Амантай Габдулла Сахипгареевич
- Фотокартотека
- От родных
- Дополнительная информация
Ролена Ломакина (Амантаева)
Дочь «врага народа»
«...Родина — мать, Сталин — отец,
Не слишком ли много для детских сердец?..»
Наталья Астафьева
«...Родина — мать, Сталин — отец,
Не слишком ли много для детских сердец?..»
Наталья Астафьева
Я — дочь башкирского поэта, ученого, одного из основоположников башкирской филологической науки, общественного деятеля Амантаева Габдуллы Сахипгареевича. В 1937 году мой отец был арестован как враг народа. 10 июля 1938 года, сразу после наскоро проведенного заседания Военной коллегии Верховного суда СССР, расстрелян. Реабилитирован посмертно в 1957 году. Я была совсем маленькой, когда отца арестовали, но в моей памяти он остался как самый добрый, дорогой и близкий мне человек. Все остальное — чем жил, к чему стремился и что любил мой папа, я бережно, по крупицам собирала многие годы. Жизнь детей «врагов народа», а их было немало по всей стране, была трагичной и схожей. Нам меняли фамилии и имена, разлучали с близкими, старались стереть из детских воспоминаний все, что связывало с нашими родителями. Но, несмотря на все ухищрения тоталитарной государственной машины, какие-то неведомые силы не давали нам умереть, заставляли цепляться за жизнь, учиться, работать. Мне иногда кажется, что это души невинно казненных отцов незримо оберегали нас, детей «врагов народа»...
Габдулла Амантай (Габдулла Сахипгареевич Амантаев) родился в 1907 году в деревне Верхне-Ильясово Бузулукского уезда Самарской губернии, ныне Оренбургской области. В 10-летнем возрасте его определяют на учебу в медресе «Хусаиния». В 1917 году во время учебы познакомился с Даутом Юлтыем и Шаехзадой Бабичем. Дружил с Сагитом Агишем и Мусой Джалилем. В 14 лет Габдулла становится секретарем Туксоранского кантонного комитета комсомола. Маленького роста, в солдатской шинели, с наганом — Габдулла в первых рядах строителей новой жизни. Появилась возможность учиться в лучших учебных заведениях страны. В 1921 году Габдулла становится студентом Башкирского института народного образования в Оренбурге. Революция, возможность изменить мир к лучшему вызывали у людей необычайный всплеск эмоций, вдохновения. Не удивительно, что за перо взялись и совсем юные комсомольцы, и люди, прошедшие империалистическую войну и революцию. Амантай начал печататься с 15 лет. Первый сборник стихов «Песни борьбы» вышел в свет в 1927 году. По воспоминаниям людей, близко знавших отца, Амантай был человеком очень целеустремленным. Природа одарила его неутомимой энергией и организаторскими талантами. Эти качества в полной мере раскрылись в Башкирском институте народного образования, где он работал в студсовете, в Оренбургском губкоме в должности редактора газет «Молодой пролетарий», «Молодежь Башкирии», а позже — в Ленинградском институте восточных языков, где учился в аспирантуре. Вскоре Габдулла Амантай был вызван в Уфу для составления монографии о башкирском языке, фольклоре и дооктябрьском периоде развития Башкирии.
Жили мы в Уфе на улице Ленина, дом 2. Мой старший брат Альберт родился в Ленинграде, на Васильевском острове. Отец очень любил мою мать — Гатифу. Она была его студенткой в педагогическом институте. Гатифа легко училась, была веселой, живой, хорошо пела высоким голосом. Красивая, статная девушка привлекла внимание Габдуллы Амантая и он предложил ей стать его женой. Мой отец был очень внимательным, с хорошими манерами и чувством юмора. Он любил свою жену безмерно, сам покупал ей наряды, баловал ее как ребенка. Став делегатом Первого съезда писателей СССР, согласился взять ее с собой в Москву. В составе делегации Башкирии было всего две женщины — моя мать и Хадия Давлетшина. На известной фотографии рядом с Алексеем Толстым и Максимом Горьким есть и Гатифа Амантаева. Правда, после тридцать седьмого года многие писатели по известным причинам были вырезаны как из жизни, так и из фото. Но Гатифа и по сей день мило улыбается с исторической фотокарточки.
Когда мне было полтора года, а брату Альберту чуть больше четырех лет, мать бросила нас с отцом. Потеряв голову от любви к Муниру Инсафутдинову, работнику НКВД, мужу ее родной сестры, оставив детей, уехала с ним на место его службы в Нальчик. Отец написал Гатифе письмо. В нем не было ни слова упрека, а только: «Вернись домой. Я все прощу и забуду. Детям плохо без матери». Письмо повезла сестра, наша тетя, Гатия-апа, растерянная и растоптанная двойным предательством. Вернуться к мужу и детям мать категорически отказалась. Гатия-апа приехала из Нальчика окончательно опустошенной и сильно заболела.
Отец с утра кормил нас, потом уходил на работу. Года через три он решил жениться. Думаю, главным образом, чтобы дети не росли без матери. Мачеху звали Сабиха. Она рассказывала потом, что я целыми днями плакала, ничего не ела, не играла и только ждала папу. «Как бы беду не накликал этот ребенок», — говорили про меня. Увидев отца, я забиралась к нему на колени, он кормил меня с ложки, рассказывал сказки. Успокоившись, я благополучно засыпала. Отец по-прежнему занимался с нами, детьми, читал нам книжки, учил хорошим манерам. Обедали мы за большим столом с белой скатертью. Постепенно жизнь в семье Амантая налаживалась.
Но беда не заставила себя долго ждать.
«О состоянии Научно-исследовательского института языка и литературы и об ошибках тов. Амантаева.
Тов. Амантаева за допущение политической близорукости в отношении к врагу Пригожину, протаскивание антипартийных националистических взглядов в вопросах башкирской национальной литературы, допущение грубых политических ошибок в трудах НИИЯиЛ, необеспечение руководства научно-исследовательской работой с работы снять.
Вопрос о партположении тов. Амантаева рассмотреть в первичной парторганизации».
Выписка из протокола заседания Бюро Башкирского Обкома ВКП(б) от 26 августа 1937 года.
5 октября 1937 года Габдулла Амантай был арестован. Сабиха в этот день была в роддоме. У них родился сын, который так и не увидел отца.
Я запомнила день ареста. Был сильный стук в дверь, потом плач брата Альберта. Моя кроватка стояла в кабинете отца, и я видела, как люди в форме брали книги с полок, быстро пролистывали их и бросали на пол.
После ареста отца меня отдали в детский дом №1 имени Шагита Худайбердина на улице Пушкина. Всех поступивших детей в годы репрессий — русских, чувашей, башкир здесь записывали татарами, поскольку детдом считался татарским. Брата Альберта отправили в Стерлитамакский детский дом для детей школьного возраста. А до этого состоялся суд, на который была приглашена моя мать и где ее лишили родительских прав. Опекуном была назначена заведующая детским отделом Башнаркомпроса Хаят Миниахметовна Яфаева. Ее я никогда не видела. Потом узнала, что она была подругой матери.
В детдоме меня любили. Молоденькая медсестра в воскресные дни брала меня с собой гулять в сад имени Луначарского. Как-то раз я увидела девочку, дочь директора детдома, на которой была моя шубка и красные ботиночки. Я их сразу узнала. Какой я закатила рев! «Это моя шубка, мои ботиночки, отдай, отдай!» На шум сбежались все воспитатели. Медсестра увела меня в изолятор. Через некоторое время мне принесли и шубку, и ботиночки, и платье. Какое-то время я носила свою одежду и всем говорила: «Это мне папа купил!» Я помнила своего папу и все, что с ним было связано.
Началась война. Меня перевели в детский дом №5 для школьников по улице Кирова. Здесь я пошла в первый класс. На фронт проводили директора детского дома, воспитателей. Старших воспитанников отправили в ФЗУ (фабрично-заводское училище), девочек в Кемерово на фабрику. В детдом прибыли эвакуированные дети из Москвы, Украины, Белоруссии, а также ребятишки из башкирских деревень, чьи родители ушли на фронт. Вместе с эвакуированными детьми пришли работать в наш детдом руководителями кружков артисты, музыканты. Шурочка, так мы называли нашу руководительницу танцевальным коллективом, вела спортивный и акробатический кружки. Я с удовольствием занималась и танцами, и гимнастикой. В Доме пионеров были организованы занятия Ленинградской акробатической школы. Мы ходили на эти занятия вдвоем с девочкой из 7 класса, москвичкой, идти было далеко и страшновато. Я училась в 3 классе, была самой маленькой, хрупкой и гибкой. У меня неплохо получались акробатические номера. Например, на голове у руководителя я делала стойку. Но вскоре большие девочки перестали меня брать с собой, и мне пришлось оставить кружок.
Росла я болезненным ребенком, мучили приступы малярии. От аспирина болел желудок, были рвоты. Потом врачи обнаружили у меня начальную форму туберкулеза и дистрофию. С проверкой в детдом пришел врач из наркомата здравоохранения. Женщина была из бывших кремлевских врачей, ссыльных в Башкирию по «горьковскому» делу. Она меня осмотрела и спросила: «Как довели ее до такого состояния? Она же не эвакуированная!» Выписала дополнительное питание — полдник и устроила в детский туберкулезный санаторий в Зеленой Роще. Здесь я немного поправила свое здоровье и снова стала заниматься танцами. В детском санатории руководителем самодеятельности была музыкальный работник Салова Нина Кирилловна из Белоруссии, танцевальным коллективом руководил артист из драмтеатра. Мне было здесь очень хорошо! Меня учили танцевать чечетку и делать акробатические номера. Я выступала солисткой на всех концертах самодеятельности.
К новому году мы разучили восточный танец. Мне сшили марлевый костюм с широкими шароварами и чалму. В руках — свечи на блюдцах, а на пальцах — наперстки. Гасили свет, только на елке сверкают огни и горят мои свечки. Танец сопровождался акробатическими номерами. Зрителей было много, говорили, что на концерте присутствуют гости из наркоматов здравоохранения и просвещения. Нина Кирилловна стала брать меня с сольными номерами в свой взрослый коллектив. Выступали перед бойцами в Доме офицеров, в госпиталях, в клубах на праздничных вечерах. Я начала ходить в балетный кружок в Дом офицеров под руководством знаменитой Елены Войтович, бывшей солистки Мариинского театра. Помню свой первый приз на городской елке в 1941 году в театре оперы и балета. Там меня и заприметила Шурочка, руководительница танцевального кружка. Подарила мне первую в детдомовской жизни игрушку — пушистого зайца. Я с ним и спала, и играла. Потом он пропал и я очень долго переживала из-за потери.
Но танцами я могла заниматься только в свободное время. Шла война, каждый день начинался с утренней линейки, нас знакомили с положением на фронтах. На стене — большая карта. На карте — красные флажочки по линии фронта. На линейке воспитанникам ставили задачи на день. Наш девиз — «Все для фронта, все для Победы». Весной для госпиталя мы, ученики первых-вторых классов, собирали в Затоне дикий лук и щавель. До Затона шли пешком. Ходили в подшефный госпиталь. Писали письма за тяжелораненых бойцов, читали газеты, убирались в палатах, скручивали бинты после стирки, и, конечно же, выступали с концертами. Я выходила с акробатическими этюдами и танцевала матросский танец с чечеткой. Бойцы не отпускали меня с импровизированной сцены, по три раза вызывали на бис. Напоследок — чечетка под мелодию вальса. Солдаты угощали, чем могли: пряниками, сухарями, сахарком, иногда даже мармеладкой. Меня лечили мои ноги. Потихоньку здоровье шло на поправку.
Воспитанники детдома ходили по домам, собирали теплые вещи для фронта: шарфы, варежки, носки. Вышивали кисеты для махорки. Старшеклассницы вязали носки. В посылки на фронт воспитатели вкладывали наши письма бойцам.
В детдоме зимой было очень холодно, печки еле грели. Сырые дрова шипели до утра. Окна частично были забиты фанерками. Одеяла тонкие, кровати из досок кишели клопами. Через каждые десять дней перед баней выносили доски и матрацы на мороз. Доски обливали кипятком. Полы мыли холодной водой, которую брали из бочки в умывальной комнате с цементными полами, доски скребли большими ножами, сделанными из обломков кос — «косырями». Летом воду брали из колодца. Были одно ведро и одна тряпка на всех дежурных. Бывало, что моя очередь на тряпку и ведро доходила только в 3 часа ночи. Воду для мытья полов нужно было менять часто, заведующая отделением могла заставить в наказание перемыть весь коридор.
С едой было плохо, всегда хотелось есть. Завтрак — хлеб, кипяток и 5 коричневых витаминок. Обед — суп из мерзлой картошки с солеными помидорами. На второе — тушеная капуста на воде и чай. Хлеб черный с какой-то примесью. На ужин — котлетки из мерзлой картошки. Уфимские дети вечерами сбегали домой. Котлетки они назвали «тошнотиками». Мы ели за них эти «тошнотики», хлеб оставляя им. После ужина — отбой. При слабом свете коптилки перед сном выстраивались в коридоре и мазали друг друга вонючей, липкой, холодной чесоточной мазью. До 7 класса всех стригли наголо. Нас замучили вши и чесотка, которые привезли эвакуированные дети. Чем только не выводили вшей, чем только нас не мыли! Прокаливали одежду и головные уборы в горячей дезкамере. А после бани опять в швах одежды сидели большие белые вши и гниды. Говорили, что они выходят из тел худых и голодных детей.
...Воспитанников отправляют спать. Но дети еще долго не засыпают. В спальнях начинаются рассказы, воспоминания о доме. Потом негромко пели. Из спальни мальчиков слышалось:
Вот сижу на детдомовской постели,
Вспоминаю про мать и отца.
А горючие, горькие слезы
Так и льются из глаз без конца…
Очень полюбили украинские и белорусские песни, которые пели эвакуированные дети. Помню, очень хорошо пела девочка Маруся. Они с сестренкой умерли ночью от болезни.
Как-то меня спросили, почему я никогда не рассказываю о родителях, о доме. Я сказала, что у меня родителей нет, есть только брат Альберт, он меня любит и обязательно найдет.
Весна. Голодно. Съедали всю траву, что росла на территории детдома, все побеги американского клена во дворе, крапиву. Она вкусная, огурцом пахнет. В начале войны в детдоме завели свинарник. Дети ходили туда помогать пасти свиней, чесать их. Для скотины привозили заплесневелые сухари. Девочки выбирали хорошие и ели их. Я тоже набрала какие-то кусочки. В темноте не очень удобно было выбирать. Села на подоконник в спальне и стала есть. Сильно заболел желудок, началась рвота. Откуда-то взялись крысы, они шныряли прямо возле ног. Побежала в изолятор, где меня напоили водой с марганцовкой, чтобы вызвать рвоту. Еле отошла.
По ночам в спальнях бегали крысы, не боясь детей. Мы спали, укрывшись с головой, но это не помогало... Одной девочке крыса укусила палец. Возле кроватей мы держали палки, чтобы их пугать.
Зимой мальчики приносили откуда-то свежие картофельные очистки. В столовой была плита для согрева обеда, воды. Ребята вечером растапливали эту плиту и пекли картофельные очистки, накрывая их портянками. У меня тогда болели уши. Я заходила в столовую, чтобы погреть ухо. От тепла боль утихала. Узнав от ребят, что очистки они нашли в огородах, у частных домов, мы с Галей, моей напарницей по танцам, пошли за добычей. Поздно вечером взяли деревянные ранцы, перелезли в огород через снежный сугроб напротив детдома. Нашли большую кучу с мерзлой картошкой, сложили ее в ранцы. Добычу положили под кровать и легли спать. Ночью хотели испечь в печке. «Голландка» топилась всю ночь. А когда достали ранцы, там оказался… конский навоз! Еле отмыли ранцы холодной водой. Я плачу от обиды, а Галя, она была постарше, хохочет. Говорит, дуры мы, дуры, зачем поверили мальчишкам? Никому не говори, что нас обманули, а то будут дразнить! Так и уснули голодные…
По воскресеньям многие убегали домой, уезжали пригородным поездом к родственникам, мальчишки шныряли по рынку. В детдоме в это время тихо. Мы ходили в госпиталь — с концертами или помогать медсестрам. Иногда проводили весь день в швейной мастерской. Одна большая девочка от родственников в Нижегородке приносила вкусные жареные семечки. Она меняла щепотку семечек на пайку хлеба. А мы старались грызть семечки долго-долго. И семечек хочется, и без хлеба голодно.
Летом работали в трудовом лагере на станции Шакша. Жили в каком-то большом амбаре, спали на двухэтажных нарах. Старшие девочки из педучилища и старшие мальчики жили в деревенских домах. Они косили траву, жали просо, помогали убирать хлеб, выполняли всю тяжелую мужскую работу. Вечерами им разрешали ходить в клуб, в кино.
Вставали в 6 утра. Утро начиналось с линейки. Зарядка — бег, умывание на речке, завтрак и — в поле. Отбой в 10 часов, но засыпали поздно. Младшие классы — до шестого трудились на прополке картофеля. Поля — большие, до кромки леса, мы босиком, в трусах и майках. Нас, учеников младших классов, ставили в пару, отмерив нам по 4 больших шага, с ребятами пятых, шестых и седьмых классов. Хотя в одном классе могли учиться дети самых разных возрастов. Дети из деревень, например, почти все были переростки. А работу делили всем одинаково. Ребята постарше, посноровистее, быстро управлялись, заканчивали свою делянку и получали обед. А малыши все не могли закончить свою полосу. Воспитательницы после обеда посылали старших помочь нам. Но все разбегались по лесу. Подростки ругались, грубили воспитателям. Мы же пололи до вечера без обеда. Бывало, что подкапывали кустики картофеля, картофелины были с орех, обтирали их об трусы и ели. Во рту горечь, боль в желудке до тошноты, до рвоты. Воды нет, жарко. Вечером возвращались домой, в лагерь. Отмывались в речке. Мне не разрешали там купаться, так как у меня однажды в поле начался приступ малярии. Отлежалась в палате 3 дня и снова в поле.
Приходилось работать и на участках воспитателей. По 10—15 соток картофеля, свеклы, моркови. Я работала с девочками и мальчиками постарше, полола морковь, свеклу на участке заведующей отделением. Ее дети были уже взрослые, старшеклассники, но в поле не работали. Также отправляли нас убираться в квартирах воспитателей, полоскать белье на колонке. Никто никогда нас не угощал, кроме директора детдома. Она кормила вкусной кашей из пшенки с тыквой. Меня хвалила, гладила по голове и говорила, что я послушная, аккуратная, исполнительная девочка, добрая и в жизни должна быть удачливой, для этого у меня есть все качества характера.
И все же лето — сытая пора. Самое лучшее время — когда убирают горох. Детдомовцы строились в шеренгу и скатывали по полю горох ковром. На току старшекурсники его просеивали, молотили. Горох мы ели досыта — утром гороховая каша, в обед — гороховый суп, вечером — опять гороховая каша.
Ели колоски. Собирали их в наволочки. Ходили босиком по скошенному полю, ногам было больно. Ворошили скошенное сено со старшеклассниками. На уборку картофеля нас возили до самого снега. Тогда пекли картошку в золе. Было очень вкусно!
После открытия Второго фронта нас стали получше кормить и одевать. На новый год раздали сладкие подарки в картонной коричневой кобуре с шоколадным мишкой. После бани выдали американские фланелевые пижамки, были еще красивые шерстяные костюмчики с шапочками. На завтрак стали готовить каши из брикетов, появился даже сахарный песок. Песок мы насыпали на хлеб, мочили водой и говорили, что это пирожное. Помню, как одна девочка всю неделю собирала нашу пайку песка в баночку. Потом из деревни привозила пирожок с картошкой или кыстыбый из ржаной муки с отрубями с той же картошкой или пшенной кашей.
Я росла послушной, исполнительной, аккуратной девочкой. Хорошо вышивала и шила. Меня любила закройщица, учительница по швейному делу Клавдия Сергеевна. Свободное время я проводила в мастерской, выполняла всю ручную работу. Клавдия Сергеевна учила меня кроить, шить, вышивать. В 7 классе перелицевали мое старое демисезонное пальто. И когда раздавали американские подарки, мне ничего не досталось. Объяснили так, что у меня уже есть пальто, перелицованное, как новое. Потом уборщица по секрету сказала, что предназначенные мне пальто и костюм заведующая отделением взяла для своей дочери.
Как-то осенью 1944 года нас повезли на ДОК разгружать плот с дровами и бревнами. Выехали все воспитатели и сотрудники детдома, включая поваров и директора. День был жаркий. Старшие ребята с рабочими тащили плот, откатывали большие, мокрые бревна к берегу. Мы должны были нести эти бревна дальше. Наша воспитательница младших классов выбрала бревно потоньше. Сказала, возьмитесь все за бревно, как муравьи, и будем тащить его в одно место. Новая воспитательница была добрая, нас никогда не ругала, а только уговаривала. Любимым выражением было: «Так не хорошо. Так нельзя». И вот воспитательница скомандовала: «Взялись за бревно! Вспомните картину «Ленин на субботнике». Вы же маленькие ленинцы!» Мы подхватили бревно. Впереди и в конце дети постарше, малыши — посредине. Одна большая девочка крикнула грубо: «Все, хватит, я бросаю, не могу больше!» Воспитательница просила ее остаться, «ведь ноги всем отдавит. Давайте все присядем, положим бревно и отдохнем». Потом дети постарше сказали, что не будут поднимать, а будут катать. Поработали, отдохнули, пообедали и так до вечера. Три мальчика во время обеда решили искупаться. Прыгнули с баржи и утонули. Их затянуло течением под баржу. После этого случая нас на ДОК не возили. Бревна привезли в детдом на машине, разгрузили. Старшеклассники вечерами пилили, а мы складывали дрова.
1945 год. Ночью я мыла полы в коридоре. Начало светать когда вдруг заговорило радио. «Победа! Победа! Победа! Война кончилась!» —громко зазвучало из динамика. Я бегала по спальням и кричала: «Победа!», потом побежала на улицу, стала колотить по всем калиткам палкой: «Победа! Война кончилась!» На улице Ленина уже собрался народ. Радостные лица вокруг! Обнимаются, целуются... Теперь все у нас будет хорошо! Прибежала в детдом к завтраку. В честь праздника нам выдали по 300 г хлеба и 1 чайную ложку американского смальца.
В детдоме состоялась торжественная линейка, где мы пели песни о Сталине, о Родине. После линейки побежали на улицу Ленина к кинотеатру «Октябрь», где показывали фильм «В 6 часов вечера после войны».
Перемены проявились в том, что стали кормить лучше. Иногда на завтрак давали даже чуть-чуть меда, а больным на полдник — рыбий жир, жидкий гематоген по 1 столовой ложке. Многие не пили. Мне же все нравилось, даже рыбий жир казался самым вкусным!
В эти дни наша детдомовская самодеятельность давала по 2 концерта. Руководителем была Наденька Негруб. Она в начале войны ушла на фронт и вернулась в детдом в 1944 году. Мы так ее и звали — Наденька.
Уехали эвакуированные воспитанники, уехали наши воспитатели-артисты. В детдомах детей стало меньше. Их стали закрывать, а детей просили взять на воспитание в семьи. Меня воспитатели тоже решили отдать, чтобы никто не знал, чья я дочь. Забрала меня молодая, красивая женщина 28 лет, по профессии товаровед. Звали ее Сания. Было у нее два сына — восьми и трех лет. Муж с фронта еще не вернулся.
Я стала Файзуллиной Ралиной, училась в пятом классе татарской школы, так как дошкольный детдом был татарский. Это уже потом стало понятно, что меня взяли вместо прислуги, а тогда была рада, что попала в семью. Государство за приемного ребенка платило какие-то деньги, давали карточки для питания в столовой, их можно было поменять на продукты. Выдали новую одежду из американских подарков. Сания взяла все «на вырост», красивые вязаные вещи и носила сама. Звала ее мамой, как она велела. К маме Сание приходили офицеры, пили, гуляли. Когда вернулся муж, супруги ругались, дрались и в конце концов развелись. Старшего сына муж взял с собой к своим родителям, а младший остался с матерью. Сания стала встречаться с младшим лейтенантом. Он оформил перевод в военную часть в Подмосковье, а мне обещал, что устроит в Ленинградское хореографическое училище.
Жили мы на улице Ленина во дворе гостиницы «Уфа» в большом деревянном доме. Первый этаж был подвальным, второй — жилым, мы все обитали в одной комнате. Меня перевели в школу №3. Училась плохо, так как часто пропускала занятия, да и уроки некогда было учить. Вечерами, когда у Сании были гости, я гуляла по улицам. Соседская девочка частенько приглашала меня в театр оперы и балета, где контролером работала ее бабушка. Я полюбила оперу и старалась не пропустить ни одного балетного спектакля. Слушая знакомые мелодии из черной тарелки радио, напевала их. Жили соседи роскошно, занимали две большие комнаты, отец был на фронте. Ко мне они очень хорошо относились.
Как-то вечером я вернулась из школы. На дверях — замок. Долго ждала, гуляла в скверике Ленина, по улице. Никто не вернулся, замок так и висел. Зашла к соседям. Они накормили меня и оставили ночевать. Утром бабушка сказала, что Сания уехала с офицером, а мне велела возвращаться в детдом. Я расплакалась, решив, что меня обратно не примут. Снова целый день бродила по городу, а вечером попросила подружку взять меня в театр. Соседи разрешили переночевать у них. Я пообещала, что завтра пойду в детдом. На следующий день снова бродила по городу, каким-то образом прошла в кино.
Начало осени, прохладно, сыро. Я сильно замерзла. Вернулась в свой дом, зашла в чулан. Раньше он всегда был заперт, но сейчас открыт. Там был большой крюк, на котором иногда висел мешок с какими-нибудь продуктами. Сейчас крюк был пустой. Было холодно и очень хотелось есть. Я вспоминала детдом, свои концерты, любимую Нину Кирилловну из туберкулезного санатория, которая учила меня танцевать. Никто меня так не любил, как она. Муж Нины Кирилловны был на фронте, новорожденная дочь умерла. Она мне говорила, что я талантливая, хорошая, и что она могла бы учить меня музыке, да и вообще со временем взять к себе. Сидела и думала, что идти некуда, но и в детдом возвращаться нельзя. Там я — «враг народа». Плакала от безысходности. Посмотрела на крюк и в отчаянии даже хотела повеситься. Не знала, как это делается, да и веревки нет. Заплакала еще горше, стало страшно, я выбежала из чулана на улицу. Шел снег, у ресторана горели фонари и было светло. Пошла в сторону театра, почему-то пришли на ум слова из песни на стихи Лермонтова, ее часто передавали по радио:
«Уж не жду от жизни ничего я
И не жаль мне прошлого ничуть:
Я не ищу свободы и покоя!
Я бы хотел забыться и заснуть!»
Вдруг кто-то окликнул меня громко: «Ролена, что ты здесь делаешь?» Это была Нина Кирилловна из туберкулезного санатория. Я уткнулась ей в живот и зарыдала: «Меня бросили, опять бросили…» Она обняла меня, утешила как могла и повела в свою съемную комнату. Извинилась, что нечем покормить, сама она обедала в столовой по карточке. За шкафом стояла железная узкая кровать. Сказала, что заходила ко мне в детдом и хотела оформить на одну смену в санаторий, но меня уже не было. Спросила, пойду ли я в детдом. Куда-то сбегала, видимо, звонила в детдом. Нас там уже ждали. Меня встречали воспитатели, завуч и новый директор. Поддержала меня в те дни учительница русского языка и литературы Тамара Михайловна.
Когда я училась в 7 классе, на неделю детской книги были приглашены писатели Сагит Агиш и Сайфи Кудаш. На концерте, который мы показывали гостям, я выступала с сольными танцами. Они услышали фамилию Амантаева и после концерта захотели поговорить со мной. Спросили, знаю ли что-нибудь о своих родителях. От них я узнала, что отец был ученый, а мать Гатифа живет в Нальчике. Сагит Агиш дал свой адрес и пригласил меня домой. Я пошла в ближайшее воскресенье по указанному адресу, но никого не было дома. Подождав некоторое время, ушла обратно в детдом. Впоследствии несколько раз приходила, но так никого и не застала.
Был у нас учитель татарского языка Китапов. Однажды он тихо, чтобы никто не услышал, сказал: «Твой отец был хорошим поэтом и ученым. Ты не стыдись за него. Книги его изъяты и запрещены. Но его оправдают, вот увидишь». Так, понемногу, я стала понимать, кем был мой отец.
Во время августовского совещания учителей я выступала с танцевальным номером, под музыку Брамса исполняла венгерский танец. На том концерте оказались моя мачеха Сабиха со своей сестрой. Они услышали мою фамилию и узнали в девочке-подростке ту маленькую, больную кроху, какой я была в день ареста отца. На следующий день мачеха пришла в детдом и привела меня к моей тете, которую, конечно, я не знала. Ее муж был прокурором в те годы и тоже был репрессирован, находился в ссылке. Они рассказывали мне день и ночь про отца, показывали альбом с фотографиями. После ареста отца мачехе запретили проживать в Уфе, она с сыном Диасом жила в деревне. Потом дважды выходила замуж, родила двух девочек. Сын рос с бабушкой в деревне.
Детские дома стали закрывать. Всех по возрасту после 7 класса (7 класс был обязательным) отправляли в ФЗУ, в трудовые резервы, а те, кто учился на четыре и пять, могли получать стипендию и продолжить образование. Нас, девочек, после седьмого класса направили в педучилище в г.Белебей. Устроили в общежитие. Стипендию пока не давали, и мы ходили на обед в детдом №2. Летом работали и жили в пионерском лагере детдома. Я оформилась руководителем танцевального и спортивного кружков в Дом пионеров.
На концерте после августовской конференции учителей я танцевала вальс-чечетку, полечку и венгерский танец. Актовый зал большой, на концерт пришла вся молодежь Белебея. Про меня говорили, что из Уфы приехала балерина. Одна девочка по имени Эра пришла домой и стала рассказывать матери про хорошенькую танцовщицу на концерте и как она танцевала, и что зовут ее Ролена Амантаева. Мать всплеснула руками: «Это же наша Ролена!» Мама девочки Эры Кафия-апа оказалась двоюродной сестрой моей матери Гатифы. В Белебей приехала другая моя тетя — Гатия-апа. Она со слезами стала мне рассказывать о том, как моя мать, бросив детей, уехала в Нальчик вместе с ее мужем. О том, как ездила туда просить вернуться мужа к ней и дочке Майе, а Гатифу — к мужу и детям Альберту и Ролене. Ей даже пришлось ночевать в их доме, ей постелили на полу. Всю ночь она проплакала от обиды и унижения, да еще было очень холодно. Утром пошла на вокзал, купила билет до Уфы и вернулась домой совершенно больной и в полной депрессии. Рассказала Гатия и об аресте Габдуллы Амантая. Оказалось, что брат Альберт учится в Серноводске в техникуме электрификации и механизации. Я спрашивала, почему же, зная, что меня отдали в детский дом №1, тетя никогда не искала, не навещала меня. Альберта забрала из детдома другая тетя — Халима-апа. Я плакала и не находила ответа на мои детские горькие обиды. Кафия-апа рассказала, что ее мужа, наркома промышленности республики Гимада Ягудина, тоже арестовали в 1937 году, расстреляли в 1938, а она, как жена врага народа, сидела в тюрьме 5 лет. Двоих сыновей отправили в детдом, дочь Эру забрали дедушка с бабушкой в д.Тузлукуш Белебеевского района. Надежды на то, что ее выпустят из тюрьмы, уже не было. Мы с ней обнялись, оплакивали свою судьбу и судьбы близких людей.
В свободное время я ходила в гости к тете. Очень подружилась со своими двоюродными братьями Ридом и Шамилем. Кафия-апа стала мне самой родной и близкой. Она дала адрес моей матери, сообщив, что та работает заведующей детским садом. Наверное, сестры написали маме в Нальчик, что Ролена хочет приехать. В Белебеевский детский дом от матери пришла справка о том, что «Инсафутдинова Гатифа Галлямовна лишена материнских прав в 1937 году и детский дом не имеет права направлять Ролену Амантаеву к ней». Эту справку приложили к моему личному делу… И все же, несмотря ни на что, я решила увидеться с мамой. Кафия-апа купила мне билет за 300 рублей. Где она их взяла? Ведь после освобождения долго не могла найти работу, шила, выбивала кружевные подзорники на кровати, стирала белье офицеров-постояльцев.
После 15 лет разлуки я приехала в Нальчик к матери. Поезд прибыл на станцию Прохладная. Меня никто не встретил. Только вечером я добралась до Чегема (пригород Нальчика). При встрече не обнялись, не заплакали, мать не прижала меня к себе, как я представляла много лет. Я была чужой. Меня не ждали.
Я расспрашивала об отце, мне хотелось как можно больше узнать о нем. «Твой отец был образованный, любил театры, музеи, дружил с творческими людьми. Дарил мне подарки, баловал меня во всем. За твоего отца я вышла замуж только из-за его положения, — сказала мать. — Вот Мунира, красивого, высокого, я полюбила по-настоящему. Он не хотел, чтобы я брала детей. Пришлось вас оставить. Но я ни о чем не жалею. А в детдоме во время войны детям было легче». Знала бы она, каково мне было в детдоме, когда я, больная дистрофией и туберкулезом, с клеймом «дочь врага народа», цеплялась за жизнь, как не переставала ждать маму, брата…
Не миновал ареста и Мунир Инсафутдинов, из-за которого она бросила нас. В 1939 году был заключен, отбывал срок в Смоленске. Там и женился официально. В 1941 году воевал в штрафной роте. В этом же году и погиб. Об этом мать узнала через военкомат, когда оформляла их общего сына Марата в летное училище.
Вечерами я работала в районном доме культуры. Пришло указание райкома партии о том, что нужно учить молодежь бальным танцам. Сборники разрешенных танцев присылали из Москвы. Так я стала руководителем танцевального коллектива в РДК. В Доме культуры продавали пиво, был бильярд. Приходили туда молодые офицеры, участники войны. Среди них — Нэнад, офицер из Югославии. Он очень хорошо танцевал и танго, и фокстрот на западный манер. В конце музыкального вечера Нэнад приглашал меня на аргентинское танго. Мой партнер — очень высокий, а я маленькая, хоть и на высоких каблуках. Все аплодировали нам. Как-то Нэнад привел с собой своего друга Николая Ломакина. Он не так хорошо танцевал, поэтому чаще стоял в сторонке. Я была уже студенткой 4 курса и проходила практику в школе у учительницы Анны Афанасьевны. У нее и проживал на квартире лейтенант Николай Ломакин. Он сказал учительнице, что ему очень понравилась девушка Ролена, но как познакомиться с ней — не знает. И вот Анна Афанасьевна приглашает меня на свой день рождения. А там за накрытым столом сидел Николай с гитарой… Так мы и познакомились. Хотя на самом деле день рождения у находчивой учительницы был совсем в другое время. Мы стали встречаться. Я как-то долго не решалась дать свое согласие на свадьбу, но пришли друзья Николая и пригрозили, что пока я не выйду замуж, они меня в РДК не пропустят. Лучший друг Нэнад стал сватом. Перед замужеством у меня были нелегкие дни. Я переживала, а вдруг и моя судьба не сложится? Не спала ночами. Рядом не было родного человека, который поддержал бы меня, утешил. Как нужна была тогда мне мама. Я совсем одна… Перед свадьбой написала письма брату Альберту, двоюродной сестре Майе, маме, тете Гатие и тете Халиме, что выхожу замуж. В Уфе я жила на квартире у Самигуллиных Тамары и Геннадия. Тамара отпросилась с работы и стала готовиться к свадьбе. Подруга Лариса Соколова сшила мне в подарок белое креповое платье. С продуктами в те годы было напряженно, но Николай все смог купить в военторге. На свадьбу никто из родных не приехал и даже не прислал телеграмму. В тот же вечер от Самигуллиных мы с Николаем ушли на другую съемную квартиру. Вся еда, закуски, торты остались почти нетронутыми. Утром встали, а на завтрак нечего приготовить… И деньги все кончились. Так начиналась наша семейная жизнь. На следующий день приехала Халима-апа, привезла чак-чак, на третий день — Гатия-апа.
Николай заменил мне и мать, и отца. У нас родились два сына.
Мы прожили с Николаем большую, нелегкую, но очень интересную жизнь. Муж служил на мятежном острове Куба, потом в Германской Демократической Республике. Там я работала инструктором Политотдела Потсдамского гарнизона по работе среди семей военнослужащих. Вела общественную работу в Доме германско-советской дружбы. Была награждена серебряной медалью ГДР за укрепление дружбы между немецкими и советскими женщинами. После реабилитации Габдуллы Амантая мать вернулась в Уфу. Перевод ей помогла сделать давняя подруга, наша с Альбертом опекун Хаят Яфаева. Но отношения и в Уфе не стали близкими. На 70-летие матери приехали родственники. Среди них — Халима-апа, Майя, дочь Гатии. Думала, вот сейчас мы поговорим по душам. Но первое, что я услышала от матери, было: «Ну что, перестала обижаться?» У меня встал комок в горле. Я посмотрела на нее, промолчала. Стала собираться домой. За нами ушли и остальные гости. Так и не услышала я от матери ни одного доброго слова. Новости Башкортостана.
Когда у нее случился сердечный приступ, соседка вызвала «Скорую». Врач спросил, кому сообщить из родственников. На столе лежали адреса Альберта и сына Марата, который служил в это время в Туле. Соседка сказала, что есть еще дочь Ролена, ее муж работает в райкоме партии. Мать промолчала. Хоронить ее пришлось нам в ноябре, шел дождь со снегом. Николай собрал студентов техникума, где преподавал военное дело, они выкопали могилу. Поминки справили у Альберта.
В детдоме я мечтала, что вот откроется дверь, войдут мои мама и папа, и уведут домой. Сколько слез я выплакала, сколько стихов написала о том, как мне плохо без родных. Много лет прошло с тех пор. Восстановлено честное имя моего отца, вот уже и столетие со дня рождения Габдуллы Амантая отметили. Но все еще болит сердце за ту маленькую кроху из детдома и всех мальчиков и девочек, ставших в одночасье детьми «врагов народа».
Воспоминания Ролены Габдулловны Ломакиной (Амантаевой), которая скончалась около года назад, подготовила к печати Лариса Габдуллина.
Амантаева Р
Один из основоположников башкирской филологической науки, талантливый ученый, пламенный поэт, крупный общественный деятель прожил короткую, но предельно насыщенную и яркую жизнь. Он родился 23 декабря 1907 года в деревне Верхнее-Ильясово Бузулукского уезда Самарской губернии, ныне Красногвардейский район Оренбургской области. В четырнадцать лет он руководит комсомолом Туксоранского кантона, в 1926-1928 годы он уже редактор республиканских газет «Йэш юксыл» и «Башкортостан йэштэре». Он погиб в 1938 году как «враг народа» в 30 лет. Но и за этот небольшой срок Амантай успел сделать необычайно много: издал девять поэтических книг, монографию, составил пять сборников по фольклору, несколько учебников по башкирской литературе и языку, опубликовал много научных статей.
Габдулла Амантай учился всю жизнь. Вначале было знаменитое медресе «Хусаиния» в Оренбурге, затем Оренбургское педучилище (Башкирский институт народного образования), далее Ленинградский институт философии и лингвистики, аспирантура.
С 1933 по 1937 годы Габдулла Амантай работает первым директором Башкирского НИИ национальной культуры. Позже он стал называться Институтом истории, языка и литературы Уфимского научного центра РАН. В 1934 году создается Союз советских писателей Башкирии, заместителем председателя правления Союза избирается Амантай.
Первое стихотворение Амантая «Мы» было опубликовано в 1921 году в газете «Башкортостан». В своих стихах молодой поэт воспевал активную роль советской молодежи в строительстве новой жизни, отражал великие исторические преобразования в стране, воссоздавал портрет родного Башкортостана, превратившегося в индустриально-колхозную республику, раскрывал роль комсомола в деле просвещения, культурно-духовного развития народа. Уже по сборнику стихов «Песни борьбы», изданному в 1928 году, можно было определить его поэтическое кредо. Он создал эпические поэмы «На дорогах борьбы», «Кулгайша», которые свидетельствуют о широте его поэтического диапазона.
Амантай известен в литературе и как детский писатель. Книгами «Маленьким друзьям», «Старательный Вали», «На реке», «Сказка серой вороны», «Чашка», «Домашние животные» он завоевал популярность среди маленьких читателей. Габдулла Амантай оставил значительные труды и в области литературной критики. Ему принадлежат интересные исследования творчества Даута Юлтыя и Афзала Тагирова.
Он занимался проблемами фольклора, разработал принципы сбора и публикации башкирского устно-поэтического творчества. Его статьи «Классовый характер фольклора», «Фольклор и литературный язык», «Фольклор и художественная литература», «Жанры башкирского фольклора», «О башкирских пословицах» сыграли свою роль в башкирской фольклористике. Амантай был всесторонне развитым человеком, хорошо знал татарский, турецкий, казахский и узбекский языки.
В 30-е годы Габдулла Амантай готовит к защите кандидатскую диссертацию на тему «Бабич и его творчество». Возможность отомстить ему за свободолюбие и активность не упустили враги. В 1937 году бюро Башкирского обкома ВКП (б) приняло решение о снятии его с должности директора института за «допущение политической близорукости в отношении к врагу Пригожину, протаскивание антипартийных националистических взглядов в вопросах башкирской национальной литературы, допущение грубых политических ошибок в трудах НИИЯ и Л…». Газета «Правда» в статье Л. Перевозкина от 17 сентября 1937 года пишет о том, что Научно-исследовательский институт национальной культуры и языка находится в руках валидовцев, называет Амантаева апологетом буржуазно-националистической истории и литературы и т.д. По тем временам это уже означал конец. 21 сентября 1937 года бюро Кировского РК ВКП (б) под руководством секретаря райкома Буренкина принимает решение об исключении Амантая из рядов партии «как буржуазного националиста, популяризатора и покровителя врагов народа, буржуазных националистов, троцкистов, бухаринцев.». На заседании выездной сессии Военной коллегии Верховного суда Союза ССР, состоявшейся 10 июля 1938 года в Уфе, Амантай был обвинен в преступлениях по статьям 58-2, 58-8 и 58-11 УК РСФСР. Сам Габдулла Сахипгареевич виновным себя не признал, обвинения посчитал ложными. Суд приговорил его к расстрелу с конфискацией имущества. Дата его смерти не установлена. В материалах дела до сих пор хранится фальшивая справка о смерти Габдуллы Амантая 30 марта 1944 года. В 1957 году он был реабилитирован посмертно.
Память поэта и ученого увековечена. В Уфе, на доме № 2 по улице Ленина, на белом мраморе золотом вписан текст: «В этом доме в 1933-1937 годах жил видный башкирский поэт, ученый и общественный деятель Габдулла Амантай (1907-1938)».
Решением Совета городского округа город Уфа от 13 ноября 2008 года за № 9/11 в связи со 100-летием со дня рождения поэта новой улице в микрорайоне «Колгуевский» Кировского района дано имя Габдуллы Амантая.
Короткие и порой отрывочные сведения, а также ошибки в тексте - не стоит считать это нашей небрежностью или небрежностью родственников, это даже не акт неуважения к тому или иному лицу, скорее это просьба о помощи. Тема репрессий и количество жертв, а также сопутствующие темы так неохватны, понятно, что те силы и средства, которые у нас есть, не всегда могут отвечать требованиям наших читателей. Поэтому мы обращаемся к вам, если вы видите, что та или иная история требует дополнения, не проходите мимо, поделитесь своими знаниями или источниками, где вы, может быть, видели информацию об этом человеке, либо вы захотите рассказать о ком-то другом. Помните, если вы поделитесь с нами найденной информацией, мы в кратчайшие сроки постараемся дополнить и привести в порядок текст и все материалы сайта. Тысячи наших читателей будут вам благодарны!