Сохранено 2585967 имен
Поддержать проект

Названов Михаил Михайлович

Названов Михаил Михайлович
Дата рождения:
12 февраля 1914 г.
Дата смерти:
13 июля 1964 г., на 51 году жизни
Социальный статус:
актёр Художественного театра
Образование:
музыкальный техникум при Московской консерватории по классу фортепиано
Национальность:
русский
Место рождения:
Москва, Россия (ранее РСФСР)
Место проживания:
Москва, Россия (ранее РСФСР)
Место захоронения:
Республика Крым
Дата ареста:
30 апреля 1935 г.
Приговорен:
в июле 1935 года по статье 58.10 УК РСФСР
Приговор:
5 лет исправительно-трудового лагеря
ГУ лагерей:
Ухтинско-Печорский исправительно-трудовой лагерь УХТПЕЧлаг (ранее УСЕВЛОН, УСЛОН, СЕВЛОН, УПИТЛаг), Республика Коми, Россия (ранее РСФСР)
Место заключения:
Внутренняя тюрьма госбезопасности Лубянка, Москва, Россия (ранее РСФСР)
Место заключения:
Бутырская тюрьма Бутырский следственный изолятор, следственный изолятор № 2 г. Москвы, Бутырка, Москва, Россия (ранее РСФСР)
Место смерти:
Москва, Россия (ранее РСФСР)
Реабилитирован:
30 декабря 1956 года
Раздел: Актеры
Фотокартотека
Названов Михаил Михайлович Названов Михаил Михайлович Названов Михаил Михайлович
От родных

Если Вы располагаете дополнительными сведениями о данном человеке, сообщите нам. Мы рады будем дополнить данную страницу. Также Вы можете взять администрирование страницы и помочь нам в общем деле. Заранее спасибо.

Дополнительная информация

Процесс становления творческой личности всегда интересен. Особенно когда речь идет о человеке необыкновенно яркой судьбы, таком, как Михаил Названов. Он, звезда театра и кино 40-60-х годов, прошел тернистый путь от ГУЛАГа до всенародной известности. В двадцать восемь лет это был уже сложившийся мастер, буквально ворвавшийся в кинематограф ("Жди меня", "Иван Грозный").

Начинал он во МХАТе, куда поступил в семнадцатилетнем возрасте в 1931 году. За три с половиной года сыграл пять небольших ролей. Но работал он бок о бок с выдающимися мастерами, участвовал в постановках К.Станиславского и В.Немировича-Данченко. А сам он, обладавший прекрасными природными данными   высоким ростом, уникальным голосом, безупречной музыкальностью,   стал для Станиславского тем перспективным учеником, от лица которого и даже под той же фамилией Названов великий режиссер решил изложить свою теорию в книге "Работа актера над собой".

Но счастливая мхатовская жизнь оборвалась в один день.

Михаила Названова арестовали 30 апреля 1935 года. Об этом - его воспоминания, которые он начал писать за две недели до своей кончины в 1964 году.

"Последние дни апреля в театре было много работы   готовили к выпуску пьесу "Враги" Горького. Стояла ясная, солнечная, но холодная погода. 30-го числа, после репетиции, я зашел на Петровку, купил пару новых "скороходовских" ботинок.

Когда я пришел домой в Кривоарбатский переулок и отпер дверь, повернув ключ в английском замке, то тут же попал в объятия оперативника. Быстро и нагло он ощупал у меня карманы.

В передней я увидел еще двух чекистов. В углу сидела испуганная недоумевающая мать с домработницей Настей.

Обыск уже в полном разгаре. Чекисты в ярости от огромного количества архивов и писем. Письма все в конвертах, с заграничными штемпелями: отец много бывал за границей и писал почти ежедневно. Позвонили на Лубянку: как быть с письмами? Помню реплику главного:

- Ну, это в первый раз такое, а второй раз придем   все будет чисто.

У меня в комнате висели фотографии спектакля "Дни Турбиных", в котором я играл роль одного из кадетов в сцене "В гимназии". Хмелев, Добронравов и другие   все в форме белых офицеров.

- Почему это на стенке?

Вечером я был занят в спектакле "Хлеб" Киршона. Хотел позвонить   нельзя. Главный по моей подсказке позвонил в репертуарную контору, проверил, откуда отвечают   мол, не даю ли знать сообщникам, и туманно сказал, что я не буду на спектакле. Там поняли.

Меня кормили, собирали в дорогу. Я надел только что купленные "скороходовские" ботинки. Вещей никаких с собой брать не разрешили   принесут в передаче.

Вся эта гнусная процедура продолжалась часов шесть.

Мать и Настя провожали меня на лестнице, крестили. Настя плакала. Мать смотрела сухими глазами.

Меня посадили в черную "эмку", и мы покатили по предпраздничной Москве.

В Охотном ряду "эмка" с трудом протискивалась через толпу гуляющих. Вся эта суета, иллюминация, громкоговорители, марши, портреты анфас и в профиль дорогого и любимого   все это навсегда я возненавидел, и все праздничные и предпраздничные дни в Москве меня бьет дрожь, я взвинчен и раздражен.

На Лубянке повели по узким винтовым лестницам и переходам в какой-то предбанник. Там с меня сняли часы, запонки, галстук, ремень. Потом опять переходами и винтовыми лестницами вывели во двор. Большой каменный мешок с четырьмя корпусами внутренней тюрьмы. Было тихо. Виднелся клочок ночного неба с отблесками праздничных огней. Звуки свободной уличной толпы не доносились, хотя толпа была рядом. Стоял фургон   "черный ворон" с открытой задней дверью. И тут у меня защемило сердце.

До этого момента все было занятно: и обыск, и арест, и винтовые лестницы. Вроде как у графа Монте-Кристо. Но этот странный автомобиль с заведенным мотором и подрагивающей дверью   неужели сразу расстрел без суда и следствия?!

Вывели еще одного человека. При свете луны его бледное лицо показалось мне лицом представителя желтой расы. "Сингапур, Шанхай, курильщик опиума, торговец наркотиками",   подумал я.

Нас впихнули в узкую клетку. Захлопнули дверь с решеткой   и мы тронулись. Через решетку и заднее окно видны были улицы Москвы. Поехали по Петровке, свернули на Дмитровку. Часы на углу Каляевской показывали два часа ночи. Я разглядел попутчика. Обыкновенный молодой еврей. Шепотом спросил у него, куда нас везут. Он спокойно ответил: в Бутырку.

И вот "приемный покой" Бутырской тюрьмы. Кажется, он именовался вок-залом. Кафельный пол, очень напоминает баню. До утра мы остаемся здесь.

Я укладываюсь в своем драповом пальто на пол и тут же засыпаю. Еврей (он оказался бухгалтером) сказал мне потом, что он был потрясен, как я мог заснуть в такую ночь да еще на полу.

Вся процедура оформления мало чем отличалась от приемного покоя больницы или санпропускника. На рассвете нас водворили в камеру, где уже находилось 186 человек заключенных. Номера камеры не помню. Утром всех выгоняли на поверку в круглый вестибюль, считали, загоняли в сортир, снова считали и загоняли обратно в камеру.

Было утро 1-го мая. Так же как и в больницу, в тюрьму нельзя попадать в субботу или под праздник. Впрочем, в этом и свое преимущество. За два дня я выслушал 186 исповедей и 186 советов. При всей моей неопытности и наивности мне стало ясно, что выхода из тюрьмы нет и что есть ли "дело" или нет, не важно   его пришьют.

На третий день утром вызвали на допрос. Женщина-следователь предъявила мне обвинение: две фразы из разговора за кулисами и во время пробной поездки в метро. Это было в начале апреля. Я вспомнил, кто был со мной во время поездки, и личность стукача стала вырисовываться.

Со следователем я разговаривал дерзко. Она усмехнулась.

- Да таких-то небось уж больше и не осталось!"

На этом рассказ   по словам Михаила Названова, "попытка описать неописуемое"   обрывается.

Итак, прошел май, потом июнь. В конце июля Названову объявили приговор: пять лет исправительно-трудовых лагерей по печально знаменитой статье 58.10 УК РСФСР.

Мать Михаила Названова Ольга Николаевна Бутомо-Названова была выдающейся камерной певицей (меццо-сопрано). Она окончила Петербургскую консерваторию у известного педагога Н.А.Ирецкой. Расцвет ее концертной деятельности приходился на 1918-1928 годы. Она пела в авторских программах Рахманинова, Прокофьева, Гречанинова, выступала с сольными концертами во многих городах страны и за рубежом. Среди ее друзей и поклонников были пианист Генрих Нейгауз, писатель Леонид Леонов, режиссер Юрий Завадский.

В 1932 году из-за болезни Ольга Николаевна оставила сцену, а в 1934-м потеряла мужа, М.К.Названова, крупного инженера-технолога.

Ольга Николаевна, все лето носившая сыну передачи, домашние котлеты и фрукты, не догадалась передать сапоги или валенки, и когда 6 сентября 1935 года его вместе с другими молодыми и здоровыми парнями погрузили в вагон поезда Москва   Котлас, он уехал в своем осеннем пальтишке и "скороходовских" штиблетах.

Куда везли, никто не знал. В пути при каждом удобном случае он отправлял матери открытку. Какая радость, писал он ей, после четырех месяцев заточения видеть яркое солнце, зелень травы и деревьев, дышать свежим воздухом! По этим скупым весточкам прослеживается маршрут: Брянский вокзал   Вятка -перевалочный пункт в Котласе, оттуда на пароходе вверх по реке Вычегде   до Усть-Выми.

Через месяц он сообщил свой почтовый адрес: Северный край, Коми область, город Чибью, Ухтпечлаг. Ухтпечлаг находился в бассейне рек Ухты и Печоры: лесоповал, лесосплав, добыча угля и нефти, строительство железной дороги Котлас   Воркута.

Матери Михаил пишет, что занят на общих работах. Годы спустя он рассказывал, что работал на стройке железнодорожного участка Чибью   Воркута, в глухом лесу, более чем в двухстах километрах от какого-либо населенного пункта. Возил тачку, к которой был прикован цепью.

О чем еще он писал матери в те зимние месяцы? О том, что у них сильный мороз, но ему тепло: он ходит в бушлате, телогрейке, ватных штанах. Но вместе с тем просил выслать ему сапоги, кило риса, кило пшена, два кило сахара, соли, лука, оловянную ложку, карандаши и конверты. О невыносимых условиях жизни, недоедании писать было нельзя. Да и не хотел он расстраивать мать.

От матери не приходили ни письма, ни посылки. На Вычегде закрылась навигация, и сначала ждали открытия санного пути по рекам, потом   пока разберут завал почты в Усть-Выми.

Дни стояли короткие и пасмурные, в час дня было уже совсем темно. Работали в темноте до изнеможения. Он страшно исхудал и в кровь стер себе ноги, замотанные в портянки поверх изодранных носков. Ноги болели, раны гноились, ему казалось, что начинается гангрена. До ближайшего медпункта были сотни километров. Матери в письмах он писал, что на удивление бодр и здоров.

Только однажды, когда заключенных перегоняли на другой участок и сутки продержали в Чибью, Михаил на почте получил первую посылку от матери   с кирзовыми сапогами. А вечером в бараке он полтора часа стоял на коленях, припав ухом к еле слышному репродуктору, и слушал, затаив дыхание, мхатовскую постановку пьесы "Враги", в которой должен был участвовать.

Четыре месяца он, по его словам, вел "кочевнический образ жизни, с избытком обогащаясь житейским опытом". Не было ни газет, ни книг; от матери не пришло еще ни одного письма. Он превращался в "существо, живущее воспоминаниями". Он вспоминал о своем счастливом детстве, когда три года они жили в Европе, где мать выступала с концертами в Париже и Берлине. Потом вспоминал, как с отцом, работавшим в тресте "Северлес", побывал (ирония судьбы!) и в этих краях, в Коми. Но чаще всего вспоминал МХАТ и особенно встречу Нового 1935 года в компании с Качаловым, который дал ему добрые напутствия.

Но "надо было привыкать к этой суровой таежной тишине, где все чувства человеческие замерзают и люди замыкаются в себе от давящего однообразия леса. Надо перековываться на новые жизненные рельсы. Мхатовский период канул в вечность, и если выйду отсюда живым, то едва ли сохранятся творческие силы, чтобы работать в каком-либо театре".

Однако жизнь снова преподнесла сюрприз.

Известно, что в декабре 1935 года Севкрайисполком принял постановление о создании в крае сети новых театров.

25 января 1936 года Михаил Названов пишет матери: "У меня произошли перемены. 20 января я направлен на работу по специальности в театр-клуб им. Косолапкина в городе Чибью. Я сразу с головой ушел в работу и 21 января уже читал Маяковского "Мы не верим" на траурном вечере".

Чибью представлял собой тогда небольшой рабочий поселок, построенный заключенными в начале 20-х годов на левом берегу реки Ухты.

Клуб имени Косолапкина   бревенчатое здание, большой зал на пятьсот мест, просторная сцена без колосников с достаточно ярким освещением.

В труппе было всего двенадцать человек, из них профессиональных актеров только четверо. Они называли в шутку свой театр ЧХАТ, а свои постановки чхатовскими. Жили они общим шалманом в бараках. Отрабатывали, как положено, десятичасовой рабочий день. На премьеру отводилось сто рабочих часов, то есть около двух недель. Каждый спектакль шел два-три раза.

Названову поручили подготовить сцены из "Каменного гостя" к пушкинскому вечеру. "Всем знающим мою неопытность будет казаться нелепостью то, что я делаю и роли других исполнителей, и сам нахожу свежие краски в своей роли Лепорелло. Я и не думал, что столько хорошего запало в меня и четыре года во МХАТе даром не прошли". Он жадно хотел работать и показать себя профессиональным мхатовским актером.

В письмах сына Ольга Николаевна получала списки необходимых ему для работы вещей: грим, парики, аксессуары театральных костюмов, ноты, книги. Она точно выполняла все его заказы. Влезала в долги, бегала по ломбардам, продавала вещи. Иногда приходилось присылать одни и те же предметы по нескольку раз: воровство было страшным, крали даже простыни и шнурки из ботинок. "Здесь нельзя обрастать вещами,   писал Названов.   Сегодня ты с чемоданом, а завтра в чем есть. Нынче здесь, а завтра там".

Намеченный на 10 февраля пушкинский вечер пришлось отложить из-за морозов: ночью было 54 градуса, днем 35 с ужасным ветром.

Дебютировал Названов в пьесе "Бойцы" А.Софронова в день Красной Армии. На сцене было 12 градусов ниже нуля. После этого спектакля актеров премировали, а ему позволили обедать в вольной платной столовой при клубе.

В чхатовской труппе работал бывший вахтанговец Дмитрий Консовский2, брат известного артиста Алексея Консовского. С ним Названов быстро нашел общий язык, и они дружно взялись насаждать театральную культуру   "бороться со штампами плохих актрис, испорченностью любителей и другими проявлениями дурного вкуса, помогая друг другу в тяжелой обстановке не идти по линии халтуры". Вахтанговец был способнее и опытнее. Есть пример, которому можно следовать. Оба они были предоставлены сами себе. "Полная самостоятельность необычайно развязала фантазию и мысль. Как ни странно, я проявляю себя гораздо смелее, чем на репетициях во МХАТе, вот что значит психическое состояние развязанности и свободы творчества",   писал Михаил.

"Наша молодость" и "Чудесный сплав"   два спектакля, которые они создали вместе. Про пьесу В.Киршона "Чудесный сплав" (ее репетировали во МХАТе весной прошлого, 1935, года) Немирович-Данченко сказал, что это одна из лучших комедий, которые он знает.

Но не прошло и двух месяцев, как Названов уже писал: "Полная свобода на репетициях, с одной стороны, прекрасна, так как в очень хорошем смысле творчески развязываешься, чувствуя свое превосходство над окружающими и ощущение творческой свободы, но, с другой стороны, ужасна, так как без критического глаза делаешь порой безобразные вещи. Полное отсутствие всякой творческой помощи и контроля над собственной актерской работой, а следовательно, угроза отсутствия роста. Все строить на самоконтроле и своем ухе нельзя, а авторитета нет".

Другим профессиональным чхатовцем был бывший артист театра "Березиль" Иосиф Иосифович Гирняк. Он тоже тосковал и вспоминал о своем театре. Рассказывал, как он вместе со своим другом актером А.М.Бучмой основывал и создавал этот театр. Для вахтанговца и молодого мхатовца он стал учителем. Через месяц его назначили художественным руководителем театра. Он поставил перед чхатовцами новую задачу: готовить танцевальные и музыкальные номера для концертов. Вот когда пригодились Михаилу годы, проведенные в музыкальном училище при Московской консерватории.

Тем временем пришла весна. Весна на севере особенная, с чудесными пастельными красками, с резкими переменами погоды даже на протяжении часа, днем солнечно, ночью мороз до двадцати градусов.

Чхатовцы стали выезжать на гастроли   на "промыслы", где заключенные неизменно принимали их хорошо, по-товарищески.

В апреле у них в театре появилась новая актриса   балерина, маленькая, хрупкая и болезненная. Так в жизнь Михаила вошла первая настоящая любовь. Звали ее Валя Ратушенко. Она была бывшей солисткой Тбилисского театра оперы и балета.

На первомайском концерте она танцевала этюд Шопена в красном хитоне со знаменем. Танцевала очаровательно, талантливо.

Когда Михаил познакомился с ней поближе, то увидел, что она наивна, доверчива, добра и прямодушна. Родственники, которые ее обожали, присылали ей посылку за посылкой, но она все и всем раздавала, а сама голодала. "С человечком этим я очень сдружился. Кроме того что это единственный талантливый человек и мастер в ЧХАТе, это человечески очаровательное существо и совершенно сломленное несчастьем физически и морально. Во мне расцвели опять все лучшие душевные свойства, которые завещал папа и которые черствели и отмирали, было, за полтора года моих скитаний".

Потом он написал матери, что учится танцевать.

Письмо от 15 мая 1936 года: "Готовим новый номер, по-моему, очень эффектный   "Гусарскую жженку". Наша новая балерина будет танцевать цыганку. Номер делаем так: при открытии занавеса я сижу за столом один, с бутылкой вина. Весь первый куплет пою на разных движениях, захмелевший. Затем выходит цыганка и танцует "молдаванец", в это время я сижу уже на столе. После ее танца пою второй куплет, подтанцовывая с ней, и перехожу в безумно быстрый общий танец. Под конец фраза: "Губы, как кровь"   и уношу ее на руках за кулисы".

На реке Вычегде открылась навигация. Ольга Николаевна начала хлопотать и получила разрешение на свидание сроком на один месяц. Сын прислал подробные наставления насчет того, как вести себя в дороге, куда прятать деньги и так далее. Он просил, чтобы она надела свое лучшее платье: хотел видеть ее артисткой.

Она ехала долго, больше недели. В Чибью ее уже ждали. "Театральный сезон" заканчивался   клуб закрывался на капитальный ремонт, но она все же смогла увидеть сына в двух спектаклях.

Ольгу Николаевну поместили в доме для вольнопоселенцев, и сыну разрешили жить вместе с матерью. "После полугодового кошмара в актерском шалмане какой отдых для мозгов и нервов!"

В это время начинались репетиции оперетты Сидни Джонса "Гейша", идея постановки которой принадлежала Вале Ратушенко.

Ставить "Гейшу" с чхатовским составом да еще в условиях капитального ремонта было непомерно трудным делом. Нужен был хороший хор, нужны были солисты.

Появление Ольги Николаевны оказалось как нельзя кстати. Она быстро вошла в курс дела, отобрала "крепостных девок" с подходящими голосами и начала с ними работать. В скором времени они уже хорошо пели, даже не зная нот. Сын с энтузиазмом помогал матери и сожалел, что сам слишком мало у нее учился.

Когда Ольга Николаевна уехала, Миша перебрался обратно в барак, устроился на своем старом топчане, прикрыв фланелькой облезлую стенку над головой, где по ночам "продолжалась борьба комаров с клопами за человеческое тело".

Мысленно он был вместе с матерью в Москве. Но ему надо было продолжать жить и работать здесь, в Чибью. Он нервничал и не мог войти в прежнюю колею. В его душе шла мучительная борьба авторитетов: с одной стороны, он мечтал воплощать мхатовские принципы, с другой   его увлекали новые формы, которые проповедовал Гирняк. Он не мог не соблюдать строгие профессиональные требования матери, а сам хотел следовать примеру Вали   полагаться только на талант и вдохновение.

Наступил 1937 год. Ремонт закончился, и театр Ухтпечлага НКВД вернулся в обновленное помещение. На сцене был сделан круг, углублена задняя стена, за которой воздвигли пристройку для декораций и актерских уборных.

Последние репетиции "Гейши" шли под непрерывный крик, порой под истерики и слезы. Постановка затягивалась по не зависящим от актеров причинам. Машина репрессий набирала обороты: одни бесследно исчезали, а на их место прибывали все новые и новые люди. Появился баритон и пианист, ученик К.Н.Игумнова. Из Ленинграда привезли молодую певицу на роль Мимозы-сан, но через неделю она куда-то пропала. От хора, созданного Ольгой Николаевной, осталось всего три певицы. Зато подобрался солидный оркестр из музыкантов Большого театра.

Наконец 19 января премьера "Гейши" состоялась. Она прошла с огромным успехом и для театра оказалась подлинным триумфом.

Удивительно высок был и уровень оформления спектакля и костюмов исполнителей. На сцене раскрывались два огромных ярких веера, около висячего мостика стоял чайный домик, сквозь прозрачный задник, на котором были нашиты цветы вишни, виднелся силуэт японского города. В третьем акте мостик убирался и ставилась маленькая пагода, на которой зажигались фонарики, а вдали светилась нежная голубизна моря.

Гейши были одеты в голубые, коричневые и бежевые кимоно, на ногах   белые японские чулки и деревянные колодки (все это было сделано по образцам подлинных японских костюмов, присланных Вале Ратушенко), на офицерах   белые брюки и синие двубортные пиджаки с золотыми нашивками и золотыми пуговицами, белые фуражки с британским львом.

Названов исполнял роль матроса Ферфакса.

Валя Ратушенко в первом акте танцевала танец матлот   синие брюки и белая матросская блуза с воротником, на голове белая шапочка американских матросов. В третьем акте она исполняла японский танец в дивном японском ки-моно цвета цветущей вишни. Танец она учила во время гастролей по Японии у гейши, которая подарила ей свое кимоно.

Слух об ошеломляющем успехе "Гейши" быстро распространился по Ухт-печлагу. Чхатовцы не только повторяли спектакль у себя в клубе, но и возили его на гастроли по "промыслам". В марте приехал сам начальник управления специально для того, чтобы посмотреть оперетту. В общей сложности "Гейшу" сыграли восемь раз   рекордное число за всю историю этого театра.

Успех оперетты "Гейша" был большой победой Вали Ратушенко и как балетмейстера, и как балерины.

Михаил под влиянием этого успеха набрался смелости принять два важных решения. Во-первых, он послал письмо матери, написав: "Надеюсь, что ты, желая мне добра, с радостью примешь известие о том, что я вдали от тебя встретил человека, скрашивающего мое одинокое существование своим талантом и душой.

Думаю, что ты поймешь, что ласка и внимание для меня важнее всего, так как спасают от одичания и растущей замкнутости и ограниченности, которой больны здесь все одинокие, заброшенные, озлобленные люди, вроде несчастного вахтанговца.

Что же касается твоей боязни "связанности в будущем" и других материнских опасений, то они забавны при нашем положении футбольного мяча, который швыряется судьбой с ботинка на ботинок игроков".

Во-вторых, он принял решение полностью посвятить себя оперетте.

"На сцене я здорово вырос и окреп, даже с лета, но наши темпы не позволяют проводить в жизнь мхатовские заветы, и я чувствую, что обрастаю штампами, но если это для меня непереносимо сознавать в драме, то спасительная оперетта тут меня выручит. Оперетта привлекает меня, потому что есть у кого учиться, потому что это для меня новый жанр, он дает мне возможность ничего не вспоминать и ни с чем не сравнивать".

Они с Валей подготовили два дуэта из "Холопки" и "Летучей мыши". Потом начали репетировать номера из "Сильвы", поставить оперетту целиком возможности не было.

Успех "Гейши" ознаменовал целый ряд удачных постановок труппы, в которых ведущие роли исполнял Михаил Названов, а танцевальные номера неизменно с блестящим мастерством ставила Валя Ратушенко:

23 февраля   "Слава" В.Гусева (Названов в роли Васи Мотылькова вместо уже сгинувшего Д.Консовского);

март   "Волки и овцы" А.Н.Островского (Названов в роли Мурзавецкого);

апрель   водевиль "Лев Гурыч Синичкин" Д.Т.Ленского (Названов в роли князя Ветринского);

май   "Банкир" А.Корнейчука (Названов в роли старого бухгалтера Ступы);

июнь   "Женитьба" Н.В.Гоголя (Названов в роли Кочкарева) и "Последние" М.Горького (Названов в роли Петра);

июль   "Чужой ребенок" В.Шкваркина (Названов в роли аджарца Юсуфа, исполняя которую "достиг характерной порывистости и овладел сильным акцентом", что принесло удивительный успех среди кавказцев на одном из "промыслов", где показывался этот спектакль);

август   "На всякого мудреца   довольно простоты" А.Н.Островского (Названов в роли Глумова "создал образ, лучший из всего, что когда-либо играл на сцене").

Темпы работы были бешеные. "Слишком полнокровно сейчас ощущаю жизнь, чтобы сонно и лениво существовать подобно большинству мхатовскойактерщины, к которой я когда-то принадлежал".

Летом клуб снова закрыли на ремонт. Решено было сделать колосники и углубить оркестровую яму. Дело в том, что состав труппы вырос настолько, что появилась возможность поставить даже оперу   "Травиату" или "Кармен". Прислали настоящего оперного дирижера из Большого театра, сопрано из Мариинского театра с сильным и красивым голосом, а также меццо-сопрано из оперного театра имени Станиславского, где осенью 1936 года певица исполняла партию Кармен. Ждали также драматического тенора, который год назад приехал из Милана, где пять лет пел первые партии   Хозе и Канио. Но он почему-то застрял по пути, кажется, в Княжьем Погосте. Возможно, его перехватил какой-нибудь другой конкурирующий лагерный клуб.

В начале августа приступили к новой постановке   комедии Карло Гольдони "Забавный случай". Названову дали роль французского поручика Де ла Котри. Он хотел совершенствоваться в жанре оперетты, а худрук подсовывал ему этот суррогат.

Из-за этого у Михаила возник серьезный конфликт с Гирняком. "Сколько можно играть этого Гольдони?   кричал он.   У меня от этой изящной пьесы такое ощущение, будто съел несоленого супа   пресно и пусто в желудке!"

Чтобы сдобрить постановку, режиссер решил ввести продолжительные музыкальные антракты из произведений композиторов XVIII века (Генделя, Скарлатти, Перголези, Гретри, Монсиньи) в исполнении вновь прибывших профессиональных оркестрантов.

Все эти претензии на утонченность выглядели нелепо в грубых условиях той жизни.

Но все эти эти переживания показались такими мелкими и незначительными, когда в начале сентября из Москвы пришло сообщение: Ольга Николаевна Бутомо-Названова приговорена к трем годам ссылки и отправлена в город Фрунзе.

Наступила тусклая осень с дождями и собачьим холодом. По привычке он писал матери письма, адресуя их: "Фрунзе. До востребования". Его письма шли к ней полтора-два месяца, ее ответы к нему   столько же времени. Он уже не помнил, о чем он ей писал и на какие вопросы мать ему отвечает. Как он говорил, "будто я играю перед совершенно пустым залом, в полной темноте".

И далее: "Представляю, как трудно тебе привыкнуть сразу и к темным пустынным улицам, и к экзотическим верблюдам, и к прочим бытовым новшествам. Я, когда меня беспокоят климатические или бытовые неприятности, вроде грязи или темноты, почти не обращаю на них внимания, так как по-епиходовски "привык и даже улыбаюсь".

Кроме унылого ощущения, что между ним и матерью теперь образовалась огромная пропасть не только в смысле географической дистанции, но неизвестности и неопределенности, Названова охватило холодное осознание того, что с потерей отчего дома и утратой всех связей с Москвой (кроме матери, ему никто из его бывших друзей по МХАТу не писал) у него уже нет надежды не только вернуться в город, где так беспечно прошли его отрочество и юность, но вообще снова обрести культурную театральную среду.

"Мне очень трудно сейчас бороться с тоской, сосущей меня основательно. Только и забываюсь иногда на репетициях, да и то мешает быть непосредственным никчемное, но невеселое сравнение с понятиями и требованиями настоящего театра. Зачем я столько видел и слышал в искусстве за свои двадцать четыре года! Как это мешает мне работать здесь и будет мешать в провинции!"

1 января 1938 года обитатели Чибью пришли в городской театр, чтобы увидеть премьеру   трагедию Фридриха Шиллера "Коварство и любовь", в которой Названов выступил в роли Фердинанда. Для него это была новая победа: "Фердинанд   предел мечтаний всех молодых актеров всех поколений. У нас это вообще первая встреча с такой классикой. Это роль, которую можно осилить только в идеальном состоянии души и тела. Обстановка же в театре нервная, отношения обострены: спектакль делался в клубных темпах и условиях, разнобойные и штампованные партнеры   и все это в такой страстной пьесе чувств и мыслей. Только наш чудодей портной, как всегда, был на высоте. На мне был белый с голубым и золотой отделкой мундир, черные лакированные ботфорты со шпорами, стальная шпага с серебряной ручкой, треуголка и плащ, белые в начале и черные в финале, а седой парик умело завит и зашпилен заботливой рукой Вали.

В сцене ареста мне удалось зацепить самый настоящий темперамент. Но на финал пороха не хватило: эти сцены требуют детальнейшей работы над внутренней линией с хорошим мхатовским педагогом. В защиту себе скажу: при всей моей фантазии и условности театральных возрастов любить сорокачетырехлетнюю холодную и бездушную Луизу заставить вряд ли смог бы и Станиславский".

Начались лихорадочные репетиции "Кармен". Вместе с новым оркестровым концертмейстером к ним приехали еще два скрипача и валторнист из Большого театра. Певица, исполнявшая роль Кармен, была внешне хороша: высокая, красивая, хотя немолодая, но зато сценически грамотная и способная. Хозе, увы, был мал ростом и актерски следовал итальянским принципам прошлого века: "звучок, звучок!" и поменьше "игры", но пел он отлично.

Премьера состоялась 12 февраля. Для Михаила двойной праздник: ему исполнилось двадцать четыре года и он пел свою первую оперную партию   партию Цуниги.

Как прошла эта премьера и как он пел, неизвестно. Более месяца он молчит, не пишет ни одного письма. Только в конце марта он посылает короткую весточку бабушке в Ленинград, в ней фраза: "У меня большое горе".

Мать в своих письмах спрашивала о премьере, ее как певицу, естественно, очень интересовал оперный дебют сына, и к тому же "Кармен" была одной из любимейших ее опер.

"Кармен" я любил, как и ты,   наконец ответил сын,   но музыка у меня всегда очень сильно и чувствительно ассоциируется с хорошими и дурными моментами, и теперь я ее возненавидел, так как наша премьера связана у меня с большим потрясением".

Какое потрясение? В чем горе?

Позднее появляются скупые строчки: "Вали нет".

Как и многие, Валя Ратушенко просто исчезла3.

Но вот признание самого Названова (пять лет спустя): "Ночью меня душил кошмар. Снилось мне кладбище, могилы, трупы. И расстрел Вали Ратушенко".

Пришла весна. Река Ухта разлилась так, что до театра приходилось добираться на лодках.

"Теперь, когда нет балетмейстера,   писал Михаил,   у меня совершенно пропал интерес к оперетте. И так как исчез единственный для меня авторитет и настоящий художник и мастер в своей области искусства, огонек к театру вообще погас. До дна испит источник моей жизнеспособности, и мне трудно работать на сцене и поддерживать настроение, необходимое для творчества".

Что бы ни случилось, а надо работать. Репертуар, выбранный худруком, Михаилу не нравился. Отношения обострялись. Машинально и равнодушно отрабатывал Названов следующие одна за другой роли:

Зарецкий в "Евгении Онегине" (от этой роли "со спокойным сердцем отказался бы, потому что никогда эту оперу не любил");

Канчано в "Самодурах" ненавистного ему Гольдони;

Лещинский в "Как закалялась сталь";

Незнамов в "Без вины виноватые", пьесе, которую "я терпеть не могу и совсем бы в ней не играл, даже маленькой роли, не только слезливого Незнамова";

Паратов в "Бесприданнице", в его любимой пьесе, от которой хотел отказаться, "принимая во внимание, что чхатовская "примадонна" не может ни пережить, ни даже изобразить те чувства, которыми дышит Лариса, потому что даже в ранней молодости не знала этих чувств, хотя бы приблизительно".

Но не было во всех этих спектаклях "запала и увлечения, как во время постановки "Гейши". Да и вообще из стен театра исчез тот аромат студийной работы, со всей присущей ей наивностью, молодостью и оптимизмом".

Осенью 1938 года состав труппы вырос до ста человек. Был введен новый режим. Актерам запретили ходить в своей одежде (правда, это не распространялось на нижнее белье). Было разрешено снимать с личного счета всего двадцать пять рублей и посылать только два письма в месяц.

Театр перешел на самоокупаемость, увеличилось число премьер и число повторов в месяц. Оперные постановки больше не ставились. Возобновить "Гейшу" и "Сильву" не позволили.

К празднику 7 ноября 1938 года подготовили большой эстрадный концерт. К тому времени появилось множество джазовых музыкантов, саксофонистов и ударников. В этом пошлом представлении Названов петь и танцевать отказался, пришлось выступить в качестве конферансье.

Уходил в прошлое 1938 год   "самый несчастливый, выдержанно несчастливый от начала до конца" год в его жизни.

"Я совершенно один и с каждым днем все глубже и глубже ухожу в себя. Мне трудно и обидно убеждаться в жуткой правде своего скепсиса. Только искусство дает заряд и делает человеком. Люди же, большие, взрослые люди не перестают мучить и обманывать себя и друг друга. Во МХАТе это завуалировано хорошим тоном, а здесь обнажено во всей своей неприглядности".

Названов был одинок. Больше не было отчего дома. Мать далеко-далеко, где-то в чужом городе. Погибла любимая. Погиб друг. Никто для него уже не являлся авторитетом. Он разочаровался во всех театральных теориях и системах.

Он понимал, что надо полагаться только на самого себя, на свои собственные силы и ресурсы. И то, что он пережил за эти три года, никуда не ушло. Все   в нем. Он волен распоряжаться этим, как хочет.

Но что ему было делать с этой новой для него свободой?

12 марта 1944 года во время съемок "Ивана Грозного" в Алма-Ате Названов писал Ольге Викландт, что у него состоялся откровенный разговор с великим украинским актером А.М.Бучмой.

"Вот жизнь какие штуки выкамаривает! Пока мы с ним пили чай, завязался у нас интереснейший разговор, которого я давно ждал, но не решался сам заводить.

Бучма   старый близкий друг моего северного худрука   Иосифа Иосифовича Гирняка. Они основоположники знаменитого украинского театра "Березиль", ныне существующего под названием Театр Шевченко в Харькове, ученики и соратники крупнейшего и ярчайшего режиссера современности Леся Курбаса. Худрук мой, как бы мы с ним ни ругались и ни враждовали, все-таки крупнейшее явление в моей жизни. Пять лет я проработал с ним изо дня в день, почти не расставаясь. На его глазах и под его руководством и влиянием я сделался настоящим актером, с ним связана лучшая творческая пора моей актерской жизни (1936-1938), когда формировался и рос во мне художник.

На меня, воспитанника скопческой мхатовской простоты, он оказал огромное влияние, привив мне вкус к сценической форме.

Я уж не говорю о том, что с ним я сыграл сорок-пятьдесят пьес, среди которых были мои лучшие роли. Он, я и покойный Дмитрий Консовский в первые годы, то есть в 1936-1938,   это лучшее и неповторимое творческое содружество, какое было в моей жизни. Я уж не говорю о том, что человечески пережито и переговорено с этим человеком столько и таких вещей, которые не забываются.

От него и его жены, прекраснейшей актрисы, я и слышал без конца о Бучме. Много раз у меня чесался язык заговорить с Бучмой о них, но по целому ряду соображений я не считал это удобным. И вот сегодня случайно он сам рассказал мне, как он, Бучма, играл много лет маркиза в "Трактирщице" (коронная его роль) и потом кавалера с чудесной, по его словам, актрисой Добровольской. Рассказал мне трюки, очень тепло говорил об этом времени (это было еще в "Березиле"). Я почувствовал, что это и есть самое сокровенное в душе народного артиста СССР, и не утерпел, чтобы не показать фотографию моего спектакля "Хозяйка"4, с его бывшей партнершей в роли Мирандолины и ее мужем в роли маркиза. Он обомлел. Я был поражен шуткой судьбы, которая соединила под одной крышей крупнейшего актера Союза и меня, сопляка, которые оба с одной актрисой играли кавалера. И пошло, и пошло. И договорились до таких глубин сердца! О, как сложна и таинственна человеческая психика!..

С грустью и болью вспоминал я о том ушедшем навсегда времени, когда был романтиком-идеалистом в театре, когда верил и претворял в жизнь какие-то благородные и искренние вещи без пустозвонства, цинизма и апатии.

А то, что я прошел через горнило всяческих испытаний, в конечном счете полезно и необходимо".

16 апреля 1939 года Названов был освобожден. Но ехать ему было некуда. Он остался в Чибью, который к тому времени был переименован в поселок Ухта, и проработал в том же театре еще один год.

«Еду в Симферополь, переполненный противоречивыми чувствами, - писал Михаил Названов матери 13 сентября 1940 года. - Целый ряд неопределенностей в вопросах прописки, призыва и т. д. не позволяет быть уверенным в том, что ждет меня на месте. Еду в мягком вагоне, чтобы приехать в приличном виде…»


Все происходящее с ним казалось нереальным, как во сне. В вагоне царила атмосфера беззаботного веселья. Попутчики, почти все военные, направлялись отдыхать на курорты. В памяти всплывали картины поездок на южный берег в далеком детстве: широкая веранда на берегу моря, мать и другие дамы - все в белых платьях, отец, перевязывающий ему ушибленную коленку… Всего две недели назад Михаил находился в смятении: ему уже двадцать шесть лет, а нужно начинать все сначала. Куда ему податься, в какой город, в какой театр? И когда он уже смирился и готов был зимовать еще один сезон в Ухте, вдруг пришло сообщение, что в Крымском театре имени М.Горького есть вакансия. Он тут же отправил письмо директору театра и вскоре получил ответ: «Приезжайте!» О, как просто и легко он уехал - написал заявление об уходе, снялся с военного учета, упаковал чемодан, купил билет… Но хмурые северные края, казалось, не хотели его отпускать. Перед самым отъездом его обокрали. Через два дня уголовный розыск вернул ему вещи и чемодан. Письма и фотографии, которые он аккуратно уложил в конверты, были разорваны в клочья: воры отчаянно искали деньги. Было горько до слез. Впрочем, потом, уже сидя в вагоне, он подумал, что память о близких людях надо хранить не в архивах и конвертах, а в своем сердце. На прощание остающиеся друзья актеры говорили ему:


- Не унывай, Миша, у тебя все впереди!


В Симферополе директор театра тактично расспросил о фактах его биографии, но когда речь зашла о прописке, как-то смутился, потом взял документы и пообещал узнать в НКВД. Спустя два дня, которые Михаил провел в лихорадочном ожидании («Вот такое ждет меня в каждом городе!»), в НКВД дали словесное разрешение на прописку… Прошло два месяца. Он сыграл Незнамова в «Без вины виноватых», Герберта Уэллса в «Кремлевских курантах» Н.Погодина, Чепурнова в «Детях солнца» М.Горького. Утвердился в глазах коллег и имел успех у публики. Рецензенты отзывались о нем положительно, главный режиссер в нем души не чаял.


Однако настроение у него было мрачное. Мучительно тяжело проходил процесс адаптации к свободной жизни. Там, на Севере, он был свой среди своих. Здесь же, в Крыму, на каждом шагу ему давали понять, что он не такой, как все. Особенно остро он почувствовал свое положение изгоя, когда встал вопрос о гастролях в Севастополе. Ему не разрешили въезд в закрытый военно-морской порт. Вся труппа поедет, а он останется - для самолюбия артиста это было непереносимо! Поэтому он решает уехать из Крыма, не дожидаясь гастролей, и вернуться в Ухту.


«Я знаю, что все придут в ужас от подобного варианта, но я теперь уже ни с кем не советуюсь, ибо никто моего общественного положения не понимает. Лишь поверхностное знание всех обстоятельств моей жизни и особенностей моей психики может позволить удивляться моей якобы неблагодарности, позволяющей мне вертеться, как на вертеле, в этом чудном, теплом и благоустроенном симферопольском житье».

Надеясь осуществить свой переезд на Север во время отпуска, он 20 июня подал заявление об уходе из Крымского театра имени М.Горького. Заявление так и осталось лежать в ящике стола директора театра. 22 июня 1941 года началась война. В театре перешли на режим работы военного времени. Отпуска и гастроли отменили. Начинались срочные репетиции новых постановок военно-патриотического содержания: «Шел солдат с фронта» по повести В.Катаева «Я сын трудового народа» (Названов - в главной роли простого солдата Семена Котко), «Слава» В.Гусева (Названов - в роли военного инженера Мотылькова), «Парень из нашего города» К.Симонова (Названов - в роли танкиста Сергея Луконина, отправляющегося добровольцем на гражданскую войну в Испанию).

Эти три пьесы шли почти ежедневно, и тем не менее зал театра каждый вечер был полон. 18 августа Михаил получил повестку о призыве на действительную службу. Комиссия признала его годным к строевой как необученного рядового. Четыре дня просидел он на призывном пункте. На пятый день ему объявили, что он увольняется в запас до особого распоряжения. Так и записали в его военном билете. Выяснилось, что за него хлопотал обком партии. В суровые дни войны, объяснил секретарь обкома, культурно-патриотическая работа театра имеет огромное значение для поднятия морального духа наших воинов и населения, а героический репертуар театра держится в основном на М.М.Названове. Место актера не в окопах, а там, куда укажет партия.

Вернувшись в театр, Михаил честно выполнял свой долг. Изо дня в день он выходил на сцену в спектаклях. Каждый день, а иногда по два раза на день выезжал на шефские выступления в составе бригады артистов театра. Они подготовили специальную концертную программу и выступали в воинских частях, на заводах, в госпиталях и на военно-морских судах.

29 августа на спектакле «Парень из нашего города» присутствовал автор пьесы Константин Симонов, который приехал в Крым как военный корреспондент. После спектакля состоялась беседа с участниками. Мог ли тогда Михаил предположить, что в дальнейшем неоднократно встретится с ним лично и с его произведениями в театре и в кино.

Сводки Совинформбюро… Сколько крови и людского горя за скупыми словами и сухими цифрами!

28 сентября. Советские войска оставляют Перекопский перешеек и отступают в глубь Крыма, на Ишуньские позиции. Над полуостровом нависает реальная угроза быть отрезанным от материка.

2 октября. В театре ощущается некоторое смятение. Дирекция решает закрыть театр вообще и всех пригодных к военной службе работников отправить на фронт. На следующий день, однако, решение отменяется. Начинается подготовка к эвакуации театра в Керчь.

4 октября. Обком дает указание: театр должен продолжать работать, «невзирая ни на какие обстоятельства…». При этом театр реорганизуется, его штат сокращается. Названов остается в основном составе. Продолжается интенсивная концертная деятельность.

25 октября. Немцы прорывают оборону на Ишуньских позициях. Начинается отступление советских войск в глубь Крыма. В этот день театр выпускает новую постановку - пьесу «Очная ставка» (Л. Шейнина и братьев Тур). Названов каждый день играет спектакли и продолжает участвовать в военно-шефской работе (с 24 июня по 30 октября он выступил в 168 концертах).

29 октября на окраинах Симферополя начинаются уличные бои. Вечером на сцене Крымского театра идет спектакль «Очная ставка».

30 октября на территории Крыма объявлено осадное положение. Вместе с отступающими красноармейцами в сторону Севастополя из города уходят и актеры, среди них Михаил Названов.

1 ноября Симферополь занимают немецкие войска.

7 ноября получен приказ Верховного Главнокомандующего: «Севастополь не сдавать ни в коем случае». Город готовится к длительной обороне. По решению командования эвакуируется гражданское население. Все пути, кроме моря, отрезаны. На одном из военно-транспортных судов, направляющихся к побережью Кавказа, Названов вместе с товарищами-актерами покидает Крым. В открытом море их настигают немецкие самолеты. Бомбы взрываются рядом с бортом судна. Казалось, что это конец. Михаил прощается с жизнью. Он потом записал свои мысли в этот момент: «Пожалуй, самое лучшее - быть похороненным в море, неподалеку от берега, где прошло мое счастливое детство».

Судно все-таки прибыло в Поти. Все разбрелись кто куда. Мише идти было некуда. Он решил добраться до Фрунзе, чтобы встретиться с матерью, находившейся там в ссылке. Ехал он долго, почти месяц, с пересадками и бесконечными стоянками. Трое суток состав простоял на станции Луговая: был такой сильный песчаный ураган, что поезд не мог двигаться, а пыль сквозь щели тучей носилась по вагону; на следующий день начался страшный буран, выпал снег, стало пасмурно и холодно. Снова тронулись в путь. У Михаила было достаточно времени, чтобы задуматься о своей судьбе. Что делать? Опять полная неизвестность… Наконец прибыли во Фрунзе. Миша нашел маленький домик на улице Молотова. Мать уже ждала его: он оповестил ее о своем приезде телеграммой.

Они не виделись пять лет. Перед ним стояла седая, худенькая женщина. Сбивчиво и с трудом стал он рассказывать ей о том, что с ним случилось. Мать все время говорила какие-то пустяки, казалось, не слушала его. У нее ухудшился слух, и ему пришлось кричать, надрывая горло.

Комнатушка была так мала, что там еле можно было повернуться: почти всю ее занимал рояль, который мать привезла с собой из Москвы и без которого она, музыкант и преподаватель пения, просто не могла жить. «Погибнет вместе со мной», - говорила она. Хорошо хоть то, что она нашла себе работу массовика-культурника в средней школе. Ради приезда сына мать накрыла на стол. Расстелила скатерть ручной вышивки, на которой в Петербурге она угощала своих гостей: Рахманинова, Гречанинова, Александра Блока, Гумилева, Ахматову… Накормила сына хлебом, сырой тыквой и кукурузой. Горячей пищи не было, не было даже горячей воды. Топить печку было нечем. Воду она таскала из арыка. Жила при свечке. Пока они говорили, за стенкой голосила соседка: у нее на фронте убили третьего сына. Шли дни, и Михаил был в полном отчаянии: сам без копейки денег, без работы и без перспектив на будущее, он не знал, как и чем помочь матери.

А между тем в середине октября из Москвы на восток отправился эшелон с работниками искусств, среди которых ехал и коллектив Театра имени Моссовета. Через три недели утомительного пути эшелон достиг Алма-Аты, но их почему-то не приняли и направили в Чимкент, город неподалеку от границы с Киргизией. Вместе со своими коллегами в Чимкент прибыл режиссер театра С.А.Марголин. Давний друг матери Названова, страстный поклонник и почитатель ее таланта, постоянно находившийся с ней в переписке, он тут же известил ее о своем приезде.

Когда же из ответного письма Ольги Николаевны Самуил Акимович к своему великому удивлению узнал, что во Фрунзе находится Названов, он тут же написал: «Пусть приезжает сюда, конечно же, Юрий Александрович Завадский примет его к себе в театр». В конце декабря 1941 года Михаил уехал из Фрунзе в Чимкент. «Простился с мамочкой, - писал он. - Забыть не могу ее глаз, потухших и скорбных. Жалость к ней разрывает сердце. Бедная, бедная русская артистка! Она свято по- следовала трагической традиции, по которой Россия всех замечательных художников своих дарит на старость нищетой и холодом. О, Боже, как мне обидно за тебя, милая, нескладная мама моя!

Но я должен ехать. Понимает ли она, что от моей работы в театре, от моего успеха зависит ее благополучие? Вчера весь вечер провел с ней. Всячески старался успокоить и утешить ее. Прощаясь, она благословила меня - и я уехал».

11 февраля 1942 года Михаила Названова приняли в труппу Театра имени Моссовета. Молодого актера назначили в массовку. Массовка так массовка, другого выбора у него не было. В это время шли репетиции новой постановки. Это была пьеса А.Ржешевского и М.Каца «Олеко Дундич». Спектакль готовили ко Дню Красной Армии. Но перед самой премьерой исполнитель главной роли заслуженный артист РСФСР М.Л.Курский внезапно умирает.

Выпуск спектакля переносится на новый срок. А на главную роль легендарного героя гражданской войны режиссер спектакля С.А.Марголин решает попробовать Михаила Названова. Работа начинается заново. Репетиции шли каждую ночь напролет, так как днем и вечером сцену занимал Областной казахский театр. Для такой масштабной постановки не хватало исполнителей: не все актеры труппы еще прибыли в Чимкент, а некоторые в холоде и голоде эвакуации болели.

Как-то раз Михаилу дали общественное поручение - отнести продуктовый паек одной заболевшей актрисе. Она квартировалась где-то на окраине города. Михаил долго плутал по грязным и темным улочкам. С трудом нашел адрес. Постучал в дверь. Дверь отворилась - на пороге стояла молодая женщина. Она смотрела на него огромными грустными темно-карими глазами. Он узнал ее. Это же была та самая незнакомка, с которой зимой 1935 года он провел весь вечер на катке «Динамо» в Москве! Она его узнала не сразу - так сильно он изменился за прошедшие годы. Они разговорились, вспомнили довоенную жизнь. На сцене он ее еще не видел. А когда увидел, был поражен блеском ее таланта: очаровательная кокетка Мирандолина, решительная Надежда Дурова, обворожительная Мальва! Ведь это была Ольга Викландт, ведущая актриса театра.

И он влюбился… Влюбился со всей страстью мужчины, долгие годы копившего в себе нерастраченную нежность, истосковавшегося по женской ласке, по домашнему уюту. Всю лавину чувств он обрушил на эту замужнюю женщину, вполне благополучную и обеспеченную. Он же, без кола, без двора, мог дать ей только свою любовь. И она ответила на нее, не смогла не ответить… Когда он поведал ей обо всех своих злоключениях, она поняла, посочувствовала, пожалела. Они нашли друг друга и больше никогда не расставались.

Окрыленный любовью, Михаил вложил в роль Олеко Дундича весь свой темперамент, весь талант. Это была его первая роль в новом для него театре. Понятно, как ему было важно не только утвердиться в глазах коллег, но и доказать любимой женщине, что он настоящий артист.

Премьера прошла 17 апреля с огромным успехом. Дундич у Названова - это «сама молодость, цветущая и нежная, безрассудная, отчаянная, самоотверженная и великодушная…» (Ю. Юзовский. «Казахстанская правда», 28 июня 1942 года). «С громадной искренностью и силой он сумел передать беззаветную храбрость, высокую героиче- скую патетику и лирическую мягкость образа. Переходы от ярости боя к сердечной нежности, от гнева к детскому простодушию особенно удались артисту» (П.Новицкий. «Литература и искусство», 1942, 26).

Когда Театр имени Моссовета в мае 1942 года переехал в Алма-Ату, о новой постановке уже говорили. Появление молодого талантливого актера в образе Дундича моментально стало сенсацией.

Почти одновременно два кинорежиссера приглашают Названова сниматься - С.Эйзенштейн на роль Курбского в «Иване Грозном» и А.Столпер на роль Андрея Панова в «Жди меня».

Так артист входит в круг кинематографистов. На Центральной объединенной киностудии (ЦОКС), созданной в то время в Алма-Ате, он имеет возможность не только общаться с видными деятелями кино, но также посмотреть новые, еще не вышедшие в прокат фильмы. В письмах он часто высказывает свое мнение об увиденном.

«Сегодня смотрел довженковский хроникальный фильм об Украине, который произвел огромное впечатление не столько ужасным видом обезображенных трупов, сколько общими мыслями о войне… Почаще надо говорить об этом, пока кругом столько душераздирающего, страшного горя людского. Молодец Довженко! Он сумел в стандартное искусство наше внести смелое и индивидуальное преломление виденного».

«Смотрел фильм «Фронт». Это огромный (2 часа 40 минут) серьезный фильм, сделанный с очень большим вкусом и тактом. Ванин, Бабочкин, Чирков играют великолепно, не знаешь, кто лучше. Растянут танковый бой, но его можно подрезать. А вот новое для меня - паузы, огромные, игровые, психологи- ческие…»

«Вчера пошел в студию посмотреть новую картину «Два бойца» с Бернесом в главной роли. Боже мой! Какая пошлятина! Плевался и ругался всю дорогу домой».

«Смотрел «Сердца четырех» и в первый раз за все время отдохнул душой и до упаду посмеялся. Очаровательная картина, которая сейчас звучит особенно празднично и приятно. После просмотра зашел на съемку и вновь испытал чувство гордости. Опять не хотелось верить, что и я участвую в создании кино…»

Фильм «Жди меня» снимался в 1943 году. Названову очень повезло - его первой ролью в кино стала роль современника. Режиссер Александр Столпер и его жена внимательно отнеслись к молодому артисту. «Они заботливы, тактичны и сердечны. Только у них в доме могу говорить о дорогом мне и о некоторых своих настроениях».

Удачен был и состав актеров - Борис Блинов, Валентина Серова, Лев Свердлин, Павел Герага, Нина Зорская. Творческая атмосфера, царившая на съемочной площадке, позволила Михаилу Названову, актеру сугубо театральной выучки, сыграть первый раз в кино на удивление профессионально, естественно и сдержанно. Он создал образ скромного, честного человека - капитана инженерных войск Андрея Панова - и смог показать его глубокую личную драму («У Названова в одном взгляде вся внутренняя жизнь героя», - сказала, увидя его на экране, Наталья Сац).

Сценарий написал Константин Симонов. Он приезжал в Алма-Ату с фронта. Они встретились снова. Позже Константин Симонов подарил Михаилу свою книгу с надписью: «Михаилу Названову с дружеским чувством дарю эти стихи как читателю, эти рассказы как не читавшему их и эти пьесы как игравшему их лучше, чем они написаны» (курсив мой. - И.Г.).

Просмотр фильма «Жди меня» на Центральной объединенной киностудии в Алма-Ате состоялся 28 сентября 1943 года. «Успех у присутствующей публики, - писал Михаил, - колоссальный. Некоторые рыдали навзрыд».

Через два дня режиссер Александр Столпер повез фильм в Москву на утверждение. 4 октября Названов узнал от его жены, что «в комитете у Большакова и всей крупной режиссуры «Жди меня» прошел с большим успехом. Теперь вопрос: что скажет правительство?»

Прошло три недели. Из Москвы никаких известий. «Жена Столпера, - писал Михаил, - заражает меня своим унынием и тоской. От него нет ни звука, и судьба картины неизвестна. Стараюсь пока не распускать себя, но и ко мне уже подкатывает такая тоска и тревога, что только держись». Слишком много для Названова значила эта работа. Ведь все это время он боролся за снятие судимости, за пропуск в Москву, которого был лишен как бывший узник ГУЛАГа, за социальную реабилитацию. «Подумать только, что восемь (!!!) лучших лет своей жизни уже потратил я на всю эту оскорбительную и мучительную тяжбу. Из-за нее вкривь и вкось сформировался мой характер. Из-за нее выворочена наизнанку душа моя, из-за нее искажены все мои стремления и достижения в жизни.

Завадский как-то очень верно сказал, что я все, что делаю в жизни и в искусстве, делаю пока для самоутверждения, для того чтобы выкарабкаться на поверхность, оттого я везде вижу конечный результат и обязан его видеть, чтобы колесо жизненного автобуса, за которым я столько лет бегу, вновь не обдало меня грязью и не отшвырнуло надолго в канаву». В последних числах октября пришла наконец телеграмма из Москвы: «Жди меня» выходит на экраны столицы 3 ноября. Фильм принес Названову необыкновенную популярность. Зрители узнавали его на улице, хотели познакомиться. Он относился к этому с юмором.

«Очереди в магазинах дикие. Если бы не «Жди меня» (популярность среди продавщиц - единственное мое достижение в этой картине), я бы ничего не достал».

«Только ценой билетов на сеанс «Жди меня» (на который билеты были проданы вплоть до Нового года) удалось наладить блат на телеграфе: телеграммы теперь идут сразу в цензуру и на провод». Иногда дело доходило до курьезов.

«На днях остановили меня два незнакомых летчика и предложили выпить вместе с ними. - Не могу, ребята, - отвечаю им. - У меня сейчас концерт. - Ах, так! - Один их них выхватил пистолет - и мне к виску. - Ну, хорошо, ребята. Пойдемте со мной на концерт, посмотрите программу, потом выпьем. Привел их в Дом культуры. После концерта распил с ними бутылку. Каприз их был удовлетворен, я утихомирил их и отвел домой. Бестолковые, хорошие русские парни. Где-то сложат они свои буйные головы?..» Потом стали приходить письма зрителей. Писали фронтовики, его бывшие товарищи по ГУЛАГу, коллеги, оставшиеся в Ухте. Одни гордились им, другие завидовали.

Есть в картине такой эпизод: Андрей, приехав с фронта и не застав жену дома, сидит и ждет ее у соседки Лизы Ермолаевой (Валентиа Серова). Наступает момент, когда он вдруг осознает, что жена не придет, потому что она - с другим. Взгляд артиста уходит в глубь души, в глазах появляются боль и обида, и он говорит, сдержанно, но с горечью: - Мы там. А вы тут… Я так долго шел. Я через такое прошел!

Фронт и тыл - «мы там», а «вы тут». Как же сам Михаил Названов понимал это, казалось бы, вечное противостояние? Если проследить весь долгий путь, который он прошел от первого выхода на подмостки гулаговского театра и до первого появления на экране, то просматривается удивительная особенность его актерской судьбы. И отбывая свой срок на холодной сцене в Чибью, и играя героические роли в Симферополе под немецкими артобстрелами, и выступая на боевых кораблях в Севастополе, и репетируя роль легендарного полководца в полуголодном Чимкенте, он всегда был рядом со смертью, страданиями, лишениями. Теперь же, в глубоком тылу, он ощутил укол совести: «они там», а «мы тут». Он почувствовал, что настоящее дело, достойное мужчины, - всегда «там». Он пишет об этом в письме к О. Викландт:
«Я все думаю о том, что очень плохо у нас получилось, что мы войну в тылу проводим. Я не скажу, что мечтал бы быть минером или снайпером: я для этого близорук и недостаточно физически развит. Но быть, скажем, актером во фронтовом театре, который с армией идет на Запад, мечтал бы. Это живая, свежая работа, не то что тухлое высиживание знаменитых «бесед» Завадского. И ты ведь такая: смелая, живая! А вдвоем и помереть не страшно. Еще, может, удерем летом во фронтовой театр, если война не кончится. Все-таки в этом подлинный аромат эпохи, и трудно будет жить, не пройдя через это». Когда же он сыграл роль в «Жди меня», то понял, что в кинематографе актеру не важно где, в каком месте находится актер во время работы. Важно, где актера видят зрители. А зрители видели фильм и в прифронтовых землянках, и в госпиталях, и в заводских и сельских клубах. Артист был «там», вместе с ними.

Фильм вышел на экраны, все разъехались. Ольга с театром вернулась в Москву. Михаил остался в Алма-Ате: он был связан договором со студией. Съемки в фильме «Иван Грозный» продержали его там еще долгие семь месяцев. Все это время Названов продолжал бороться за право вернуться в Москву. Впереди было много препятствий, но он верил в свою звезду и никогда не терял надежды. Вот его письмо Ольге Викландт:
«…Разлука наша - явление досадное, но вынужденное. Мы нашли друг друга в страшное и бесчеловечное время. Мы оба талантливы и служим любимому искусству. Нас обошла война своими ужасами, разорением, нуждой. Мы умные, молодые и энергичные. У нас есть такой клад, как взаимная, глубокая и страстная любовь. У нас впереди актерские, человеческие, мужские и женские радости. Слава, успех! Красивые солнечные встречи. Путешествия к морю, в горы, в русский лес и поле… Силой воли своей, упорством и желанием жить и любить друг друга мы обязаны побороть все препятствия во имя того прекрасного, что послала нам судьба и имя чему - Любовь! Разве страшна разлука, когда ты каждую минуту твердо помнишь, что есть существо на свете, которое рвется к тебе и будет с тобой, какие бы рогатки ни ставила ему жизнь, которое сейчас в разлуке этой поминутно с тобой всей мыслью своей и сердцем. Еще раз говорю тебе: будем в Москве - чудесно, не будем - тоже не пропадем. Два прекрасных актера, два безгранично преданных и верных друг другу человека, обожающие друг друга мужчина и женщина найдут себе место даже на нашей мятежной и взбудораженной войной планете».

Послесловие
Дальнейшая судьба Михаила Названова в кино складывалась довольно удачно. Хотя 40-50-е годы были эпохой малокартинья, он снимался почти ежегодно. Ему посчастливилось сотрудничать с лучшими режиссерами того времени: Сергеем Эйзенштейном («Иван Грозный», 1-я серия - 1945, 2-я - выпуск на экран 1958), Всеволодом Пудовкиным («Жуковский», 1950), Игорем Савченко («Тарас Шевченко», 1951), Лео Арнштамом («Глинка», 1947), Владимиром Петровым («Сталинградская битва», 1949), Константином Юдиным («Шведская спичка», 1954), Владимиром Басовым («Первые радости», 1956 и «Необыкновенное лето», 1957), Сергеем Параджановым («Цветок на камне», 1962).

Роль журналиста Гульда в фильме Михаила Ромма «Русский вопрос» (1948) и роль майора Джемса Хилла в фильме Григория Александрова «Встреча на Эльбе» (1949) были отмечены Государственными премиями СССР. Некоторые театральные работы остались запечатленными в фильмах-спектаклях - «На бойком месте» и «Хозяйка гостиницы», а коронной ролью стал главный герой в «Свадьбе Кречинского» в постановке Василия Ванина. В 1957 году Михаил Названов, всенародно известный артист, вернулся во МХАТ. Но это не был МХАТ его юности времен Станиславского и Немировича-Данченко. Глубоко разочарованный, через два года он навсегда ушел из театра. Выбор был сделан в пользу кино - он поступил в штат киностудии «Мосфильм». Последовали его выдающиеся достижения: Вальган в фильме «Битва в пути» Владимира Басова (1961), король Клавдий в «Гамлете» Григория Козинцева (1964). Это была его последняя роль.

Болезнь свалила Михаила Названова прямо на съемочной площадке в Эстонии. После тяжелой операции он, человек долга, нашел в себе силы и вернулся к работе, чтобы не срывать выпуск картины. Сразу же после премьеры фильма «Гамлет» его не стало. Ему было пятьдесят лет. По его завещанию Ольга Викландт развеяла его прах в Черном море.

В данной публикации использованы отрывки из воспоминаний, писем, оригиналы которых хранятся в личном архиве автора. 
1 То, что там поняли, подтверждает "Распоряжение дирекции театра N 979", согласно которому "М.М.Названов отстранен от работы и исключен из штата МХАТ с 30 апреля 1935 года". 
2 В письмах из лагеря запрещалось упоминать фамилии и заключенных, и начальников. Все фамилии в данной статье установлены мною из косвенных источников. 
3 Известно, что в 1934-1938 годах число жертв массовых расстрелов, приводимых в исполнение по заключению расстрельных комиссий НКВД, составило 100-200 тысяч человек, особенно много в Ухтпечлаге   Чибью, Княжий Погост и других (см. "Справочник по ГУЛАГу". М., 1991, ч. 1, с. 213). 
4 Пьеса Карло Гольдони "Трактирщица" шла на сцене МХАТа под названием "Хозяйка гостиницы".


© журнал «ИСКУССТВО КИНО» 2000

Короткие и порой отрывочные сведения, а также ошибки в тексте - не стоит считать это нашей небрежностью или небрежностью родственников, это даже не акт неуважения к тому или иному лицу, скорее это просьба о помощи. Тема репрессий и количество жертв, а также сопутствующие темы так неохватны, понятно, что те силы и средства, которые у нас есть, не всегда могут отвечать требованиям наших читателей. Поэтому мы обращаемся к вам, если вы видите, что та или иная история требует дополнения, не проходите мимо, поделитесь своими знаниями или источниками, где вы, может быть, видели информацию об этом человеке, либо вы захотите рассказать о ком-то другом. Помните, если вы поделитесь с нами найденной информацией, мы в кратчайшие сроки постараемся дополнить и привести в порядок текст и все материалы сайта. Тысячи наших читателей будут вам благодарны!