Дополнительная информация
ПУТЬ ИСКАТЕЛЯ
Памяти Ефима Борисовича Гольцберга
Автор: Феликс Красавин
Ефим Борисович Гольцберг был доставлен по этапу в лагерь, расположенный близ таежного поселка Чуна, весной 1959 года, после того как прожил на свободе полвека, с годами получая от этого все меньше удовольствия. Можно сказать, что последние десять лет он жил с постоянным ощущением шагов сзади—идущей по его пятам тени возмездия. Нет, он не вступал в преступный сговор с иностранной разведкой и не подготавливал террористического акта против руководителей партии и правительства, отнюдь. Он был предан своему профессиональному делу — искать нефтяные месторождения на разных окраинах одной шестой части мира, чем занимался не без успеха более четверти века и даже имел за это награды от рабоче-крестьянской власти. С конца тридцатых годов он не любил даже разговоров на политические темы. Если бы он распространил эту нелюбовь и на письма, все обошлось бы, наверное, без лобового столкновения с системой госбезопасности. Но здесь он не проявил достаточной для советского человека последовательности для того, чтобы оставаться «свободным». После октябрьских событий 1956 года в Венгрии он «вступил в преступную связь» — то есть стал обмениваться соображениями на этот счет — со своим коллегой, ученым-геофизиком, проживавшим в другом городе и уже успевшим попасть под наблюдение. Немедленно проявился один из законов политической природы, неведомый физике, но хорошо известный из опыта острожным сидельцам: «Кто однажды отведал тюремной похлебки, тот отведает ее вновь».
Дело в том, что в 1937 году Ефиму Борисовичу уже довелось немного познакомиться с популярнейшим блюдом российской кухни под названием «баланда». Работал он тогда в Заполярье заместителем начальника геологоразведочной экспедиции, и арестовали его вместе с начальником, видимо, в порядке выполнения пятнадцати-процентной нормы. Но поскольку, лишившись двух главных специалистов, экспедиция оказалась не в состоянии продолжать свою работу, считавшуюся крайне важной для расширения фронта недавно начатой разработки подземных богатств Таймыра, пришлось по указанию сверху одного из двоих вернуть на место. Отпустили более молодого и менее перспективного с точки зрения следственной разработки. Однако это ни в коем случае не означало, что с этих пор «органы» утратили интерес к отпущенному: так сказать, с глаз долой — из сердца вон. В сердце госбезопасности, в секретно-политическом отделе, постоянно, как в храме Весты, пылал огонь рвения. Партия должна была знать, что ее «передовой отряд» никогда не ошибается и, неустанно разоблачая и обезвреживая врагов, является главным гарантом ее безопасности. Поэтому если она по каким-то своим привходящим соображениям и приказывала выпустить кого-нибудь из схваченных контрреволюционеров, «органы», исполнив высочайшее повеление, непременно оставляли на заметке отпущенную дичь, чтобы в следующую кампанию по чистке общества от враждебных элементов отловить меченого и подтвердить дальнозоркость чекистских глаз. Таким образом перлюстрация опытными разведчиками людских недр писем опытного разведчика недр земных, как и последующий его арест, были основательно мотивированы. «Я доволен уж тем, сказал Ефим Борисович сыну при свидании, данном ему после суда, что наконец освободился от членства в их партии». И это краткое резюме как нельзя лучше отметило границу, отделившую первые две трети жизни, прожитые на воле, от последней трети, прожитой на свободе.
Когда ворота лагеря распахнулись перед маленькой партией заключенных, доставленных в Чуну с Тайшетской пересылки, взору Ефима Борисовича открылась картина того нового мира, который был создан творческим гением коммунизма вместо разрушенного до основанья. В нем ему теперь надлежало стать никем, в соответствии с замыслом руководства строительством все более светлого будущего. Ряды бараков, маршировавшие из глубины лагерной зоны, останавливались на предусмотренном расстоянии от лагерной конторы у ворот, с непременной клумбой перед входом. С другой стороны ворот находилась вахта и при ней приземистое строение с несколькими зарешеченными оконцами под самой кровлей — штрафной изолятор, а попросту «кондей».
От этой цитадели нового мира — власть, охрана, тюрьма — шла ось лагеря, его центральный «проспект»: чуть более широкий, чем другие, проулок между бараками, украшенный щитами наглядной агитации. На первом из них был изображен отбывший срок зек в новеньком мышиного цвета костюме с чемоданом в руке. Его розовая физиономия излучала здоровье, как у хорошо отдохнувшего в здравнице гражданина, и сияла широкой улыбкой, а над приветственно поднятой рукой были выведены красной краской слова призыва, явно обращенного ко входящим в зону свежепосаженным, еще не знающим, куда здесь какая дорога ведет: «Запомни сам, скажи другому, что честный труд — дорога к дому». У немецких товарищей этот лозунг был сформулирован короче и прямолинейней: «Труд делает свободным».
Эта простая, четкая композиция с исключительной точностью выражала самую суть коммунистического государства: строгая, но справедливая власть, тюрьма, ясная и доходчивая идеология и абсолютное равенство расселенных по одинаковым помещениям людей. Цельность и законченность картине придавала четко вычерченная граница с проволочными заграждениями, вышками и прожекторами, которая отделяла доведенные почти до идеала фрагменты светлого будущего всего человечества от пока еще менее совершенной зоны его обитания.
Процедура приемки этапа не заняла много времени. Бегло проверили «установочные данные», пересчитали, небрежно обыскали (у обысканных конвоем искать обычно нечего) и пустили в зону; нарядчик сказал, кому в какой барак. У первой линии бараков стояла кучка заключенных, вышедших посмотреть на прибывших, узнать, кто откуда и не привез ли кто письма с трассы или из Тайшета. Среди них, немного выделяясь внешним видом, стояли два пожилых человека. оба с бородками, оба не в казенной одежде. Одни, пониже, был в очках и мятом берете. Сильно поношенный пиджак сохранял что-то от былой элегантности. В руке он держал папку с гнутой рукоятью. Тот, что повыше, в отороченной мехом жилетке поверх черной сорочки с белыми пуговками, застегнутыми до конца, был без шапки и держался очень прямо. Когда Ефим Борисович поравнялся с ними, они, поздоровались и поинтересовались, откуда он держит путь. Узнав, что из Ашхабада, высокий воскликнул: «Ах, вы, значит, к нам прямо со свободы!» Подняв брови и приветливо улыбаясь, как будто тот факт, что Ефим Борисович был доставлен в Озерлаг прямо из тюрьмы после суда, придавал ему какое-то редкое и чрезвычайно приятное качество, он прибавил: «Ну, давайте знакомиться. Богомяков Николай Иванович». Ефим Борисович назвал себя и крепко пожал сухощавую, жилистую левую руку нового знакомого. Правая, согнутая в локте, была прижата у него к груди так, как если бы он держал в ней снятую при знакомстве фуражку. Затем они обменялись рукопожатиями с приятелем Богомякова — Юрием Николаевичем Овсянниковым, сделавшим при этом полупоклон и бросившим на Гольцберга цепкий взгляд своих светло-коричневых, по-воробьиному полуприкрытых веками глаз. «Позвольте, на правах старожилов здешних мест, мы поможем отыскать назначенное вам место жительства», – любезно предложил Богомяков. Гольцберг, спрятав в глазах усмешку, вызванную тоном и манерами, которые он менее всего ожидал встретить, впервые входя на территорию концлагеря, изъявил полную готовность отдаться под покровительство своих новых знакомых. Вскоре найдены были и барак, и нары, которые должны были стать на какое-то время его местом под солнцем. «Попозже, когда устроитесь, мы еще заглянем к вам,— пообещал Богомяков.— Вы ведь на довольствие будете зачислены только с завтрашнего числа, так что сегодня просим на ужин к нашему шалашу». Вечером, после того как Ефим Борисович успел застелить полученными постельными принадлежностями свои четыре доски на верхних нарах и написать пару писем, извещающих о благополучном прибытии на новое место, за ним зашли Богомяков с Овсянниковым. Он быстренько сунул под подушку спою канцелярию, а в карман пиджака плитку шоколада, оставшуюся от передачи, полученной при свидании в тюрьме, и, спустившись с нар, присоединился к ним.
Жили они в инвалидном бараке, куда поселяли тех, кто по инвалидности или но возрасту был признан негодным к труду. Некоторые его обитатели все же работали на легких «придурочных» работах в жилой или промышленной зоне, но таких было меньшинство. Богомяков, левая рука которого была покалечена еще в молодости — лягнул норовистый жеребец, — в свои без года шестьдесят как рабочая сила уже не учитывался, однако работал плановиком в лагерной конторе. Эту специальность он великолепно освоил еще в первый свой срок на лесоразработках. Овсянников, моложе его на семь лет, попал в нерабочий контингент по причине сердечного заболевания, осложненного астмоидным бронхитом и язвенной болезнью желудка, нажитыми в долгие годы заключения и в немецком плену. В бараке они занимали соседние места на нижнем этаже. Ужинали картошкой с говяжьей тушенкой и «по-купечески» заваренным чаем. В лагерном ларьке тогда еще можно было купить мясные и рыбные консервы, сахар и повидло, хлеб и сигареты.
Запрещенный чай поступал в зону бесперебойно, хотя и несколько усложненным путем. Сначала некоторые из вольнонаемных работников, которых в промзоне было немало, по просьбе работавших с ними заключенных покупали чай в магазине и приносили в промзону. Стоило это всего 38 копеек за двадцатипятиграммовую пачку. Затем то, что не было выпито на работе, заключенные пытались пронести в жилую зону, но как правило большая часть проносимого изымалась при обыске на вахте — тут надзиратели достигли высокого мастерства. Они, в свою очередь, перепродавали (но уже по рублю за пачку) отобранный чай доверенным «барыгам» в жилой зоне, а те еще раз утраивали цену как бы за риск. Благодаря этому в лагере в любое время дня и ночи можно было купить чай по три рубля за пачку.
Следует заметить, что купленная по удесятеренной цене пачка чая, заваренная на литр кипятка, была способна настолько оживить воображение, обострить ясность мышления и поощрить общительность, что из скудных арестантских заработков деньги на чай отчислялись как на приоритетную статью расхода. Не пьющих чай среди заключенных было меньше, чем некурящих, а равнодушных к возможности «подработать» среди бдительных работников органов и того меньше, так что чаеторговля в лагерях процветала. Так, задолго до наступления последней стадии социализма, в недрах карательных органов закладывались основы современной российской экономики.
За чаем начатое знакомство было значительно углублено. Собеседники, ко взаимному удовольствию, выяснили, что не только равно положительно относятся к крепкому чаю (Гольцберг привык к нему за долгие годы работы в Заполярье), но и равно отрицательно к существующему в стране режиму. И то и другое немало значило для развития дальнейших отношений. Постепенно были обнаружены н другие черты сходства. Юрий Николаевич и Ефим Борисович были в некотором роде земляками: один, уроженец первопрестольной, прожил в ней лучшие детские годы и первую молодость, а другой учился в Москве, завел семью, там провели свои ранние годы его дети. С Николаем Ивановичем они были в одно время арестованы но первому разу, только Ефима Борисовича вскоре выпустили, а Николай Иванович оттрубил до звонка свои десять лет. Все трое имели непролетарское происхождение и выросли в зажиточных семьях. Богомяков происходил из рода забайкальских казаков и вырос в богатой станице, все жители которой были впоследствии отнесены к разряду кулаков. Поэтому его многочисленные попытки получить после окончания читинской гимназии высшее образование разбивались о графу социального происхождения — «сын кулака». У Овсянникова с графой было и того хуже. Дед его, начавший свое мануфактурное дело в родном селе в Курской губернии, выбился в купцы первой гильдии, стал ворочать миллионами. Его старший сын — отец Юрия Николаевича переселился в Москву, вошел в отцовское дело, да еще и женился на дворянской дочке. Имея, как и его родители, статус «лишенца», Овсянников с немалым трудом поступил в строительный техникум и окончил его, что не помешало ему в скором времени оказаться в ссылке. Нечем было в этом смысле похвастаться и Гольцбергу. Его отец был коммерсантом средней руки и маленьком городке на Днестре, до 1940 года отделявшем присоединенную к Румынскому королевству Бессарабию от мира Октября. Сына своего, лишь начавшего постигать начала еврейской мудрости, он забрал из хедера и отправил через легко еще проницаемую в 1918 году границу в Кишинев, в единственную на всю Бессарабию гимназию. Остается добавить, что все трое стали техническими специалистами, хотя первоначально, исходя из природной предрасположенности, предполагали быть гуманитариями. И наконец, все они сели в 1957 году и оказались в лагере, причем Овсянников в третий раз, Богомяков во второй, а Гольцберг впервые.
Следует сказать, что только Гольцберг круто изменил свою судьбу не под влиянием обстоятельств, а в силу личных предпочтений. В гимназии он в полной мере оправдал надежды отца и уже был близок к завершению курса гимназических наук, когда вдруг стал все острее и отчетливей осознавать, что они с отцом разные люди. Ему были чужды интересы отца н совершенно не хотелось становиться адвокатом или бухгалтером. Он жаждал жизни, в которой было бы место мечте и подвигу. Судьба-злодейка обожает таких романтических юношей и тут же откликнулась на его потаенные желания, сведя его с молодыми членами Бунда. Очень быстро выяснилось, что марксистское поветрие — это именно то, чего ему так не хватало, и, не сказав «прости» родительскому дому и гимназическому начальству, он перешел свой Рубикон—Днестр, чтобы на шахтах Донбасса влиться в ряды пролетариата, строящего коммунизм. Там он осуществил свою мечту: вступил в комсомол, спустился в лаву и начал было рубать уголек, но открывшаяся чахотка с горловыми кровотечениями быстро положила конец этому счастью. Препятствием на пути первой из пережитых им многочисленных иллюзий стала наследственная слабость здоровья. Видя его искреннюю преданность пролетарскому делу и хлипкость его непролетарского организма, руководство донбасского комсомола направило его на работу в теплый Ташкент. Там его определили в помощники электромонтера на шелкопрядильной фабрике, и благодаря гимназической физике он быстро освоил новую профессию. Разобрался он и в нелегких для многих проблемах устройства личной жизни. Его избранницей стала молоденькая работница этой же фабрики по имени Клава, дочка его квартирной хозяйки. Она обладала привлекательной внешностью и честолюбием; вежливый и опрятный голубоглазый электрик произвел на нее впечатление. Его обширные познания и остроумие усилили это впечатление, и она влюбилась. В неполные двадцать лет решения принимаются легко, и они без раздумий поставили в ЗАГСе свои подписи. На возражения родителей, категорически не одобрявших этого разноплеменного союза (отец Клавы — в прошлом офицер — считал позором брак дочери с евреем, родители Ефима восприняли женитьбу своего сына на русской как трагедию), молодые решили внимания не обращать. А тут и судьба помогла им выйти из конфликтной ситуации. По заявке из Москвы Ташкентский горком ВЛКСМ должен был направить передового комсомольца из рабочих на учебу в КУТВ — Коммунистический университет трудящихся Востока. Выбор пал на Ефима Гольцберга как самого образованного. Проверять его социальное происхождение, которое он при приеме в комсомол указал не совсем точно («из рабочих»), видимо, не сочли нужным, и молодая пара отправилась по комсомольской путевке в Москву. Но в приемной комиссии КУТВа сидели не провинциальные губошлепы. Отбор будущих политических кадров для работы в восточных республиках находился под контролем ЦК. Проверкой биографических данных занимались прежде всего, так что Ефим Гольцберг не был допущен даже к приемным экзаменам.
Удар оказался неожиданным и тяжелым, но Ефим, несмотря на свой легкий вес, устоял на ногах. Он был жилист, и в характере его прощупывался металл. После нескольких дней беготни по московским вузам он подал документы в Геологоразведочный институт и при отличных знаниях, сопровождаемых положительной комсомольской характеристикой, был принят и даже по итогам первого курса обеспечен общежитием. У Клавы, однако, с поступлением в институт дела не складывались, и она вынуждена была пойти работать, в швейную мастерскую. Жизнь в столице на стипендию мужа и скромный заработок жены требовала аскетических качеств, которыми они не обладали, и на семейном совете было решено, что Ефим, которому учеба давалась легко, переведется на заочное отделение и отправится на заработки за Полярный круг.
Вскоре он уже исполнял не очень сложные, но ответственные обязанности служащего на полярной станции Маточкин Шар среди безмолвных просторов Новой Земли. Сто пятьдесят рублей в месяц, положенные ему Главным управлением Северного морского пути, существенно изменили возможности молодой семьи, и Клава решила, что пора подумать о ребенке. Он появился через год и получил от родителей имя Адольф, которое, естественно, никак не ассоциировалось с именем нового канцлера Германии, тогда еще малоизвестного за пределами своей страны. Выбором имени для новорожденного сына и обеспечением его с матерью средствами к существованию и ограничилось на первых порах участие отца в их жизни, если не считать кратких периодов, когда он приезжал в Москву сдавать экзамены.
Молодой полярник усердно вгрызался во льды Арктики и в методы разведки ископаемых, необходимых бурно развивающейся индустрии, желая как можно скорее приобрести опыт и открыть богатые месторождения, таившиеся под толщами льдов и пустых пород. Он пришел в Арктику в годы, когда ее покорение было объявлено одной из приоритетных задач, а герои-полярники заняли место в одном ряду с гсроями-лстчиками и героями-пограничниками. Слова Менделеева о том, что Россия обращена фасадом к северу, хотя и были всего лишь фразой, не имеющей другого обоснования, кроме линии на географической карте (ибо что же это за фасад, если за ним, не считая песцов и белых медведей, живет меньше одного процента населения!), стали чрезвычайно популярны в стране. Советское правительство было не на шутку озабочено тем, что после того, как западные первопроходцы открыли Южный и Северный полюс, по Арктике стали свободно шастать разные проходимцы. Понадобилось срочно обеспечить свой «фасад» надежной погранохраной. Программа освоения Советской Арктики началась, и для ее осуществления требовались кадры энтузиастов.
Возглавить дело было поручено известному ученому, математику, геофизику и астроному Отто Шмидту. До того Шмидту в Заполярье бывать не доводилось и по морям плавать тоже. Нельзя исключить, что в этом назначении сыграло роль следующее обстоятельство.
В 1918 году Шмидт был членом коллегии Наркомата продовольствия и здесь познакомился со Сталиным, ставшим в 1919 году председателем рабоче-крестьянской инспекции, контролировавшей Продармию, которая осуществляла продразверстку, то есть отбирала у крестьян хлеб. Будущему вождю понравилась широкая эрудиция Шмидта и прежде всего его готовность к прямым действиям без лишней волокиты: решили и сделали. Люди прямого действия вссгда и везде любят слова «чрезвычайная мера» и скептически относятся к слову «закон». Геринг, к примеру, так и говорил сотрудникам: «Сначала стреляйте, потом спрашивайте, а если ошибетесь, я вас прикрою». Введение же в эксплуатацию Севморпути безусловно было мероприятием «чрезвычайным».
После того как вождь принял решение строить социализм в одной отдельно взятой стране, стало необходимо срочно найти внутри этой страны полезные ископаемые, без которых нельзя было создать мощную социалистическую индустрию. С весны 1928 года все наличные силы советской геологоразведки были брошены на поиски руд, угля и нефти, и когда через два года нашли все, что хотели, и даже более того, было оперативно создано Главное Управление Лагерей. В соответствии со своевременно принятым Политбюро ЦК постановлением «Об использовании труда уголовных арестантов» начался завоз необходимых десятков тысяч заключенных в такие экзотические места, как Ухтпечлаг, Степлаг, Севвостлаг, Вайгачский ОЛП и Норильлаг. Ведь всякому понятно, что добровольно в эти края на шахты и рудники никто не поедет. Такой уж нрав у матушки-природы, что самые пенные ископаемые запрятаны от людей где-нибудь у черта на куличках. Но и у Хозяина советской земли характер был крут. Ждать милостей от природы он был не расположен и, крепко подумав, нашел способ их у нее отобрать. В прекрасном 1932 году, когда его затея с приобщением крестьян к коллективному хозяйствованию отшилась к концу, он затеял другое большое дело - охватить все громадное пространство, на котором очень мало людей, но много угля, нефти, газа, редких цветных металлов и золота, двумя гигантскими транспортными трассами: с юга железнодорожной, а с севера морской.
Разглядывая карту своей земли, Сталин ясно представлял себе, как по дорогам, проложенным от БАМа на север, и по широким рекам, впадающим н Ледовитый океан, можно будет легко закачивать массы людей, не нужных в центре страны, и выкачивать добытые ими миллионы тонн ценнейшего сырья. Это веселило его и подтверждало правильность идеи о возможностях «одной отдельно взятой страны». С такими бескрайними резервами материалов и людей можно построить все что душе угодно, в том числе и социализм. Географические карты были слабостью Сталина. Он любил размышлять, стоя перед картой, и одну, размером во всю стену, даже приказал установить на своей даче. На ней цветными огоньками были отмечены строящиеся и проектируемые в соответствии с его указаниями сооружения.
Как специалист по всему Сталин мыслил широко, «по-государственному», предоставляя узким специалистам разрабатывать детали. Он раздражался, когда те, кому он доверил возглавить какую-то работу, из боязни ошибиться пытались получить от него конкретные указания. Зато любил тех, кто шел на риск и пытался угадать, что было угодно Хозяину, что скрывается, не будучи четко выраженным, за его историческим провиденьем, тех, кто в случае неудачи безропотно принимал всю вину на себя. А поскольку идеи, созидательные или карательные, вспыхивали в его мозгу по большей части импульсивно, вслед за очередной практической удачей или неудачей, то разгадывать их было нелегко. Ошибки подстерегали и лучших угадчиков, но им он головы не рубил. Поругает, конечно: «Идиоты! Бараньи головы! Никому нельзя поручить серьезного дела!» И сгонит со двора куда-нибудь на периферию на год-другой, чтобы, когда понадобится, вызвать и сказать: «Даем тебе возможность исправиться, если правильно, по-большевистски выполнишь поставленную задачу. Надо сделать то-то и то-то. Задача ясна? Иди работай!» Конкретные детали он обмозговывал сам только в великой борьбе со своими врагами и в крупных операциях своей карательной политики.
В проблеме освоения Арктики карательная политика, конечно, занимала свое, и немалое, место, но все же ее роль была подчиненной. Здесь первенствовала история. Вождь любил историю еще с семинарском поры и как истинно русский человек ненавидел Англию. Всем своим азиатским нутром он чувствовал и православно-большевистским умом понимал, что в тумане надвигающихся лет роковое столкновение между этой коварной, господствующей на морях империей и самой великой среди континентальных — Российской неизбежно. Но для этой грядущей войны России необходим мощный флот и авиация, конным армиям через Ла-Манш пути нет. Лишь те правители России, которые понимали роль флота и добивались побед не только на суше, но и на море, получили от истории прозвище Великих. Петр создал флот и распахнул для России Балтийское море. Он откупорил и Черное, а Екатерина хоть и баба сделала его российским морем. И недаром Петр проложил канал от столицы до Беломорья, а Беринга послал на разведку Великого северного пути. Он, как и Сталин, мыслил по-государственному. Даже его никудышный потомок, последний царек, мечтал, пока не лишился всего флота при Цусиме, стать адмиралом Тихого океана. Впрочем, все они после Петра по большому счету оыли никудышными. Только Сталину, своим умом и волей достигшему верховной власти и ставшему законным продолжателем строительства великого государства, история открыла истинные горизонты мирового величия России. Ледовитый океан тоже станет русским морем недоступным для врагов плацдармом, максимально удобным для накопления ударных сил авиации и флота. Посасывая трубку Сталин с удовольствием поглядывал на изрезанную многочислеными заливами и бухтами линию северных берегов своей страны.
В соответствии с волей вождя в том же 1932 году из Владивостока через Ледовитый океан отправилось судно ледокольного типа "Александр Сибиряков" под командованием опытнейшего капитана Воронина со Шмидтом на борту и впервые в истории в одну навигацию достигло Мурманска. Воронину сразу же было присвоено первое в СССР звание "полярного капитана", а через четыре дня, под самый Новый 1933 год, было создано Главное управление Северного морского пути во главе со Шмидтом. Триумфальный результат тут же породил новую идею: отправить в следующую навигацию новую экспедицию из Ленинграда во Владивосток. Надо было закрепить успех, раз и навсегда доказав проходимость Северного морского пути за одну навигацию для судов ледокольного типа; провести научные гидрологические исследования в морях Карском, Лаптевых и Восточно-Сибирском; доставить на остров Врангеля коллектив, оборудование и дома для новой полярной станции; и наконец, посрамить маловеров, утверждавших, что успех «Сибирякова» объясняется исключительно благоприятной навигационной обстановкой в минувшем году. Посовещавшись с товарищами, товарищ Сталин и товарищ Шмидт остановили свой выбор на «Лене», большом грузопассажирском корабле водоизмещением в 7500 тонн, только что построенном в Дании по заказу советского правительства. Для полярного плавания он, правда, никоим образом не предназначался, но выбирать-то было, собственно, не из чего. Среди старых кораблей, ходивших в Арктике, судна, способного взять на борт все необходимое для выполнения намеченных задач, не существовало. Надо сказать, что опыта плавания в полярных водах у советских моряков было довольно мало. А товарищи Сталин и Шмидт и вообще ничего не понимали в этом требующем конкретных знаний деле и потому не испытывали никаких сомнений в успехе своего подлинно большевистского замысла. Единственным несогласным оказался Владимир Иванович Воронин, отказавшийся от назначения его капитаном в этот рейс. Но и его сумел уломать своим ораторским красноречием безгранично веривший в мудрость товарища Сталина товарищ Шмидт. И работа закипела. Для упрочения полярного статуса корабля «Лену» переименовали в «Челюскина», произвели погрузку всего необходимого, добавив 3500 тонн угля для бункеровки находившихся на Северном морском пути кораблей. Имея на борту 112 членов экипажа и экспедиции, после небывало торжественных проводов, 1 июля 1933 года (когда половина срока, предоставляемого Арктикой для навигации, была уже позади) «Челюскин» отдал швартовы и отправился в свое первое и последнее путешествие. Трехдневный заход в Копенгаген Для исправления мелких неисправностей, обнаруженных при приемке в Ленинграде, затем заход в Мурманск для догрузки тем, чего почему-то не оказалось в Ленинграде; и наконец 2 августа, согласно записи в судовом журнале, началось само историческое плавание по Северному морскому пути.
На то, чтобы пройти половину пути, до пролива Вилькицкого, где у мыса Челюскина предстояла перегрузка угля, судну потребовался месяц ходу: он двигался со скоростью 2,5 узла, почти вдвое медленнее течения. Нелепость? Да, нелепость, подтверждаемая простым фактом прибытия к месту встречи с ожидавшими его шестью кораблями 1 сентября! На что же потратил «Челюскин» — надежда и гордость партии и народа столько драгоценного времени? Из записей Кренкеля можно узнать, что делались промеры с остановками через каждые 10 миль (самое подходящее время для выверки лоции!) и обследовался какой-то неизвестный островок (дело тоже совершенно неотложное). Из-за рано начавшейся зимы в восточной части Карского моря попали в ледовый плен, сами выбраться не смогли, получили солидную пробоину, лопнул один шпангоут. Пришлось вызывать на помощь ледокол «Красин», который вывел их через два дня на чистую воду. А что же единственный в руководстве экспедиции способный оценить обстановку человек, капитан Воронин? Воронин обстановку понимал прекрасно и протестовал против задержек, организуемых с неким безмятежным идиотизмом его начальником — Шмидтом. К счастью, задержек было, по-видимому, не так уж много, и освобождение из ледового плена потребовало не больше двух дней. Главным образом Воронин протестовал против продолжения экспедиции. Он доказывал Шмидту, что нынешняя полярная зима по всем прогнозам и приметам уже начинается и будет не в пример суровее прошлогодней; что «Челюскин» абсолютно не приспособлен к плаванию во льдах; что впереди их ожидает самый сложный, практически непроходимый для них участок пути пролив Лонга, куда течением несет все плавающие льды. Севернее, у острова Врангеля, пролегает граница вечных льдов, и никаких шансов проскочить за оставшееся время через пролив Лонга и Берингов пролив у них нет, потому что и в лучшие годы эти проливы судоходны до середины сентября. Поэтому единственно правильный выбор – возвращение кораблей после бункеровки. Но Владимиру Ивановичу не повезло. Он был обычный, нормальный человек, руководившийся знанием, опытом и умом, которых ему доставало. А начальником у него стал человек ненормальный — большевик, который руководствовался верой в разум и волю человека-борца, в партию и более всего в товарища Сталина. Спор был бессмысленен, и как всякий русский человек, Владимир Иванович вынужден был покориться власти и возложить надежды единственно на авось.
После «бала» у мыса Челюскина — Шмидт объезжал на катере все корабли и везде радостно праздновал встречу с коллегами, ставшими теперь его подчиненными,— вышли из пролива в море Лаптевых и сразу же попали в жесточайший шторм. Следующая дата в тексте Кренкеля 9-10 сентября — вмятины с обоих бортов и еще один лопнувший шпангоут (значит, было сжатие льдами) где-то уже в Восточно-Сибирском море. Далее: «Тяжелая ледовая обстановка». «Челюскин» двигается еле-еле, пытаясь прокладывать себе дорогу с помощью взрывов льда аммоналом. Окончательно он вмерзает в лед около мыса Ванкарем; дата отсутствует. Затем сообщение о дрейфе ледяного поля, в которое вмерз корабль, закончившемся 4 ноября при выходе в Тихий океан, и о начале обратного дрейфа. А 13 февраля корабль был раздавлен в результате встречного движения ледяных полей и затонул. Тонул он долго, и спастись удалось всем, кроме боцмана. На лед сумели выгрузить все необходимое для вынужденной зимовки. Начались героические будни «лагеря Шмидта», в описании которых Кренкелем лишь один пассаж несколько нарушает картину общей солидарности и патриотического энтузиазма. После того как была произведена перекличка и расставлены палатки, Шмидт неожиданно обратился ко всем с предупреждением: «Если кто-либо самовольно покинет лагерь, я лично буду стрелять!» Кому адресовались слова маститого ученого, ставшего начальником лагеря? Членам экипажа, членам экспедиции или, наконец, кому-то третьему? Кренкель меланхолически замечает, что состав челюскинцев был достаточно пестрым; среди них, оказывается, находились и какие-то личности, «формирование взглядов которых произошло еще до революции». Оговорка не очень ловкая, но красноречивая. Но как в экспедиции, которой предстояло плыть и работать в международных водах, состав которой тщательнейшим образом проверялся специалистами нз НКВД, как могли в ней оказаться такие сомнительные личности, присутствие которых заставило гуманиста Шмидта заговорить языком лагерного охранника?
Резский свет на загадочные картинки челюскинской истории проливает короткий текст из опубликованной 25 сентября 1997 года в газете «Известия» статьи «Тайны СССР остаются за семью печатями». Статья вышла за подписью бывшего (до путинских времен) директора Особого архива Анатолия Стефановича Прокопенко, того самого Прокопенко, о котором широкая общественность узнала после того, как он в 1990 году представил в ЦК КПСС документы о расстреле в Катыни польских офицеров карателями из НКВД по приказу Берии. Текст гласит: «Из фонда знаменитого полярного летчика Молокова можно узнать, отчего Сталин отказался от иностранной помощи при спасении экипажа ледокола "Челюскин". А оттого, что волею судеб поблизости вмерзла в лед баржа-могила с заключенными». Василий Сергеевич Молоков летал на Северный полюс, командовал Полярным управлением гражданского воздушного флота и авиационной дивизией во время войны и челюскинцев спас больше всех, но моряком он не был и назвать обычный корабль ледоколом, а судно меньших размеров спутать с баржой вполне мог, тем более что на беглый взгляд морские баржи-лихтера спутать нетрудно. Но свидетельство летчика, многократно отыскивавшего лагерь Шмидта среди бесчисленных торосов, освещенных только неверным светом зеленоватого северного сияния, единственное прямое свидетельство, правдивость которого не может быть взята под сомнение, бесценно для понимания сталинского колорита картины «Спасение экипажа "Челюскина". Жаль, конечно, что фонд Молокова вместе с громадным количеством других архивных фондов вновь погрузился на дно, после того как гэбэшная букашка подполковник Путин стал неожиданно для нас всех и для себя самого Президентом Всея Руси. Но главная, чисто сталинская деталь стала доступна общему обозрению, и благодаря ей теперь позволительно построить достаточно вероятную гипотезу.
По выходу из Мурманска Шмидт и Воронин получили радиограмму, предписывающую им зайти в Архангельск и принять под свое командование какое-то судно НКВД со спецконтингентом для перегона в Чаунскую губу, где возле мыса Певек экспедиция академика Обручева в 1929 году обнаружила богатейшее месторождение касситерита. Зная, как оперативно работают различные управления ГУЛАГа, когда им приходится взаимодействовать (одним собрать заключенных указанного контингента в нужном количестве, другим подготовить н оборудовать транспортные средства, третьим выделить необходимый конвой, которому до начала этапа надлежит произвести проверку и обыск транспорта и этапируемых), легко понять, почему путь, который должен был уложиться дней в десять, растянулся на целый месяц. Причиной задержки стал злополучный заход в Архангельск.
Воронин отлично понимал невозможность добраться до Берингова пролива за оставшиеся две недели на хрупком «Челюскине» с тащившимся сзади зековозом. Вполне возможно, что он запрашивал у Москвы разрешение остаться на зимовку в Чаунской губе, куда следовало ведомое судно, и даже не исключено, что согласие на это он получил. Но в ранние зимы пролив Лонга (между островом Врангеля и материком) уже в начале сентября сужается до нескольких десятков километров, и вся масса ледяных полей, образующихся в Восточно-Сибирском морс, устремляется в пролив по течению, не оставляя никакой надежды на проход по чистой воде. Поэтому вмятины с обоих бортов и еще один лопнувший шпангоут, очень вероятно, были результатом запоздалой попытки свернуть к берегу и пробиться через стремящиеся на восток льды. Капитан понял, что его единственный выбор—покориться судьбе и двигаться вместе с дрейфующими льдами. Последний, призрачный шанс протиснуться между льдинами и ледяными полями к чистой воде давали взрывные работа, требующие непрерывного изнурительного труда. Тогда, видимо, и было принято решение использовать для этого спецрабсилу с конвоем. Когда же «Челюскин» затонул, заключенных заставили ежедневно расчищать и восстанавливать взлетно-посадочные полосы для ожидаемых самолетов. Этим «сомнительным личностям», очевидно, и адресовал Шмидт свои угрозы.
Через два месяца, когда спасательная операция подходила к концу, стала актуальной деликатная проблема проведения «зачистки» насиженного во льдах места. Москва сочла целесообразным отправить очень кстати простудившегося Шмидта лечиться аж в Америку, а функции начальника передала одному из его замов, А. Н. Боброву, человеку, надо полагать, надежному. Однако конец получился немножко не таким, каким спланировала его Москва (разумеется, в свете рассматриваемой гипотезы). Не подлежит сомнению, что для Сталина единственного члена с решающим голосом во всем, что делалось по его распоряжению,— вопрос со вторым судном мог иметь только одно решение: задраить все трюмы и посредством аммонала всех разом отправить на дно. Но возникли трудности. Заключенные быстро догадались, какое их ожидает спасение. Вероятно, когда входной трюм открыли, чтобы запустить внутрь партию зека, работавших в "лагере Шмидта", готовый к штурму отряд хлынул на палубу и скинув на лед разоруженную охрану, аннулировал сталинский план завершения экспедиции «Челюскина». Что с ними произошло дальше, достоверно известно одному лишь Богу. Но на Колыме и на Чукотке слухи о спасшихся с погибшего корабля заключенных, которые добрались до берега и разбрелись кто к ламутам, кто к якутам, кто к росомахам в зубы, ходили и двадцать лет спустя. Автору этих строк дважды довелось их услышать в несколько различающихся редакциях. Один раз в лагере под Верхоколымском от проворовавшегося шкипера-колымчанина, загнанного на год в лагерную зону. В другой раз – на руднике Валькумей, рядом с Певеком, на том самом месте, куда должен был прийти следовавший за «Челюскиным» этап, от вольнонаемного инженера, хорошо знавшего не совсем обычную нсторию рудника. Скорее всего нечто близкое к высказанной гипотезе действительно имело место, иначе вряд ли возможно объяснить массу несообразностей в героической эпопее «Челюскина» и зияющие следы, оставленные впоследствии цензурой в текстах немногочисленных воспоминаний участников эпопеи и в судовых документах.
Эпизод с попыткой взрыва корабля заключенными не добавляет ничего особенного к истории массовых тайных ликвидаций, осуществляющихся преступным советским режимом. Но поистине триумфальные праздненства и шквал повальных награждений, обрушившийся на участников этой раздутой эпопеи (поголовно давших подписку молчать, как рыбы обо всем происшедшим, кроме того, о чем пишется в газетах), придают этой истории гротексный характер.
«Героизм» экспедиции, погубившей новый корабль и не выполнившей главной своей задачи, заключался, очевидно, только в сидении на льду и в ожидании, пока всех вывезут. Подобный героизм выглядел особенно эффектно на фоне нескольких сот человек, которым предстояла общая казнь. Этот яркий мазок предельно точно подчеркивает сталинский стиль. Будучи уголовником душой, он не упускал случая «дать отвод», то есть, совершая преступление, провести шумное праздничное мероприятие для отвлечения внимания. В данном случае отвлечь внимание было необходимо не столько от судьбы невидимок за спиной у «лагеря Шмидта» и даже не от беспрецедентного в человеческой истории уничтожения с помощью организованного голодомора трех миллионов украинских крестьян в предыдущем году, сколько от более важного для Сталина плана — «большого террора». XVII съезд ВКП(б) поверг его в ужас; земля впервые разверзлась под его ногами с тех пор, как ои начал свой победоносный путь к верховной власти. Отодвинув в сторону все другие планы, Сталин немедленно приступил к реализации пятилетнего плана генерального обновления партии методом «большого террора» против миллиона идиотов, считавших себя «ленинцами», и призывом под знамена многомиллионной чистопородной сталинщины. Чтобы отвлечь внимание «ленинщины» в то время, когда он начал скрытую и энергичную «кадровую» подготовку, Сталин и распорядился организовать всемирный трезвон со спасением героев. Правда, получение звания генерал-адмирала Ледовитого океана откладывалось для него на неопределенный срок, но весной 1934 года его это не волновало. Однако на Главное управление Севморпути история с «Челюскиным», происшедшая в первый же год его существования, наложила неизгладимый отпечаток. До своего конца управление осталось ведомством, фактически приданным НКВД и ГУЛАГу.
Что касается Ефима Гольцберга, то он со всем пылом молодого коммуниста (в партию он вступил в 1932 году, перед первым походом за Северный Полярный круг, затянувшимся на тринадцать лет) исполнял свои нелегкие обязанности в редких рядах советских полярников первого призыва. Вернувшись весной 1934 года в Москву для сдачи очередных экзаменов и успешно сдав их, он был вызван к Ушакову и после серьезной беседы назначен прорабом-геофизиком в Усть-Енисейскую экспедицию. Экспедиция должна была произвести обстоятельные геологосъемочные работы в зоне Норильского медно-никелевого месторождения и поисково-разведочные на всей территории западной части Таймыра и островов Северной Земли. Разговор запомнился Гольцбергу на всю жизнь. Однажды, уже на склоне лет, он признался, что Ушаков был единственным человеком, оказавшим на него серьезное влияние.
Георгий Алексеевич Ушаков — человек и в самом деле необыкновенной и удивительной судьбы. Он родился в 1901 году в семье амурского казака в маленькой таежной деревне у склона Яблонового хребта. Детство и отрочество его прошли в родном доме. Крестьянское хозяйство отца и бескрайняя тайга, куда с десяти лет он стал сопровождать старших братьев—охотников, стали его первой школой жизни, здесь он усвоил важные уроки: как находить путь и как жить в первобытном царстве тайги, как вовремя обнаруживать и успешно защититься от многочисленных и разнообразных опасностей, которыми была полна тайга, и самое главное — как относиться к людям, попадавшимся навстречу на неприметных таежных тропах. Отлить чалдона от своего брата — местного охотника; беглого вора — Ивана Непомнящего от горемычного беглеца с каторги; золотоискател, ищущего свой фарт, от сборщика женьшеня или торговца опием, разводившего мак на укромных таежных полянах,— всему этому и многому другому нельзя было научиться ни в какой другой школе. В четырнадцать лет парнишка, обнаруживший острую жажду знаний, ушел в Хабаровск, где сумел поступить в учительскую семинарию. Здесь он проучился два года.
Впоследствии Ушаков вспоминал: «В. К. Арсеньев вытащил меня из хабаровского ночлежного дома "комфортом" которого в течение двух зим я вынужден был пользоваться во время учебы в городском училище, добывая скудные средства на существование работой уличного продавца газет. Целое лето я провел в тайге бок о бок с этим замечательным исследователем, учась у него разбирать сложную жизнь природы, заслушиваясь по вечерам увлекательнейшими рассказами о путешествиях. Скоро грянула социалистическая революция. Я одним из перных почуствовал блага революции — получил возможность поступить в среднюю школу. Государственная стипендия окончательно избавила меня oт ночлежного дома».
С началом гражданской войны Ушаков ушел в партизанское соединение, действовавшее в Приморье, и прошел с ним «но долинам и но взгорьям» до полной победы. Вернувшись к мирной жизни, он поступил в Дальневосточный университет на географический факультет, затем работал во Владивостоке. В марте 1926 года он узнал о решении правительства послать экспедицию на остров Врангеля с целью создать там поселение и полярную станцию. Проявив максимальную настойчивость, Ушаков сумел убедить власти, что он, несмотря на свои двадцать пять лет, как нельзя лучше подходит для такой работы. 8 мая председатель Дальневосточного крайкома подписал приказ о назначении Георгия Алексеевича Ушакова уполномоченным Далькрайнсполкома по управлению островами Врангеля и Геральд. По совместительству его назначили и заведующим факторией Совторгфлота на острове. Началась трехмесячная подготовка: выбор и ремонт парохода, набор команды, погрузка продовольствия, снаряжения и оборудования. 15 июля старенький пароход водоизмещением в 1200 тонн отправился в далекий и весьма опасный путь к безлюдному острову в Ледовитом океане, взяв с собой запас всего необходимого на три года, без особой надежды на визиты с материка. В своей редкостной по богатству содержания и увлекательности изложения книге «Остров метелей» Георгий Алексеевич приводит слова шведского мореплавателя и исследователя Арктики А. Е. Норденшельда: «Плавучие гробы часто употреблялись русскими в полярных путешествиях и притом часто с большим успехом, чем суда, прекрасно снаряженные». Термин «плавучий гроб» Норденшельд использовал за полвека до ушаковской экспедиции, но, учитывая пункт ее назначения, долго бывший полюсом недоступности на русском Севере, именно так вполне можно было назвать и пароход, на котором отплыл Ушаков. В Петропавловске и бухте Провидения забрали приготовленные грузы, сотню собак, набрали партию охотников-эскимосов и, пройдя за полмесяца тихоокеанскую часть пути, в самый разгар полярного лета вошли в Ледовитый. Попутный северо-западный ветер отогнал льды, и за три дня по чистой воде пароход подошел к островам. Здесь его ожидала стена вечных льдов, создавшая острову Врангеля славу неприступности. Однако, искусно маневрируя между ледяными полями величиной до трех квадратных километров и расталкивая мелкие льдины, капитан обогнул ледяную кромку полуострова и нашел удобную для выгрузки бухту, полностью подтвердив таким образом наблюдение Норденшельда.
Три года, прожитые на острове в обществе девяти земляков и пятидесяти эскимосов, стали для Ушакова высшей школой полярника-нсследоватетя. Им была создана практически первая, не считая маленькой станции на Маточкином Шаре, полярная станция в российском Арктике, проведены систематические трехлетние наблюдения за климатом острова и ледовым режимом вокруг него. По материалам полуинструментальной топографической съемки была вычерчена первая достоверная карта острова, собраны коллекции минералов, флоры и фауны, собран материал по этнографии эскимосов, основана фактория и заготовлена громадная партия ценной пушнины. Особую важность сам Ушаков придавал тому, что был найден и выработан характер отношений с эскимосами. Он основывался на незыблемых принципах – уважении к их человеческому достоинству, на доброжелательности, справедливости и твердости в исполнении принятых решений. В трудной работе землепроходца и охотника Ушаков "делал все, как эскимос", а в особо опасные моменты брал инициативу на себя. У эскимосов он получил признание как "умилык" – вождь и хозяин среди охотников племени. Правительство СССР наградило его орденом Трудового Красного Знамени.
В том же 1929 году Георгий Алексеевич, признаный самым опытным руководителем подобных предприятий, был назначен начальником экспедиции для исследования Северной Земли – последней «терра инкогнита» на северном морском пути. План этой экспедиции он наметил разработал еще на острове Врангеля, а в Москве доложил правительственной комиссии и встретил безоговорочное одобрение. 30 августа 1930 года ледокол «Седов» доставил экспедицию из четырех человек на крохотный безымянный островок, расположенный в десяти градусах от полюса, где-то около Северной Земли. Дальше пути не было даже ледоколу: тяжелые льды намертво скопали весь восточный край Карского моря. Провожавший на этот раз экспедицию Ушакова Шмидт передал ему мандат, согласно которому он становился начальником всей неведомой Северной Земли — представителем на ней советского правительства со всей полнотой власти.
Когда «Седов», дав прощальный гудок, скрылся в тумане, в разборном домике осталось четверо. Одним был Николай Николаевич Урванцев, опытнейший полярный геолог. Он в течение десяти лет обследовал весь Таймыр от Енисея до Хатанги, нашел на побережье океана останки двух погибших спутников Амундсена, в 1922 году установил наличие медно-никелевого месторождения в районе будущего Норильска и получил в награду от Географического общества медаль Пржевальского. Вторым был Сергей Журавлев — знаменитый в Архангельске промысловый охотник-полярник, исходивший всю Новую Землю. Третьим был Василий Ходов из Ленинграда, в свои восемнадцать лет один из лучших коротковолновиков Общества друзей радио и отличный радиотехник.
В течение двух лет Ушаков с Урванцевым и Журавлевым в исключительно трудных условиях исследовал всю береговую линию четырех островов архипелага, которым оказалась Северная Земля. С Журавлевым он осенью и ранней весной перевозил запасы продовольствия и топлива, устраивал склад для работы в первой половине весенне-летнего периода, до того как талая вода начнет препятствовать передвижению и работе. С апреля до конца июня они с Урванцевым делали топографическую съемку, производили геомагнитные и ледово-гидрологические наблюдения, собирали коллекцию образцов минералов, флоры и фауны. Было проделано около 5000 километров в условиях, которые выматывали до предела и людей, и собак. В итоге удалось закрыть последнее белое пятно в Арктике площадью в 37 ООО квадратных километров.
Была создана точная карта архипелага; руководствуясь этой картой, капитан Воронин на «Сибирякове» обогнул самую северную точку российской земли и впервые осуществил проход всего Северного морского пути за одну навигацию. Ушаков и Урванцев были награждены орденами Ленина, Журавлев и Ходов получили ордена Трудового Красного Знамени. Ушакову предложили пост заместителя начальника Главного управления Севморпути, и четыре года он трудился вместе со Шмидтом над развитием и обеспечением Севморпути. Флот, порты, полярные станции, кадры, материалы — все это требовало постоянного напряжения сил и не оставляло времени для какой-либо исследовательской и научной работы, к которой стремился Ушаков. Только один раз, в навигацию 1935 года, ему удалось, выбраться в высокоширотную экспедицию на ледокольном пароходе «Садко». Экспедиция установила мировой рекорд свободного плавания во льдах, поднявшись почти до 83-го градуса, определила границу континентального шельфа у северной оконечности острова Комсомольца и обнаружила островок, названный именем Ушакова. Это была его последняя арктическая экспедиция.
В 1936 году он ушел из Главного управления Севморпути, где, как и во всех других серьезных учреждениях, происходила ротация, начавшаяся после XVII партсъезда и получившая резкое ускорение после ликвидации Кирова. Новые кадры, имеющие как правило опыт работы в органах, теперь «решали все». А через два с половиной года сняли и Шмидта, заменив его новым героем — полярником Иваном Папаниным, героическая биография которого началась истребления в 1920 году в Крыму белых офицеров, не захотевших покидать родину с армией Врангеля.
В должности начальника вновь созданного Главного управления гидрометеорологической службы при Совнаркоме СССР Ушаков был вынужден заниматься организационной работой, отнимавшей бездну времени и нервной энергии. Еще больше сил он затратил, тщетно добиваясь освобождения Николая Николаевича Урванцева, арестованного в 1938 году. В 1940-ом Георгий Алексеевич ушел на исследовательскую работу в Академию наук, где проработал почти четверть века, до конца своей жизни. Его перу принадлежат две прекрасные книги, первая из которых - "По нехоженной земле", - невзирая на категорические протесты автора была подвергнута при первом издании полицейской цензуре: из текста были изъяты все упоминания о Н.Н.Урванцеве. Шел 51 год, лучший друг всех цензоров был еще жив и поэтому, когда автор попытался отказаться от издания своей книги в изуродованном виде, ему дали понять, что спрашивать его согласия никто не собирается. Только начиная с 1957 года книга начала издаваться в своем первозданном виде. Законченная рукопись «Острова метелей», посвященная трехлетией экспедиции на остров Врангеля, после смерти автора осталась на его письменном столе. Согласно последней воле Г. А. Ушакова урну с его прахом захоронили на острове Домашнем — том крохотном островке, где поставлены были жилой домик и станция при высадке экспедиции у Северной Земли. На гранитной скалообразной глыбе надпись: «Полярный исследователь Георгий Алексеевич Ушаков. 1901-1963».
Вот перед этим человеком в конце лета 1936 года и оказался во второй раз Ефим Гольцберг, только что получивший диплом с отличием инженера-геофизика. Перед этим уже два года Гольцберг проработал прорабом-геофнзиком в Нордвикской экспедиции, успешно внедряя методы электроразведки, только-только вошедшие в арсенал геологоразведочных работ. Содержание разговора осталось, увы, неизвестным. Известно лишь, что из кабинета Ушакова Гольцберг вышел с назначением в Усть-Енисейскую геофизическую партию.
Больше Ефиму Борисовичу не довелось встретиться с ушедшим вскоре из ГУ СМП Ушаковым, но всю жизнь он считал себя полярником ушаковской школы. Во всяком случае он стал трезвее смотреть на свое жизненное предназначение и уже не стремился быть обязательно на переднем крае фронта полярных открытий. Он продолжал твердо исповедовать три принципа: отличное знание своего дела, искренне товарищеское отношение к тем, с кем работаешь, и умение жить и чувствовать себя в Заполярье как дома.
Однако эти прекрасные принципы не смогли уберечь его от ежовской метели. Едва он приступил к своим новым обязанностям в Усть-Енисейской экспедиции, как резвые чистильщики недавнего набора и ускоренной сучьей выучки замели его вместе с начальником экспедиции и без малейшей проволочки предъявили им обвинение в подготовке взрыва ледокола.
Отказ признать свою вину вызвал искреннее возмущение и естественное желание заставить подлую контру «выложить все начистоту». Результат тем не менее был неутешителен. Пришлось отложить дальнейшее дознание до Москвы, а отправка туда задерживалась до тех пор, когда тундра станет проходима для транспорта, то есть до лета. А тем временем все работы в экспедиции без двух ведущих специалистов остановились, и в Горно-геологическое управление Севморпути полетели жалобы. Под давлением Совнаркома и в связи с тем, что никаких конкретных фактов, подтверждающих обвинение, Лубянка из Дудинки не получила, НКВД принял соломоново решение: молодого как менее перспективного для разработки дела — отпустить, а старшего оставить.
Вернувшись в экспедицию, Ефим Гольцберг должен был приступить к работе в качестве временно исполняющего обязанности ее начальника. Когда же стало ясно, что отправленного в Москву начальника отпускать не намерены, в декабре 1937 года Гольцберг был утвержден начальником экспедиции.
Последующие восемь лет прошли для него в непрестанной работе. Он с головой ушел в нее, чтобы отгородиться от непонятной и неотвратимой действительности происходящего в стране. Бессмысленный кошмар парализовал волю миллионов людей, еще вчера считавших себя активными строителями нового мира, твердо усвоивших главные заповеди новой веры и, как им казалось, четко различавших добро и зло в том, что происходит на земном шаре. Однако теперь, когда газеты, радио и руководители всех рангов яростно клеймили «врагов народа», якобы гнездящихся во всех щелях советского общества, а вернейшие из верных органы безопасности непрерывно хватали десятками тысяч именно тех, кто до этого был известен своей преданностью партии и делу строительства социализма, даже самые передовые советские граждане перестали что-либо понимать в происходящем и почувствовали себя беспомощными, как дети. Когда жизнь оказывается страшной и непонятной, инстинкт самосохранения становится главным руководителем поведения человека. В те проклятые годы он разделил советское общество на две большие группы: одни, повинуясь ему и традиции рабства, именуемого преданностью родной власти, хлынули в колонны демонстрантов и в очереди доносчиков, чтобы громкой демонстрацией своей преданности и тихими проявлениями «гражданского долга» заглушить собственный страх и застраховаться от беды. Другие, предпочтя подлости молчание, с головой ушли в работу, полагая без большой надежды, что своим трудолюбием им удастся как-то защитить себя от подозрений неизвестно в чем. Но никакие попытки избежать неумолимой судьбы не могли дать надежных гарантий в условиях, когда жизнь рядовых людей оказывалась сплошь и рядом в руках рядовых карателей, которые сами мало что понимали, но пуще всего боялись оказаться обвиненными в недостаточной бдительности и потворстве врагам народа. Подозрения в «англо-японском» шпионаже поэтому могли пасть на самого горластого патриота, а в подготовке диверсий или убийства «одного из руководителей партии и правительства» — на самого работящего и скромного пахаря. И совсем уже небольшая часть общества, состоящая из отчаянных храбрецов, решалась добиваться известий об исчезнувших в тюрьмах НКВД родных или друзьях или ходатайствовать за них в уверенности, что они непричастны ни к каким преступлениям. Заведомо невиновных не осталось нигде, даже в самом ЦК партии большевиков, и безысходный страх навис над всей страной.
Сказать, что взгляды Ефима Гольцберга под влиянием этих событий претерпели радикальное обновление, вряд ли было бы обоснованно. От его прежних, некогда романтических взглядов на социализм не осталось ничего, из чего можно было бы со временем соорудить надежду на социализм «с человеческим лицом». Скептицизм, к которому он был предрасположен, освободился от власти веры в быстрое достижение прекрасного будущего для всех людей посредством решительного «прямого действия». Вера эта, разделяемая во все времена людьми по преимуществу молодыми, улетучивается под влиянием фактов, красноречиво свидетельствующих, что массовые преступления порождаются именно верой масс в возможность насилием добиться правды и справедливости на земле.
Адольф Гольцберг
