Саволайнен Семён Матвеевич

Биография отца

Эдуард Саволайнен
Предисловие .
Этот текст сильно отличается от остальных материалов моей коллекции следующим:
1. Автором являюсь не я, а мой отец. Он написал историю своей жизни  за два года до смерти в 2008 году. Я взял на себя смелость  чуть отредактировать его, хотя оригинальный текст и без того скуп и немногословен. 
2. Автобиография  отца  не укладывается в любимый мой формат А4. Убеждён, что это оптимальный  размер не только для деловой переписки, но и для компактных историй. Я подозреваю, что многие современники разучились читать громоздкие тексты. 
3.Материал сугубо документален и автобиографичен. В нём напрочь отсутствует художественный вымысел. Последние годы отец жил в ожидании смерти и никаких эгоистичных или личностных  мотивов у него не было. Он продиктовал его в угоду родственникам. 

Эпиграф:
"Такой ни на какую не похожей
досталась нам великая страна,
что мы и прирастаем к ней не кожей,
а всем, что искалечила она." 
Игорь Губерман

САВОЛАЙНЕН АРВО СЕМЕНОВИЧ

ВОСПОМИНАНИЯ 

Написаны в 2008 г.

ЖИЗНЬ В ДЕРЕВНЕ КАЙДОЛОВО

  Я родился в 1930 г. Мои родители:  отец - Саволайнен Семен (Simo) Матвеевич,  мать - Саволайнен (Tasku) Айно Яковлевна. Отец родом из-под Всеволожска, Ленинградской области, (по-фински Rааpyvа), окончил Всеволожский сельскохозяйственный техникум, намереваясь грамотно вести свое хозяйство, но видя, что наступают весёлые времена (коллективизация и пр.), работать пошел в учителя. Мать родом из Vuolejаrvi, это 8 км от Матоксы в сторону  Ладоги. Её, также как отца, направили работать в Матоксу, где они встретились и поженились.
  Но вскоре их вместе отправили работать учителями в Кайдолово. Это всего в 4-х км от старой финской границы 1939 г.  Школа располагалась в барском доме на отшибе деревни Кайдолово, называлась «Малое Кайдолово». Барский  дом, покрытый вагонкой белого цвета, был двухэтажным. В нем размещались несколько учительских квартир, классы, интернат и хозяйственные службы. Вокруг дома были остатки заброшенного парка. Нам выделили две комнаты на втором этаже.  Пейзаж там напоминал южную Финляндию. На самой границе располагалось большое село  Kirjasalo. Русского языка в детстве я почти не слышал, даже  русская учительница Никитина тоже не говорила по-русски, но финский  знала безукоризненно. У меня была няня Халта – финская деревенская девушка. 
  В 1934 году власти решили укреплять границу, выделили погранзону и выселили все население с расстояния примерно 20 километров от границы. После одна знакомая ходила туда смотреть, что сохранилось: не было и следа ни от деревни, ни от школы. Поезда ходили в то время только до станции Васкелово. 
  Нас направили в деревню Кузьмолово (Kuisala). Это в 20 км от Ленинграда. Кузьмолово располагалось на перекрёстке двух дорог и было удобным местом отдыха крестьянам из дальних мест. Крестьяне возили в город товары и лошадям требовался отдых. Поэтому здесь было несколько харчевень (hartsovna).После раскулачивания эти харчевни отдали школе, под учительские квартиры и классы. Школа была финская. Среди населения были и русские. Но русские дети финский язык знали лучше, чем русский, поэтому особых проблем у меня с языком в школе не было.
  Школа получилась большая, харчевень не хватало, жилье арендовали у крестьян.
Мы поселились у крестьянина Суни, дом назывался Homepalsta. Дом состоял из большой передней с русской печкой и двух небольших комнат, которые мы и заняли.
  У хозяев из мебели были железная кровать, шкаф, стол и две скамейки. Семья состояла из родителей и четырех сыновей. Дети спали на полу, укрывшись старыми пальто и шубами.
  У Суни мы жили примерно год. Потом дали жилье в харчевне, которая называлась «красной» (когда-то была покрашена в красный цвет). В ней было три квартиры - по комнате в каждой и кухня. На тесноту никто не жаловался, было даже уютно. За домом был большой навес, где жили кролики и отдыхали лошади. Был еще свинарник, развалины погреба, большая баня и сарай.
  С нами поселилась еще моя бабушка и дядя Эйно, младший брат мамы. Бабушке в Вуолоярви стало неуютно с невесткой, и она переехала к нам. Бабушка сразу занялась хозяйством. Мы купили корову, попросили землю под картошку. Бабушка начала возить молоко в город на Ситный рынок – трехведерный бидон на спине, до поезда пешком было 2,5 км.
  В 1936 году родилась моя сестра Эльвира. Жили вполне счастливо. Дядя Эйно, ему было лет 20, был инвалидом из за ноги. В детстве у него был туберкулез, и ногу передержали в гипсе, она перестала расти и сгибаться. Он ходил при помощи специального ботинка, который ему изготовили на протезном заводе.
  Я помню, крестьяне тогда с тоской вспоминали доколхозные времена. Но было также  много энтузиастов нового времени и даже фанатиков большевизма, например, директор школы Рихкалайнен (Riehkalainen. Когда начались аресты, особенно никто  не беспокоился, только удивлялись, что хорошие люди оказались вдруг бандитами. Помню как Риехкалайнен рявкнул: «Я не ожидал, что Матти – бандит!». Аресты становились  всё чаще, раз летом 1937 года вечером приехал грузовик полный серьезных мужчин в форме. У Риехкалайнена до ночи проводили обыск, увезли и его. Настали тревожные времена: люди стали пропадать  по одиночке.
  Мой отец преподавал физику и физкультуру. Ему было недостаточно образования, и он поступил в двухгодичный учительский институт. 30 июня 1937 года к нам зашли двое мужчин в штатском и спросили отца. «Он в институте»,- ответила мама. Потом вечером зашли во второй раз: «Вы – Саволайнен?». «Да». «Вы арестованы». Начали обыск. Маме приказали: «Говорите по-русски!». У нас была протоплена баня. Отец спросил, можно ли с дядей Эйно пока сходить в баню? «Пожалуйста». Обыск продолжался до вечера. Добычей в результате  обыска стало несколько томов Малой энциклопедии, где обнаружились портреты врагов народа – Рыкова, Бухарина и др. Это, видимо, и пришили к делу отца. Похоже, что работы у ребят было невпроворот, не хватало ни машин, ни людей. Поэтому отца повезли на пригородном поезде в город.
  Брали только мужчин, со школы взяли всех, кроме одного – Хювенена (Hyvоnen). Говорили, что его вызывали регулярно в Токсово помогать составлять  обвинения на односельчан. Из женщин взяли одну беженку из Финляндии Сиркку Макеля (Mаkela). Из деревенских мужиков забрали у нас примерно половину. У всех была надежда, что это какая-то ошибка, начальники разберутся и выпустят.
  Мама регулярно ходила на Арсенальную улицу в тюрьму Кресты, выстаивала там длинные очереди с передачей. Потом однажды ей сообщили, что отец осужден на 10 лет без права переписки. Спустя 30 лет мы узнали, что это означало расстрел.
  Уже в 50-е годы я написал запрос в КГБ когда это стало возможнам. Меня вызвали в КГБ и ответили устно, что  Саволайнен Семён Матвеевич умер в 1943 году от  перитонита. Мне дали справку о реабилитиции посмертно, но без упоминания причины смерти.
  Примерно в сентябре 1937 года в нашей деревне поселилась воинская часть. Крестьяне охотно пускали военных в дом, у нас поселились двое. Офицеры обошли все дома и переписали всех коров. Потом угнали  их куда-то, и через несколько дней начали забивать каждый день по корове. Забивали в сарае около нашего дома, и мы ходили смотреть.
  Все спокойно отдавали коров, взамен получали справку. Говорят, что кое-кому по этим справкам после войны даже удалось получить корову, но в то время люди настолько не верили бумаге, что почти все справки были потеряны. Одна семья спрятала корову. Хозяина трясли, обыскивали, не нашли и оставили в покое. Почему-то казалось естественным, что солдатам нужно мясо, а гражданским оно не обязательно. Это не считалось грабежом.
  В тот же 1937 год я пошел в школу. Школа-семилетка была, естественно, финской. В середине учебного года вдруг пришла команда перевести школу на русский язык. Одновременно закрыли всё финское: газеты, издательство «Kirja», дом культуры и все делопроизводство на финском языке.
  Учителя, кто сумел перейти на преподавание на русском, те перешли, остальные уволились. Прислали нам также русских учителей. Моя мама учила родному языку. После смены языка она без проблем перешла на преподавание в младших классах.  Хуже было старшеклассникам, большинству пришлось бросить школу.
  В 1939 году случилась большая радость. Начали выпускать арестованных в 1937 и 1938 годах. Но вскоре это закончилось. Это была Бериевская оттепель. Выпустили Сиркку Мякеля и бывшего директора Викстрема. Сиркка приходила к нам в гости, много не рассказывала, только очень зло издевалась в лицо над Хювенен. У нее веру в большевизм отнюдь не отшибло. Наоборт, Сиркка высказала убеждение, что зря никого не берут, чем страшно обидела мою маму.
  22 июня 1941 года состоялся митинг. Кричали по-фински и по-русски, кто как мог. Это началась война. Наша деревня была в тихом месте. Однажды состоялся воздушный бой над деревней. А в соседней деревне упала бомба, вот и все военные действия.
  Продовольствие быстро начало пропадать, населению раздали продовольственные карточки. Пытались в сентябре даже открыть школу, но через несколько недель бросили это дело. Мы успели около школы вырыть окопы. Идея была, что если будут бомбить во время уроков, то мы быстро побежим в окопы. Всё же вскоре сообразили, что это глупость.
  После окончания финской войны (в марте 1940 года) пустующая финская территория была заселена населением из Белоруссии и других областей России. Когда Ленинград оказался в окружении, часть этого населения не успела выехать. Когда начался голод, прежде всего страдали от голода именно они. Так, где-то в октябре, сдохла лошадь. Набежали беженцы и мигом разделали эту лошадь. Эти беженцы выкопали всю картошку и овощи с колхозных полей. Мы со своего огорода взяли сколько сумели, но получилось мало и нам хватило только до декабря.
  На карточку норма сокращалась очень быстро, и к декабрю дошла до 125
граммов мокрого липкого хлеба. Рабочим давали больше, по-моему, 300 граммов. Колхозникам карточек не давали вообще, но колхозников умерло меньше, чем беженцев и рабочих, работавших в городе и каждый день ездивших на поезде. Первый труп мы увидели в октябре, это был городской рабочий, он каждый день ходил на станцию и обратно. Мы, пацаны, рассматривали его, когда подошел знакомый беженец и сказал: «Надо же покойника убрать». Принес санки и отвез труп в свинарник около нашего дома. Это  был здоровый мужик лет сорока. Он поселился в кормокухне свинарника со своей семьей. Изначально там жили пастух с женой. Но почему-то пастух пустил эту семью и девочку-сироту, всего человек восемь. После этого родственники покойных стали привозить трупы в свинарник. Вначале беженецы рубили трупы ночью, но потом стали смелее и рубили среди белого дня. Научилась вся семья заходить туда с мешочками.
  Когда замёрзла Ладога и открылась дорога жизни (1942 год), беженцы стали уезжать. Уехал и наш сосед-людоед со своей семьей. На кормокухне осталась одна семья: пастух Олег, его жена Наташа и финская девочка-сирота. Девочка ходила по деревне и жаловалась, что Наташа дает ей одни кости. А Олег ходил по деревне и выпрашивал картофельные очистки и жаловался, что он не может есть покойницкое мясо:«Душа не принимает». Мы со сверстником соседом Шуриком иногда заходили из любопытства на свинарник. В январе там была уже большая груда покойников, причем, ни одного целого тела. Топором обтесаны с разных сторон и все без головы. Одна голова валялась поближе к воротам. Я ради испытания своей лихости пнул голову. Она покатилась и показала затылок, там была выбита кость и зияла пустота. У Олега заткнулись кишки, он не мог испражняться, ходил по соседям, жаловался и вскоре умер. 
  В феврале приехали на машине какие-то люди и забрали Наташу и девочку. Куда их увезли, я не знаю. Поговаривали, что на расстрел, но я думаю, это были слухи. Девочку, видимо, сдали в детский дом. Вскоре приехала бригада и очистила полностью свинарник. В конце января 1942 года прибавили хлебную норму до 250 граммов для неработающих и детей. Стало веселее. Оказывается на 250 грамм можно жить. Но продолжали умирать теперь колхозники, у которых кончалась картошка и не было карточки. Общее настроение поднялось.
                                          
ДЕПАРТАЦИЯ
  
  Однажды, числа 20-го марта 1942 года, в деревню приехала группа красивых военных и начали ходить по домам. Вежливо задавали вопросы о фамилии, и, наконец, ключевой вопрос: «Национальность?»  Потом без комментариев объявили, что завтра утром надо быть на станции Токсово с семьей. Разрешалось взять с собой 30 килограммов на человека. Но никто не проверял вещи по весу. В Токсово к середине дня подали обыкновенный пригородный поезд.
  Нас к этому времени было четверо. Дядю Эйно в январе арестовали, но арестовали его не за плохую национальность, а по уголовной статье. Он работал почтовым агентом, а почта размещалась в том же здании, что и магазин. Он подружился с продавщицей Валей. Он проносил ей куски хлеба сверх нормы и Валя потом делилась хлебом с ним. Однажды его подкараулили по дороге, обыскали, нашли хлеб, завели уголовное дело и осудили на два года. В тюрьме Эйно наверное не кормили, он бысро умер от голода.
  В нашей семье настоящий голод начался в январе 1942 года, когда кончилась картошка. Бабушка сушила на сковородке картофельные очистки, молола их и пекла лепёшки. Я  не мог их есть, хотя и был голоден. Очистки доставали у знакомых. В день нашего отъезда знакомые Пухилосы нам продали картошки и ржи. Мы наелись до отвала, и всю  нашу семью прохватил сильный понос.
  В Токсово, пока ждали поезда, мы успели попасть в здание станции. Всем не хватило места и часть людей осталось на улице. На санках с мешками лежали умирающие. Однако в поезд впихнули всех вместе с мешками. Поезд больше стоял где попало, потом шёл опять. Народу было столько, что если кому-нибудь надо было выйти, то только по плечам, держась за багажные полки. За сутки проехали только 30 км до станции «Ладожское озеро». Мне очень запомнилась одна умирающая. На лице была блаженная улыбка, шевелила глазами и слегка головой. В ногах трое маленьких детей, все орали. Муж объяснял милиционеру «ну детей я брошу, а куда я дену покойницу?» Милиционер его уговаривал детей не бросать, а покойницу "убрать".  Меня впечатлило тогда то, что ее называли покойницей, хотя она была еще жива.
  Нас погрузили на машины. Мама с двумя детьми попала даже в автобус. Тетя с бабушкой попали в грузовик. Ехали по льду озера до станции Жихарево. Там нас ждал уже эшелон вагонов в пятьдесят. Обычные двухосные товарные вагоны, которые были переоборудованы под перевозку людей. В Жихарево нас накормили, это был праздник. Накормили хорошо. Объявили, что следующий пункт кормления будет в Волховстрое. Туда поезд приехал утром. И снова кормежка. Следующим пунктом назвали Бабаево. До Бабаева тянулись три дня с длинными стоянками. И так по всему пути. С каждого вагона 2-3 человека с ведрами шли получать еду - в основном суп и кашу.
  В вагоне были построены широкие нары в обоих торцах вагона на высоте примерно 1,5 метра. Внизу по кругу скамейки, в середине вагона – печка-буржуйка: все же была зима. Кому не хватало места на нарах, разместились под нарами на мешках. Один вагон был покойницкая. Один – охрана. На стоянках охрана распределялась вдоль поезда. За несколько минут до отправления охрана по цепочке  кричала: «По вагонам», народ приходил в движение, и каждый начинал торопиться в свой вагон. Некоторые вагоны были оборудованы тормозными площадками. Кто не успевал в свой вагон, забирался на тормозную площадку.
  Когда поезд останавливался, полвагона выходили отдохнуть, искать дрова, за водой и т.д. А больше всего по нужде. Никаких уборных не было, поэтому большинство нуждающихся проползали под вагоном на другую сторону поезда и, не стесняясь, мужчины и женщины садились рядом. Мужчинам было проще: справляли малую нужду в приоткрытую дверь. В Свердловске наблюдал я забавную картинку: трое хорошо одетых барышень (одна была в фетровых ботах) лениво с ломом и лопатой тюкали мерзлые какашки, соскребали в кучу и разговаривали о чем-то своем, девичьем. Видимо так станционное начальство трудоустроило эвакуированных барышень.
  Охрана была хилая, если бы кто хотел убежать с этапа, то это было совсем не трудно. Но я не слышал ни одного подобного случая. Маршрут лежал через Вологду, Ярославль, Свердловск и далее по Сибирской магистрали. Где-то за Вологдой стали появляться торговцы, которые меняли одежду на съестное. Легче всего было добыть съестное в западной Сибири.
  Голода настоящего не было, но люди продолжали умирать как-будто ни с того
ни с сего. Половина или больше людей страдала поносом. Мы, вся семья, страдали этим тоже. Но маму вдобавок начинало рвать, что бы она ни съела. Остальные члены семьи потихоньку начали поправляться. Лечебной помощи не было никакой, я слышал, что в поезде с охраной едет фельдшер, но я его не видел. 
  По пути на нескольких стоянках мы встречались с другими эшелонами, такими же как наши. Почему-то все они были с финнами. 5 мая  нас привезли в город  Зима. Нас разместили в пустых бараках лесоперевалочной базы, где в сезон размещали рабочих, работавших на лесосплаве. Нам отвели комнату без всякой мебели: вся жизнь проходила на полу. 
  Когда мы приехали, к вагонам подъехала телега и спросили: «Больные есть? Кого в больницу?» Мама засуетилась, но тетя Хильда ей сказала: «Что ты! Ты там умрешь»
и мама не поехала. Я до сих пор этому удивляюсь, почему мы так сообразили.
Вместо этого пошли в поликлинику. Но там нам сказали, что спецпереселенцев не обслуживают, для них имеется спецобслуживание. Потом несколько недель спустя к нам прислали «спецобслуживание». Молодая девушка обходила все комнаты, зашла и к нам. Стоя в дверях, не снимая пальто, спросила в чем дело? Мама и бабушка лежали на полу. Мама сказала: «Не могу есть, все вырывает», «Попробуйте есть сухари», - она сказала и ушла. Через неделю она снова делала обход. Наша комната была последней. Я слышал, как в коридоре она сказала коменданту перед нашей комнатой: «Ну, всё». «А здесь еще?», - сказала  комендант. «А там две старухи лежат, что их смотреть». Моей маме было тогда 33 года. Через несколько дней она умерла.
  Комендант, которая за нами следила, выхлопотала нам возможность не уезжать из  Зимы, поскольку молодая учительница, тетя Хильда, осталась с двумя сиротами и старой матерью. Но бабушка сказала, что мы  от Пухилосов никуда не отстанем, и мы отказались остаться. Странно, что бабушка не замечала, что мы Пухилосам давно надоели. Поехали дальше к своей погибели.
  9 июня 1942 года нас погрузили в обычный поезд и привезли на Ангару, на станцию Белая. Несколько дней мы жили в огромном складе, ждали баржи. Потом подали огромную баржу. Несколько дней везли до пристани Заярск. Оттуда на машинах - сутки до пристани Усть-Кут на реке Лене, это 270 километров. Там подали настоящие пассажирские пароходы, и на них мы как белые люди доехали примерно за неделю до Якутска. На верхнюю палубу нас не пускали, ехали в трюме и на нижней палубе.
  После еще одной перевалки нас посадили в гигантскую баржу, которую описывал Солженицин. Только весь ужас по Солженицину состоял в тесноте. Наша баржа была не такая тесная, состояла из одного большого трюма без окон. В середине - широкий трап на палубу.  Палуба плоская. Спальни на 10 кабин. Свет проникал через траповый люк. В трюме – трехэтажные нары на всем пространстве, кроме проходов. Пацаны носились по палубе как по деревне. У кого-то нашлась гармонь, и молодежь каждый вечер устраивала танцы.

ЖИЗНЬ В СИБИРИ (ТРОФИМОВСК)

  Когда дошли до устья Лены, нас начали распределять по группам. Нас привезли на один из бесчисленных островов в устье. Нашим пристанищем был плоский остров с высокими берегами. Вдоль берега - узкая полоска суши. Остальная территория  без конца и края - болото с безликими мелкими озёрами. Из флоры была только трава, мох и местами карликовая ива высотой 20-30- см. Вечная мерзлота находилась на глубине от 30- 40 см. На берегу стоял небольшой  палаточный городок. Здесь жило начальство и небольшое количество русских, которых привезли за 11 дней до нас. Неподалёку на высоком берегу был небольшой холмик с воткнутой дощечкой, на которой было написано «Здесь похоронена семья рыбака Трофимова». Из за этой могилы и назвали поселок Трофимовск.
  Приехала большая группа финнов, последний отрезок пути они преодолели на плотах из брёвен, которые доставляли в Трофимовск. Еще привезли караван литовцев, среди которых, судя по внешности, было много евреев. Если финны были в основном простые крестьяне, то среди литовцев были в основном интеллигенция и городские. По моему предположению туда привезли одновременно около 1000 человек финнов с литовцами.
  Целью всей затеи было построить рыбзавод. Построили большой сарай, где начали солить рыбу. По окрестным островам организовали рыболовецкие пункты, где ловили рыбу и привозили в Трофимовск. Начальник строительства Свинтицкий  пришел искать мужчин, которые умеют плотничать. Сказал, что через 9 недель надо переселяться в жилые дома. Немедленно и быстро построили большие палатки и нары. Семей по 10-20 разместилось в этих палатка, установили печки-буржуйки. Действительно, недели через  две само начальство смогло переехать в жилые дома. Одновременно начали строить больницу, баню, магазины и пр.
  Из за сильной скученности начал свирепствовать сыпной тиф, который распространяется вшами. Приехала врачиха и несколько медсестер, которые крутились среди спецпереселенцев как белки в колесе. В одной огромной палатке устроили больницу. Первой заболела моя бабушка и вскоре умерла. Ее могила была от края вторая на кладбище. Потом заболел я и меня положили в больницу. В той же палатке  размещалась амбулатория. Больные лежали вперемежку: мужчины, женщины, дети.
  Тогда считалось, что гигиена – залог здоровья, поэтому всех обязательно мыли перед госпитализацией. Мыли в обычной старенькой ванне около буржуйки. Когда мыли женщин, я притворялся спящим, а сам из-под одеяла подглядывал.
  Однажды пришла якутка, что-то прошептала врачихе, все забегали, а после привезли беременную якутку. Отгородили ей простынёй закуток и вскоре начались роды. Мне не было видно. Санитарки и сестры, проходя мимо, каждый раз останавливались её посмотреть. К вечеру она родила.
  К зиме построили капитальную больницу. Прислали также опытного врача по фамилии Самобуров, которому многие обязаны жизнью. Кроме сыпного тифа, людей начали косить другие болезни, прежде всего цинга. Я помню много умерших среди подростков. В первую зиму умерло, по моим прикидкам, примерно половино всех перселенцев.
  В середине лета начали строить бараки с большими многосемейными комнатами. Начиналась зима, а мы все еще жили в палатке. Кто-то сообразил построить быстро кирпичный дом. Из кирпичей, которых было много, сложили быстро стены, стыки проложили мхом, из досок сделали пол на землю и потолок. На потолок клали тоже мох, другой крыши не было. Так сделали 8 или 10 комнат по 30 кв.м. На песок поставили буржуйку. В каждой комнате жили по 8 или 10 семей. Каждая семья из кирпича делала небольшие столбушки, на них настилали доски. Такое жилище самостоятельно  сумела сделать даже моя тетя. Пока я лежал в больнице, слышал как одна санитарка хвасталась другой, что наконец переселилась из палатки в кирпичный дом: «Как хорошо!»
  Два окна моментально занесло снегом. Для освещения выдавали свечку на человека в месяц. Моментально изобрели керосиновые коптилки. И даже керосиновые лампы, в которых в качестве стекла использовали поллитровые банки с выбитым дном. Оказывается, при коптилке можно сносно жить и все делать, даже вязать и делать уроки. А свечки хватало всего на 10 часов.
  С топливом организовали так. В устье Лены было много песчаных низких островов, которые в половодье затопляло. На этих островах застревала масса самого разного деревянного мусора, приносимого рекой. Примерно в четырех километрах от Трофимовска был такой громадный остров. И в 1943 году все интернатчики поехали заготавливать дрова, то есть мы собирали их в кучу, чтобы зимой можно было от туда забрать. А зимой бабы впрягались в сани и привозили эти дрова, делая по  одному рейсу в день.
  Зимой в пургу наш «дом» заметало снегом вровень с тундрой. Тогда становилось теплее. В первый год мы не догадались построить тамбуры, поэтому приходилось иногда сидеть по нескольку дней взаперти и в сырости. Крыша текла. На второй год построили тамбуры с люком в потолке с лестницей. Уже не нужно было в пургу сидеть под арестом.
  Питание было плохим только в первый год. На второй год стали поступать товары из Тикси, куда шли регулярные поставки из Америки по лизингу. Среди них попадались разные чудеса: колбаса, свиная тушёнка, пшеничная мука, подарки (то есть тряпки) и т.д. Голод кончился для всех, кроме интернатчиков. Почему директор школы не сумел выпросить еду для интерната, я не знаю.
  Школу организовали в 1942 году в двух домах, которые строились как жилые. После под школу отвели барак. Половина – под классы, половина – под интернат. Освещение – свечки. С учебниками было плохо, зато тетради были шикарные, американские. В интернате было четыре большие комнаты с двухэтажными нарами для мальчиков и для девочек. Столовая, кухня и помещения для заведующего интернатом и уборщицы. Интернат организовали зимой 1943 года. Почему-то в интернате были одни финны и только один литовец. Видимо, это потому, что они не испытали блокадного голода. 
  При первом директоре Николае Ефимовиче питание было лучше. Летом 1942 года сменился директор и нас стали кормить тухлой рыбой, которую я не смог есть.
  Еще живя в «доме», в январе, заболели тетя Хильда и моя сестра. Их забрали в больницу, а на следующий день пришел директор Николай Ефимович и велел мне переехать к нему. Я на санках перевёз барахло и переехал. Он относился к начальству и жил по-барски, то есть занимал две комнаты. Была даже необходимая мебель и общая кухня для двух хозяев. Были кое-какие книги. У них был ребенок и няня Эльза, деревенская женщина. У них с питанием было, конечно, отлично. Зачем я им был нужен? У меня на этот случай имелось подлое подозрение. 
  Дело в том, что про меня ходили слухи, что я богат. У меня, действительно, осталось после семьи  около двух килограммов серебра (ложки, вилки, ножи и рюмки) и около 200 граммов золота (двое часов, цепь длинная, браслет и прочее). Может поэтому он пригласил меня. Тем ни менее отношения у нас сложились хорошие. Он приглядывался ко мне и даже решил меня усыновить. Мне это было очень неприятно, но я согласился и даже  подписал заявление. К этому времени 16 февраля умерла в больнице тетя Хильда. А 12-го мая умерла и сестра Эльвира. У сестры после сыпного тифа сразу началась цинга: у нее скрючило ноги, и она не могла вставать. Врач решила, что её лечить незачем, поэтому выписала. Я был у Николая Ефимовича, а сестру привезли в детскую комнату, куда клали детей сирот дошкольного возраста. Там она и промучилась последний месяц своей жизни.
  Приближалась весна и все мужики готовились к весенней охоте. Я тоже стрелял в бочку, пробовал ружье. Однажды Николай  Ефимович рано утром ушел на охоту, вернулся и прислонив ружье к стенке, позавтракав, ушёл по делам.
  Я слоняясь без дела, взял машинально это ружье, сел и также машинально, положил ствол на перила детской кровати и нажал курок. Оно оказалось заряженным. Надо сказать, что играя, мы делали это много раз, но до этого ружье было заряжено одним пистоном. Вбежала из кухни Эльза, закричала: «Иди скорей сюда, Николай Ефимович, пока жива». 
  Заряд прошел сквозь грудь девочки  и влетел в стену. К счастью, Анастасия Эммануиловна, жена, была в больнице. Она накануне родила мертвую двойню. Ребенку было всего 9 месяцев, звали её Илиадой (Николай Ефимович был историком). Я побежал искать Николая Ефимовича, встретил его, он крикнул: «Не реви», и побежал домой.
  Почему-то он меня не переселил сразу в интернат, после этого случая я жил у них еще 12 дней. Потом пришла комиссия, пересчитали мои вещи и увезли всё на склад. Я понимал, что оставаться у Николая Ефимовича мне никак нельзя, но не хватало решительности самому уйти. После ухода комиссии он велел мне 30 мая переехать в интернат. А наш несчастный случай произошел 18 мая 1943 года.
  Когда кончился учебный год, мы, интернатчики, начали собираться переезжать в лагерь собирать дрова. На лодках переплыли Трофимовскую протоку (4 км). Затем километра два прошли пешком с барахлом, поставили две палатки: общую и для Николая Ефимовича с женой. Через неделю перед работой зашел Николай Ефимович и сказал: «Арво может идти на все четыре стороны, такие работники нам не нужны». Повариха, жалея меня, дала двойную порцию каши. Я собрал свою одежду, постельные принадлежности и пошел в сторону протоки.
  Почему-то я не очень беспокоился: куда идти? где спать? что есть? Когда дошел до протоки, сел ждать в надежде, что когда-нибудь лодка меня подберет. Действительно, часа через два мимо проплыла лодка с двумя литовцами – мужчиной и женщиной. Я попросил их отвезти на  другой берег. Они это сделали, хотя это и отняло у них лишних часа 1,5 времени.
  По другому берегу я пошел пешком до поселка. В штабелях бревен запрятал мешок и пошел слоняться по поселку. Думал, может идти в столярную мастерскую, в надежде, что пустят ночевать. Идти к Пухиласам мне не хотелось, я не был уверен, что они примут. Тут подходит девочка  Jenny и говорит: «Тетя Ольга тебя зовет». О ней я и не подумал. Ольга Татти была женой двоюродного брата моего отца, Пекка Татти. Йенни было семь лет, её сестре Мирьям пять лет, девочки следовательно приходились мне троюродными сестрами. 
  Они еще жили в кирпичном доме, но там уже было свободнее, всего несколько семей в комнате. У них недавно умер их отец Пекка. Ольга была необычайно шустрая, весёлая и живая. Я думаю, это жизнелюбие и подтолкнуло её подобрать меня.
  К осени построили нормальный дом, и нас переселили туда. Пяти семьям отвели четверть дома. В комнате 16 кв. м поселились 3 семьи  по 3 человека, в комнате  около 8 метров еще две семьи по два человека. Меня же определили на кухне. 
  В августе Гуляев Николай Ефимович с семьёй уехал из Трофимовска, так что у меня появилась возможность снова вернуться в интернат. Было голодновато, я иногда заходил подкармливаться к Ольге. В декабре я заболел дезинтерией, меня взяли в больницу. Когда в январе выписали, Ольга меня в интернат больше не пустила, а взяла к себе. Спали мы вчетвером на одних нарах, что было очень неудобно. Но вскоре уехала одна семья и освободилось место в маленькой комнате. 
  Ольга работала на рыбзаводе, солила рыбу. Йенни пошла в первый класс. Голод кончился благодаря американцам, жизнь вроде налаживалась, люди перестали умирать.
   Пару лет в моей жизни больше не произошло ничего примечательного, Ольга относилась ко мне хорошо. Я прикалывался над девчонками. В 1945 я закончил 7-ой класс. Директор школы Скрябин, якут, был мягким и добрым человеком, ему хотелось иметь среди выпускников хотя бы одного отличника, больше всего подходил для этой роли я. Хотя для этого и пришлось подправить несколько оценок в табеле. 
  9 мая утром соседка пришла и сказала: «Знаете, что война кончилась?». Моя соседка по комнате девочка Тойни захохотала: такую глупость сказать! Я сказал: «Может на самом деле, ведь, Берлин уже давно взяли». Я вышел на улицу, по поселку шло необычное движение: кто бежал вправо, кто влево. Две финки, обнявшись, плакали. Зазвенел колокол, зазывая к небольшой трибуне на митинг. Митинг занял полчаса. Такой всеобщей радости никогда я больше не видел. Вспоминаю, никто даже не упомянул о нашей победе. Радовались только тому, что война закончилась.
  Неугомонная Ольга хлопотала, чтобы ей разрешили выехать. Дело в том, что на юге Якутии жили ее мать и отчим Кунерус. Они жили в таком же поселке спецпереселенцев как и мы, но только занимались не рыбой, а заготовкой леса. Кунерус был по специальности дорожный мастер, техникум в свое время окончил и его сделали мастером. Он относился к начальству. К родителям Ольга туда и просилась.
  Мы все были под контролем комендатуры, видимо, это было подразделение КГБ. Для любого перемещения нужно было получать разрешение оттуда. Ольга получила разрешение выехать вместе со мной. К 17 мая, дождавшись очередного каравана барж, мы выехали из Трофимовска.

 ДЕЛЬГЕЙСКИЙ УЧАСТОК И ОЛЁКМИНСК
 
  Ольга попросилась на одну из барж. Шкипер охотно принял. Это был единственный способ там путешествовать. Зимой еще были собаки. Путешественникам на время перехода выдавалась транзитная продовольственная карточка. На барже было несколько теток, кроме нас, так что было скучно.
  Караван полз вдоль берега вверх по течению со скоростью пешехода. Около месяца добирались до Якутска. Здесь пересели уже на пассажирский пароход с нормальными билетами и  19 августа 1945 года  приплыли в Дельгейский лесоучасток. Он получил своё название по старой деревне на противоположном берегу Лены. Поселок был обычный лесозаготовительный. Кунерус жил в небольшом рубленом доме примерно 18 кв.м., который кишел клопами. С продовольствием здесь было хуже, чем в Трофимовске, жили по карточке, огородов почти не было. Тем ни менее от голоду никто не умирал. 29 сентября я переехал в Олекминск, это километров 250 вниз по течению.  Олекминск был небольшим провинциальным городком. Одним двухэтажным зданием была школа, другим клуб-кинотеатр. Даже построили примитивную электростанцию.
  Ольга дала мне 50 рублей на дорогу. Билет на пароход стоил 39 рублей. У меня осталось 11 рублей. Я пришел в интернат. Заведующим в нём был ужасный ворюга, татарин Гусаил Мухаметович Мухаметов. Он мне сказал: «Через месяц у нас будет общественное питание, а ты пока обойдись так». Мне не хватило трех рублей до общественного питания, я занял у местного парня эти  три рубля. Сейчас я вспоминаю, как это мне удалось? Ничего особенного, на карточку давали 400 граммов хлеба и больше ничего. Еще вода бесплатно. Но тогда прожить на 400 гр не казались подвигом. Я вспоминаю иногда тот прожитый месяц когда сейчас, в 2008, читаю о том, что в Москве на пенсию прожить невозможно.
  Интернат состоял из трех помещений. Огромная передняя комната, почти зал, и две комнаты: одна для мальчиков, другая для девочек. Деревянные топчаны. В передней из досок была отгорожена небольшая комнатка, в которой жила старуха Фатима, она была уборщицей и следила за порядком. Вместе с ней жили две ее дочери. Одной было лет 15, другая была взрослая, очень красивая девушка.
  В интернате жили подростки из окрестных деревень, в основном якуты. Жило несколько русских из дальних посёлков и всего один финн, я сам. На выходные, праздники и каникулы все якуты уезжали по домам, лишь несколько человек оставалось в интернате. За счет этого Гусаил кормил всю родню очень неплохо.
  В Олекминске я  закончил 8 класс. Здесь работала почта- великое благо. Я нашел адрес своей тети Ани, раскулаченной ещё в 1930 году и сосланной в Сибирь. Я написал её письмо и вскоре получил ответ. Она без конца писала мне в Трофимовск, но я не получил ни одного письма. Теперь письмо дошло, она приглашала приехать к ней. Вскоре я получил от неё деньги, она начала посылать их регулярно. Теперь я мог пойти на рынок и купить молоко, творог и даже хлеб по завышенной цене. Иногда я ходил с ребятами в коммерческую столовую. Но привычка экономить не позволяла мне расходовать деньги вольно. Я питался дополнительно редко и копил деньги на дорогу к тёте. 
  После школы я съездил к Ольге, она снарядила меня в дорогу. Я вернулся в Олекминск и стал ждать пароход. Пришел пароход, оказалось билетов нет. Я  попросил пассажира, одного солдата, занести на пароход мой мешочек и под видом пассажира зашел на пароход, на котором зайцем доплыл до Уст-Кута.
  Оттуда 270 км на грузовике до Заярска на Ангаре. Оттуда снова на пароходе до станции Белая. Оттуда поездом до Красноярска, а оттуда пароходом до города Енисейск. Оттуда на машине-грузовике 60 км до реки Пит. Оттуда километров 50 до Брянки на имемке. Имемка представляла собой большую лодку, которую тянула на бичеве лошадь. На лошади сидел мальчик, а в лодке имемщик, который кричал на мальчика и отчаянно матерился. Плыли мы двое суток. Пассажиров было человек  десять, в том числе три молодые учительницы, которые получили там хорошую закалку. С Брянки опять пришлось искать грузовик, который довез меня до  Северо-Енисейска, находящегося на расстоянии 270 километров. Тогда другой дороги не  в Северо-Енисейск не было.
  Высадил шофёр меня у рынка. Было шесть часов утра и пусто. Старик подметал улицу на рынке. Я у него спросил, не знает ли он где дом 170, где живёт Анна Вильки ? Он спросил : «Тебя зовут Арво Саволайнен? » Он и привёл  меня к тёте Ане. Старик был финн и меня там давно ждали. На этом кончились мои скитания.

СЕВЕРО-ЕНИСЕЙСК(СОВРУДНИК)

  Тётушка была раскулачена и вывезена туда ещё в 1930 году. Она вспоминала об этом так. Ей было 17 лет. Однажды она вернулась с Ленинграда с танцев, которые проходили в финском доме культуры. Видит у своего дома народ, ей говорят: «Вас арестовали!». В доме орудует комиссия. Она подумала, что повезут в тюрьму. Соседи помогли собрать нужные личные вещи. Дома оказались еще глухонемой старший брат и 90-летний дедушка. Мать, главная кулачка, была в это время в гостях в соседней деревне,но ее никто искать не стал. 
  Втроем их повезли в товарных вагонах вначале во временный лагерь под Красноярском. Лагерь был окружен редкой проволочной оградой. Тетя и друзья решили, что деда везти дальше точно не стоит. Они раздвинули проволоку, провели деда на станцию и отправили домой. Дед последние 2-3 года жизни провёл с нами в Кайдолово как ни в чём ни бывало.
  Остальных повезли по той же дороге, по которой проехал позже и я в Северо-Енисейск, который тогда назывался Соврудником. Машин тогда там не было. Два отрезка 60км, а затем 270 км, они шли пешком. Через год отпустили  глухонемого старшего брата. Тетя осталась там одна. Лет через пять она вышла замуж за Ивана Вильки, родила троих детей, из которых выжила одна только Марта. Зажили они неплохо.
  Северо-Енисейск и окрестные поселки были построены в 20-30-е годы для добычи золота. Массу раскулаченных привезли туда для этой цели. Кулаки – народ не боявшийся труда, быстро построили свои дома. Работали они тоже лучше вербованных, выписали через родственников семена картофеля, сажали огород, завезли туда коров и вскоре зажили куда лучше местного населения. 
  Здесь войны совсем не чувствовалось. Стране нужно было золото. В сопке, где было золото, построили шахты и золотоизвлекательную фабрику. В окрестностях на россыпях поставили драги и, далее, допустили частое предпринимательство, так называемое "старательство". Образовалось много мелких артелей и даже просто желающие частники могли мыть в одиночку и сдавать золото. 
  И хотя продовольствие было по карточке, голодать там не было причин. Были введены местные деньги – боны, твердая валюта: за 1 грамм золота давали 
1 рубль бонами. В приемных пунктах меняли золото на боны без ограничения, причем запрещено было даже интересоваться происхождением золота. Поэтому краденое золото на золотоизвлекательной фабрике тоже попадало на приемные пункты без всяких препятствий.
  Был специальный магазин, золотоскупка, где на боны можно было купить всё, даже такие чудеса, как сливочное масло и одежду. Кто не добывал золото сам мог купить боны на базаре. Один бон  стоил 30 рублей соцзнаками, так там назывались обычные деньги. Кроме того, рынок был не очень бедный, было молоко, картошка и товары из золотоскупки. Справедливость хоть здесь восторжествовала! В то время, когда вся страна бедствовала и гододала, кулаки, заклятые враги народа, жили очень прилично на Соврднике. Судя по литературе, так было далеко не везде, куда посылали раскулаченных.
  Дядя Ваня работал на золотоизвлекательной фабрике слесарем. Тетя, когда появился достаток и дети, захотела уволиться, но оказалось это нельзя. Тогда она воспользовалась идиотизмом советских порядков. Сделала  прогул, а за это её выгнали с работы.
  Режим у раскулаченных был строгим, за этим  следила комендатура. После войны им выдали паспорта, но с особой пометкой: «разрешается проживание на территории Северо-Енисейского района». Комендант в то время был царь и бог. Когда моей тете не выдали валенки на фабрике, потому что они спецпереселенцы, они с подругой пошли громко жаловаться коменданту. Комендант позвонил на фабрику и тут же валенки выдали.   
  Когда я приехал, тетя и дядя решили завтра же идти к коменданту. «Зачем?»,- удивился я. «А как же, к коменданту- это обязательно», - сказали они. На завтра дядя нарядился торжественно, и мы пошли на прием к коменданту. Дядя доложил, что принял сироту Арво, племянника жены, на проживание. Комендант не сразу понял, зачем мы пришли, а потом сообразил, что уважают.  Похвалил дядю, спросил меня: что я собираюсь делать? Учиться? «Я в 9 классе». «Ну, молодец, учись!».
  В 1949 году всех раскулаченных освободили и дали нормальные паспорта, без ограничений. Дядя и тетя немедленно уехали в Петрозаводск, где они купили себе дом. 
  А дальше не интересно. Я кончил 10 классов, поехал как многие однокласники в Томск в 1948 году. Закончил там без проблем Политехнический институт. Применил хитрость при распределении. Попросился поехать работать во Владивосток, хотя прекрасно знал, что меня туда не пустят. Это был  "режимный город", куда не пускали финнов, немцев, литовцев и другие неправильные нацональности. В СССР тогда было много таких городов, в том числе Ленинград, Москва, Одесса и пр., они были закрыты для бывших спецпереселенцев. Местная комиссия этого не знала. Но через пару месяцев из Владивостока пришло письмо, они просили прислать другого специалиста. Я оказался без распределения, чего я и добивался. Год проработал при институте в Томске, а потом тетя  написала, что финнов начали прописывать в Ленинграде. В том же году я уехал в Ленинград.
В 1960 году женился
В 1960 родился Эдвард
В 1983  умерла жена Майре-Виола.
В 1985 году женился на москвичке Лене и переехал в Москву. Здесь у меня родилась дочь Лиза.
В 1990 г. вышел на пенсию. 
  Может возникнуть вопрос, откуда у меня такая память? Помню даты. А дело в том, что, ещё учась в 5 классе, я решил вести дневник как все великие люди. Несколько лет я записывал в блокнот всякую чепуху, что была контрольная, что сменилась погода и т.д. Потом мне это надоело, но блокнот сохранился, там я продолжал отмечать только значимые даты своей жизни. 
Конец воспоминаний Арво Саволайнен