мрак...

Выше голову я поднял,
Снова бодр и весел я:
Кто не верит в нас сегодня,
Тот не стоит ни копья!

Часто подолгу дивлюсь я:
Что свершается вокруг?
За перо свое берусь я,
Помоги мне, милый друг!

Снова радостно встречаю
Вас, соратники в бою,
Я за совесть поднимаю
Руку правую свою!

1928
Перевод М. Светлова

 

 

* * *

— Ты отстаешь, — опять твердят друзья. —
Прибавить шагу ты не хочешь, видно!
Уже седеет голова твоя...
Ах, Зелик, Зелик, и тебе не стыдно?

Ну что ж, друзья, простите вы меня.
И солнце щедрым не всегда бывает.
Быть может, в сердце у меня звеня,
Для вас украдкой песня созревает.

Я лампу погасил уже давно,
Но оторваться от стола не в силах.
Разрезав ночь, лучи глядят в окно,
А ночь еще меня не отпустила.

От новостей утратил я покой,
Но не нашел единственного слова.
Глядит бумага чистая с тоской
И первой буквы требует сурово.

Наутро ждете вы моих стихов,
Вы, как зубам во рту, им счет ведете.
И, словно нет во рту моем зубов,
Я в ужасе — и вновь спешу к работе.

Я знаю, в будущее далеко
Шагнет наш год, меня зовущий властно.
Но знаю я и то, как нелегко
Его одеть словами песни ясной.

Пока той песни нету у меня,
И солнце щедрым не всегда бывает.
Но знаю, что, в душе моей звеня,
Для вас, для завтра песня созревает.

1940
Перевод Е. Аксельрод

 

 

* * *


Пеленки облаков смахнула туча. 
Фонарь — пустой подсвечник под листвою. 
Ночь выпросталась из-под балдахина, 
Как бабка, шепчется сама с собою. 

Ополоснулся полуобморочный месяц 
И виснет у земли бездомной в изголовье. 
До задней улочки едва доплелся нищий, 
Припал к забору, сон заблудший ловит. 

Перевод Е. Аксельрод

Короткие и порой отрывочные сведения, а также ошибки в тексте - не стоит считать это нашей небрежностью или небрежностью родственников, это даже не акт неуважения к тому или иному лицу, скорее это просьба о помощи. Тема репрессий и количество жертв, а также сопутствующие темы так неохватны, понятно, что те силы и средства, которые у нас есть, не всегда могут отвечать требованиям наших читателей. Поэтому мы обращаемся к вам, если вы видите, что та или иная история требует дополнения, не проходите мимо, поделитесь своими знаниями или источниками, где вы, может быть, видели информацию об этом человеке, либо вы захотите рассказать о ком-то другом. Помните, если вы поделитесь с нами найденной информацией, мы в кратчайшие сроки постараемся дополнить и привести в порядок текст и все материалы сайта. Тысячи наших читателей будут вам благодарны!