Журналист и обозреватель «Эха Москвы» Ксения Ларина в новом выпуске рубрики #оважном. Мы поговорили с ней о том, как она узнала о своих репрессированных родственниках и почему сейчас уничтожается память о жертвах советских репрессий.
— Есть ли в вашей семье репрессированные?
— Да, брат бабушки Кирилл – инженер ленинградского тракторного завода — был репрессирован в период Большого террора 1937 года. Мы ничего не знаем про него, он просто исчез. Также был репрессирован по процессу маршала Тухачевского бабушкин гражданский муж – военный, кадровый офицер Николай Васильевич Покровский. Его имя есть в базе «Мемориала». Они были очень близки с бабушкой, он усыновил моего папу, бабушка даже ездила к нему в лагерь на свидание.
— Темы репрессий в вашей семье затрагивали?
— Нет, у нас была обычная советская семья. И единственное, на что я наткнулась в детском возрасте, – это коробка из-под зефира, тайная коробка бабушки, которая до сих пор хранится у меня. В ней бабушка собирала разные вырезки из газет, фотографии, записки и письма. Она была актрисой, закончила Щепкинское училище и бóльшую часть жизни проработала в советских театрах – в самых разных городах страны.
В коробке сохранилась вырезка из театральной «многотиражки» 1938 года — заметка об открытии театрального сезона и фотография труппы. Так вот, на фотографии несколько лиц были вырезаны ножницами. На мой вопрос, зачем это было сделано, бабушка ответила, что эти люди были арестованы, приговорены к большим срокам, а может быть – и к расстрелу. Она об их дальнейшей судьбе ничего не знала, но газетную статью не выбросила. И сама того не осознавая, сохранила документ эпохи. Подобные фотографии есть во многих семейных архивах. Мое постижение темы началось вот так.
Папа у меня был военным переводчиком, потом преподавал французский язык в военной академии. Мама – тоже выпускник иняза, переводчик с немецкого. Она работала в Министерстве внешней торговли, в отделе, который занимался закупкой импортных станков для советских заводов. Все, что касалось связей с иностранцами, тщательно контролировалось, проверялось, поэтому ни политические темы, ни темы репрессий не были популярными в наших внутрисемейных беседах.
При этом я однажды обнаружила дома несколько книжек, которые тщательно спрятали. Это были мемуары советских заключенных — книги, изданные во время «оттепели», но к середине 70-х уже ставшие запрещенными.
Мои родители были советскими людьми, которые разделяли мир государства и частный мир. Я помню, как в детстве услышала из их комнаты звуки «вражеских голосов» — радио «Голос Америки» и «Свободу». Потом и сама по ночам искала в приемнике эти «голоса». Именно так, сквозь глушилки, мы все узнали о смерти Высоцкого.
По-настоящему историю политических репрессий я узнавала уже будучи студенткой театрального института. Тогда в моей жизни появился самиздат, и я впервые прочитала «Архипелаг Гулаг». Я была в потрясении от того, что узнала.
— Сейчас есть официальный закон о сохранении памяти жертв репрессий, но в то же время уничтожаются памятники. Как вы считаете, почему так происходит?
— Потому что о преступлениях власти у нас традиционно не принято говорить. Потому что преступления власти — это, по их мнению, признание своей слабости и ошибок. А этого никогда не было в традиции России. В советское время – тем более. Все, что было сделано для восстановления исторической памяти во время перестройки, все, что открыл для советского народа Михаил Сергеевич Горбачев, страшно раздражало функционеров КГБ. Раскрытые архивы, раскрытые запретные темы, возвращение имен, возвращение запрещенных писателей, запрещенных книг, запрещенных исторических тем — все это одну часть общества освобождало и вдохновляло, а другую — возмущало.
Показательным был момент, когда в обществе началась дискуссия о необходимости люстрации и о полном раскрытии архивов спецслужб. В том числе, и агентурных списков с именами тех, кто из числа «мирных граждан» сотрудничал с КГБ и НКВД. В самых разных сферах жизни — от культуры и искусства до научного сообщества и церкви. Эта дискуссия кончилась тем, что решили не публиковать никаких имен, испугавшись «охоты на ведьм». Зачем, мол, раскачивать общество, вносить дестабилизацию, кому это нужно. В итоге все это так и осталось в недрах Лубянки.
А в странах Балтии советские архивы раскрыли. Там тоже были и ожесточенные споры, и дискуссии, была целая кампания по раскрытию агентурных имен — и так называемые «мешки КГБ» были обнародованы. Я помню, как многие ужаснулись, увидев там имена лучших людей отечества. Артистов, музыкантов, дирижеров, писателей. Наверное, общество это тяжело переживало и переживает до сих пор. Но я считаю, что это необходимо. Без этого невозможно никакого движения вперед.
Тот путь, который мы когда-то называли «покаянием», — не в религиозном смысле, а в смысле человеческого нравственного очищения, — наше общество не прошло. Оно получило «двойку» по этому предмету. Поэтому неизбежно все опять вернулось в начало. Ведь никто из подвижников диссидентского движения, никто из правозащитников, никто из тех, кто выходил на Красную площадь в августе 1968-го, — никто из них не стал народным героем. В массовом сознании они по-прежнему «враги государства». Это сидит в подкорке общества, в подкорке народа. Как, собственно говоря, и в подкорке власти. Поэтому и «Мемориал» — враг, и все, кто занимается исторической памятью, — враг, и кто пытается восстановить историческую справедливость, и кто говорит правду о преступлениях власти — враги.
Ведь смотрите, как быстро это все проходит в рамках одного поколения. Могу по себе сказать: в моей жизни уместились и афганская война, и ее воспевание, и ее осуждение, и опять воспевание. Сегодня то же самое происходит с Катынью, вокруг трагедии массового расстрела польских офицеров. В 2010 году Путин вставал на колени на траурной церемонии в Катыни — в знак памяти о жертвах и в знак покаяния за преступление сталинского режима. И что сегодня? Опять все сначала, опять та же «клюква», тот же подлог, который продвигала советская власть: что массовое убийство совершили немецко-фашистские войска. Десятки лет подлога и вранья! Даже поляки должны были в это верить. Об этом снял свой великий фильм Анджей Вайда. О том, как легко власти манипулируют массовым сознанием народа.
В стране не было никакого государственного, юридически оформленного осуждения преступлений советской власти, ни одного судебного процесса, не было своего Нюрнберга. Суд над КПСС превратился в оперетту, КГБ остался на своем месте, никто их не тронул, они просто уползли под ковер и сидели, зная, что вернется их время и они снова станут главными в этой стране. Вот оно и пришло. И, если помните, Путин в одном из первых своих публичных появлений, после избрания на первый срок, обратился к залу своих коллег-силовиков и пошутил, что операция по внедрению сотрудника КГБ в органы власти прошла успешно. Все тогда смеялись, подумали – какая шутка! Оказалось, в каждой шутке есть только доля шутки. Поэтому и Солженицын не стал героем, не стал и Сахаров. И те прекрасные, замечательные, смелые люди, наши современники, которые погибли от рук политических убийц, – Галина Старовойтова и Борис Немцов, журналисты Юрий Щекочихин и Анна Политковская, и чудом выживший Алексей Навальный, над которым сейчас издеваются и уничтожают его, — они все в сознании народа враги. Вот самое ужасное, что сделала советская власть и унаследовала путинская.
Я вспоминаю один из документальных сюжетов, когда Алексей Навальный отбывал свой первый срок в колонии в Покрове Владимирской области. Журналисты сделали тогда несколько репортажей с улиц города. Говорили с прохожими и спрашивали, знают ли они, что здесь сидит Алексей Навальный, что они по этому поводу думают. Ответы мирных граждан потрясли не только зрителей, но и самих журналистов: так ему и надо, пусть сидит подольше, я бы вообще расстрелял. И это не пропагандисты говорят с экранов телевизоров, а обычные люди. Ни капли сочувствия, ни капли сострадания и милосердия, у них не было даже сомнения в виновности человека, только ненависть, только злорадство. Вот, пожалуйста, то самое воспитание пропагандой, которое получила страна. Мы проиграли как гражданское общество. Сегодня мы во многом пожинаем плоды тех самых компромиссов, на которые когда-то позволили себе пойти, не добившись ни раскрытия архивов, ни ликвидации и перезагрузки силовых структур, ни полного расформирования КГБ, ни суда над советской идеологией и советскими преступниками.
Ведь, повторю, ни одного судебного процесса не было. В ту пору, когда началась перестройка, эти люди – кадровые сотрудники КГБ и НКВД – все еще были живы. Они еще не сдохли от старости. И вполне прекрасно себя чувствовали. И, кстати, очень многие сотрудники КГБ пошли работать в бизнес-структуры. Многие корпорации гордились, что у них в отделе безопасности работает «настоящий генерал КГБ».
— Репрессии, память о репрессии, это еще и семейная память, да? Она может сработать?
— Именно для этого общество «Мемориал» придумало акцию «Возвращение имен» – чтобы каждый человек чувствовал себя сопричастным к истории страны, чтобы понимал, что невинно погибшие люди не чужие, а близкие, свои.. Казалось бы, акция скорее символическая, но она очень много сделала для формирования гражданского общества, для молодых людей. Я помню времена, когда к Соловецкому камню выстраивались огромные очереди со свечами, я смотрела на эти лица и думала: «Боже мой, с этими людьми потом ничего не сделаешь. Они запомнят это навсегда». Это входит в кровь, в плоть, в память, в твою психику, в твои моральные и нравственные ориентиры. Я видела, как молодые люди, подростки, дети, читали по бумажке имена незнакомых людей, которые жили и трагически погибли, сгинули в далеком 20-м веке. Казалось бы, что их может связывать? Только память.
Я в течение многих лет была членом жюри исторического конкурса «Мемориала» — «Человек в истории. 20-й век». Он существовал с 1999 года. Это школьный конкурс, в котором участвуют дети из разных школ России и постсоветского пространства. Дети писали истории репрессированных родственников, соседей, семей своих одноклассников. Они проводили документальные расследования вместе с краеведческими музеями, изучали семейные архивы. Школьники приезжали на награждение в Москву. Мы вместе с коллегами читали километры этих сочинений и часто не могли сдержать слез от такой концентрации боли, человеческих страданий. Ты читаешь и понимаешь, что вот эти тексты и есть основа для возрождения, что мы словно выходим из страшной затяжной болезни беспамятства и, может, еще что-то получится.
И на моих глазах власти начали наш конкурс потихоньку убирать. Сначала мягко, потом сильнее и настойчивее, потом открыто и нагло. Стали преследовать учителей, вызывать их в местные органы администрации, грозить увольнением. Мол, с «Мемориалом» нельзя сотрудничать, только с государственными структурами. Московские залы один за другим стали отказывать в проведении церемонии. Появились группы штурмовиков из НОДа, — «добровольные помощники» власти, ряженые «патриоты» с георгиевскими лентами, в гимнастерках, с красными советскими флагами. Они дежурили у здания «Мемориала», приходили к началу награждения, кричали оскорбительные речовки, обливали зеленкой членов жюри. Людмилу Улицкую, нашего председателя, облили с головы до ног, целую банку плеснули в лицо. Школьники в ужасе шли сквозь строй этих ублюдков, которые кричали им лицо, что они предатели, а их учителя — «американские подстилки». Полиция их не трогала. После этого организаторы поняли, что конкурс надо закрывать — чтобы не подвергать опасности детей. А потом власть запретила и ликвидировала «Мемориал».
— Как вы думаете, с какого возраста надо разговаривать с детьми о репрессиях? И, если можете, посоветуйте несколько книг, которые стоит прочитать школьникам?
— Говорить надо с самого начала, ведь мы читаем детям страшные сказки. А это реальные судьбы. Чем раньше, тем лучше. Все-таки наши издательства успели издать несколько интересных и хороших книг, в том числе – для совсем маленьких детей. Были и комиксы, посвященные этой теме, и книжки. Например, «Сталинский нос» Евгения Ельчина – о репрессиях глазами ребенка. Сейчас подобные книги вряд ли будут востребованы, и наверняка многие из них просто запретят. Поэтому не первом месте вновь — семейная история, история поколений. Не позволять себе и своим детям впасть в забвение.
Я, например, ужасно сожалею, что в этом смысле оказалась типовым советским продуктом. И практически ничего не знаю о своих родных, сгинувших в ГУЛАГе.
Когда я была в девятом классе, к нам пришла новая учительница литературы. Как она преподавала – не забыть никогда. Она будто преподавала не литературу, а смысл жизни. Мы говорили об истории, о несправедливости, о власти, о забытых именах, о белых пятнах в биографиях писателей. То есть, по сути, это было просвещение в его самом высоком проявлении. Учительница была потрясающей, мы все были в нее влюблены.
И только через много-много лет я узнала, что это была Валерия Михайловна Герлин — жена известного диссидента и правозащитника Юрия Айхенвальда, ссыльная, вместе с мужем отбывала срок в колонии-поселении. Вот кем была наша учительница!
Сегодня мы опять вернулись к двоемыслию. Я помню фразу родителей, которую знал каждый советский школьник, – «Только в школе об этом ни слова».
Мне кажется, что сейчас еще страшнее, чем было в советское время. Потому что в советское время все-таки все всё знали, никто не верил в эту пропаганду и в торжество коммунизма. Это была данность, предлагаемые обстоятельства эпохи, в которой мы жили. И мы хохотали над этой пропагандой, никто не смотрел эту чушь по телевизору. Прекрасно отделяли правду от вранья, пропаганду от правды.
А сейчас от людей требуют полной преданности. И это, скорее, больше похоже на сталинское время. В мое время пропагандист по телевизору прокричал про израильскую военщину, про загнивающую Америку, про торжество марксизма-ленинизма и про мирное сосуществование, а потом снял костюм, пришел домой, включил радио «Свобода» и стал нормальным человеком. А сейчас нет. Я думаю, если сейчас Соловьева разбудить среди ночи, он будет говорить то же самое, что говорит по телевизору. Все боятся. И они тоже.
Интервью записала Лидия Кузьменко.