«Советская власть занималась вытравливанием семейной памяти»
Следующий герой нашей рубрики #оважном – священник, епископ Апостольской православной церкви Григорий Михнов-Вайтенко. О том, почему важно знать историю семьи и может ли Россия вырваться из бесконечного круга насилия, читайте в интервью.
— Есть ли в вашей семье репрессированные?
— Смотря что считать семьей. Если ближайшие родственники – мама, папа, дедушки и бабушки, то Господь миловал. Но большое количество двоюродных сестер и братьев были репрессированы. Кто-то, как тетя Вера – родная сестра деда, сидел по 17 лет как член семьи врагов народа. Когда мы приезжали в Петербург, я помню ее, курящей Беломор. В целом, конечно, очень коснулось семьи. Были люди, которые прошли сталинские лагеря, были и те, кто там и остался.
Узнал я об этом очень рано, лет в пять-шесть, без каких-то подробностей. Подробности давала потом художественная литература. Начиная с книги «Верный Руслан» Георгия Владимова, воспоминаний Варлама Шаламова и произведений Александра Солженицына, 50 лет высылки которого отмечала недавно прогрессивная часть общественности. Перед нашим интервью об этом подумал – как-то очень рано были об этом разговоры, но они были безоценочные.
Более серьезные разговоры о репрессиях возникли годам к десяти. Уже с документами, фотографиями и какими-то подробностями. У меня в голове все это как-то перемешалось, потому что я достаточно рано начал слушать песни собственного отца. Его творчество лагерная тема не миновала. Было это связано и с тем, что двоюродный брат отца, человек необыкновенно мне близкий, Виктор Гинзбург – сын известного литературного критика и профессора МГУ Льва Гинзбурга. Он был в той же группе «троцкистов», что и Шаламов. Тут я могу ошибаться. Виктор отсидел очень большой срок – почти 25 лет. Я его в живых уже не застал, хотя он прошел весь этот путь и вышел на свободу, но быстро скончался. Мы дружили с его сыном.
По материнской линии тоже были репрессированные. Мой дед по материнской линии из Старой Руссы. Семья у него была большая – дед был шестнадцатым ребенком в семье. И вот часть его братьев и сестер, вместе с женами и мужьями, постепенно, в течение 20-30-х годов прошлого века, в этой Старой Руссе и присели.
Я потом в «Белой книге Новгородской области» искал всех родственников. И нашел. Там был минимум подробностей. Но дальше в архивы я не обращался. Потому что, во-первых, будут проблемы родства, так как обычно дают знакомиться с делом прямым потомкам: внукам, детям и так далее. А с непрямыми потомками – это все бешеная переписка, а мне не особо хотелось с этим возиться. Диагноз и так понятен.
— Сейчас есть официальный закон о сохранении памяти жертв репрессий, но в то же время в стране уничтожены десятки памятников и мемориалов, а многие исследователи темы подвергаются преследованию. Как вы считаете, почему так происходит?
— Потому что законы об исторической памяти во многом имитационны. Лучше всего происходящее описывается строчкой из Галича: «А над гробом встали мародеры. И несут почетный караул». Потому что, когда открывали мемориал на проспекте Сахарова и там присутствовали первые лица государства, это было очень странно. Причина понятна – страна наша не прожила пусть даже не покаяния, но очень серьезного морального разговора.
Да, напечатали и Шаламова, и «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург. И фильмы сняли, и спектакли поставили, но не было разговора корневого: а что это было? Как это могло стать возможным? Когда подчинившись тоталитарной власти, не глядя на лица, уничтожались собственные граждане. И на известный вопрос Довлатова, который много раз критиковали, – кто написал четыре миллиона доносов, тоже не было ответа. Как получилось так, что власть активно использовала систему, в том числе, анонимного доносительства? Разговора про это не было.
Несколько раз начинались разговоры, я сам такое слышал, что Сталин эффективный менеджер, страну с сохой хотел загнать в индустриальное настоящее. Однако многие страны тоже прошли этот путь, но они обошлись без концлагерей. Например, США в начале 20 века была вполне аграрная страна.
Что было не так? Где была та трещина, в которую заползла вся дрянь, все зло в умы? Вот об этом и не поговорили. Поэтому оно так легко вернулось.
— С государством понятно, но почему семейная память не сработала?
— Семейная память — самое страшное. Именно этим и занималась советская власть – вытравливанием семейной памяти. Разрушая все. Вводя понятие «родственники неизвестны». В семьях боялись, и это правда. Я помню, что часть родственников предпочитала на эту тему не говорить никогда. Не говорили о том, что у прадеда был завод, что он был богатым человеком в Екатеринославе. А если еще человек и пострадал? И это вносилось в сознание. Есть темы, которые нельзя обсуждать в семье, потому что ребенок пойдет в школу и что-то там скажет. И потом будут проблемы. И на условно следующем поколении (а 70 лет – это много, три поколения в них точно укладываются) все атрофировалось.
К счастью, не у всех. Но у очень многих. Они знают семью до дедушки с бабушкой. В лучшем случае, имеют смутные представления, кто был прадед. Тем более, не сохраняются ни документы, ни фотографии. Что там увидишь на этих фотографиях? Вдруг полицейского с саблей. А это нельзя!
Поэтому, как мне кажется, главный смысл проекта «Бессмертный барак» заключается в поиске семейной истории. Мы не люди без рода и племени. Мы должны помнить, откуда, зачем и почему. И кто были наши семьи. Этого ужасно не хватает. Это то, чем советская власть занималась вполне намеренно. Продуманная тактика по выращиванию и генерации нового человека.
— Многие сейчас сравнивают то, что происходит в России, то со сталинскими репрессиями, то со временем Брежнева или Андропова. Вам кажется правильным такое сравнение? Если да, то как России вырваться из этого бесконечного круга насилия?
— У России есть обязанность вырваться из этого круга. Это совершенно точно, потому что в этом залог сохранения какой-то ни было государственности. Если не вырваться, то рано или поздно это все аннигилируется как система общественных связей.
А сравнивать? Я не сторонник исторических сравнений. Я недавно читал чью-то остроумную реплику, в которой сравнивается наша эпоха с эпохой Ивана Грозного. И находят массу параллелей. Понятно, что любой период историкам можно и нужно сравнивать с каким-то предыдущим периодом. Но мы сравниваем на основании чего? На основании внешних проявлений. Внутренние проявления, мне кажется, очень сильно изменились. Главное, что изменилось, если сравнивать с теми же сталинскими временами, хотим мы этого или нет, большое количество людей, с пониманием, симпатией и энтузиазмом относились к коммунистической идее. Это идея присутствовала и сама по себе была весьма привлекательна.
Сегодня у нас позитивные идеи в большом дефиците. Это ключевая проблема и для самой власти. Это понимают, и регулярно пытаются что-то придумать. С рассказом о великом прошлом , но почти никогда не говоря о светлом будущем. И это показатель. Сравнивать можно, но исключительно с попытки понять исторический процесс.
— Вы рассказали, что рано с вами начали говорить о репрессиях. Как вам кажется, с какого возраста надо говорить об этом с детьми?
— С детьми об истории семьи надо говорить лет с пяти точно. Понятно, что если были обстоятельства, то их нужно упоминать. Понимание человеком истории, в частности, истории своей семьи, повторюсь, это важная вещь. Человек должен понимать, как он лично, через бабушек и дедушек, прадедушек и прабабушек, связан с событиями, которые происходили когда-то очень давно. Для ребенка 20 лет – предыдущая эпоха. Тем более – 50 или 70. Но мы показываем ребенку: вот, посмотри, папа был маленький… Мне кажется, это важно. Но начинать надо достаточно рано.
Понятно, что в пять лет про мерзлые штабеля трупов заключенных не стоит говорить, как и не стоит показывать материалы из Освенцима. Но в каком-то возрасте, лет в 15-16, нужно и это. Человек должен видеть своими глазами. А про историю семьи в России, которая, в общем-то, включает и историю сталинских репрессий, говорить нужно достаточно рано.
— Прочитать школьникам на эту тему что посоветуете?
— Школьникам надо читать «Верного Руслана» Георгия Владимова. Это книга про бывшую лагерную овчарку. Очень лихо написано, без ненужных подробностей, которые могут отрицательно повлиять на неокрепшую психику, но очень точно объясняет структуру взаимоотношений. То, что было сформулировано у Шаламова, известный лагерный принцип «Умри ты сегодня, а я завтра». В «Верном Руслане» становится четко понятна та система, которая и превращает человека в нечеловека. Она полностью меняет модель этики.
Вот чем страшен тоталитаризм, чем страшно лагерное настоящее? У человека меняется система этики. Человек превращается в организм, который борется исключительно за собственное выживание. Даже не коллективное, а именно мое, личное. Я готов на любую подлость, на любое преступление ради того, чтобы физически сохраниться. Я считаю, что «Верного Руслана» можно читать лет в 11-12. Позже уже – Шаламова и Солженицына.
Интервью записала Лидия Кузьменко.