В воспоминаниях московского инженера-конструктора, уроженца села Глазово Анатолия Ефимовича Баканичева, оставленных им в 1975 году, упоминаются тюремные камеры Белорусского вокзала, куда Анатолий Баканичев попал после ареста в 1948 году. Такие камеры, по его сведениям, находились под каждым московским вокзалом.
В августе 1939 года Анатолий Баканичев поступил на биологический факультет МГУ, однако в ноябре был призван в армию. В начале Великой Отечественной войны он попал в плен. После освобождения в 1945 году вернулся домой. В восстановлении в МГУ ему было отказано, и в 1946 году он поступил на агрохимический факультет Тимирязевской академии. Тогда же ему предложили сотрудничество с МГБ, но он отказался. В феврале 1948 года Анатолий пригласил свою девушку Тосю на спектакль в Театр эстрады — по его свидетельству, на пьесу Лопе де Вега «Вензорские проказники», — сделал ей предложение, которое она приняла. А на следующий день Анатолия Баканичева арестовали.
Из воспоминаний Анатолия Баканичева:
19 февраля 1948 года в Тимирязевской с/х академии у нас целый день были практические занятия по органической химии. Занятия вел Вильямс (брат известного ученого В. Р. Вильямса). К концу занятия Вильямс подошел ко мне и сказал, что в коридоре ожидает какой-то человек. Я вышел и узнал знакомое лицо одного из работников спецотдела. Тогда каждый человек, поступая в академию, обязан был проходить через спецотдел. Сотрудник сказал, чтобы я следовал за ним в спецотдел. У входа в спецотдел стояла легковая машина. В самом же спецотделе было трое: лейтенант, начальник спецотдела, и двое незнакомых мне мужчин в кожаных пальто.
Один из них, постарше, сказал: «Ты Баканичев?» — «Да». — «Предъяви свой паспорт». — «Я с собой паспорт не взял». — «Тогда предъяви студенческий билет». Мужчина в кожаном пальто внимательно просмотрел мой студенческий билет, но вернул мне не студенческий билет, а вынул из нагрудного кармана и вручил мне распечатанный конверт. Я вынул из конверта документ с гербовой печатью и прочитал его. Это был ордер на мой арест с санкцией прокурора. «Все понятно?» — «Да». — «Распишись!» А через пару минут я уже сидел в машине. Слева от меня за рулем сидел мой будущий следователь. Другой человек в кожаном пальто сидел сзади.
Машина следовала от академии к центру Москвы, проехали Савеловский вокзал. Куда же они меня везут? Вот показались стены, а затем и ворота Бутырской тюрьмы, но машина не свернула, а последовала дальше. Я просто поспешил, думая, что попаду прямо в тюрьму. Когда машина вышла на предвокзальную площадь Белорусского вокзала и остановилась, стало ясно: начальник МГБ по метро подполковник Давыдов не так уж долго заставил себя ждать и выполнил свое обещание. К тому времени я уже много слышал о московских тюрьмах: Лубянке, Лефортово, Бутырке, Таганке… но мне, москвичу, и в голову не приходило, что под каждым московским вокзалом практически есть тюрьма. Под Белорусским вокзалом в то время было три камеры, из них одна женская. Сейчас, когда я уже рассказывал содержание этой повести многим, находятся и такие, которые меня спрашивают: «Если бы ты не отказался у них работать, они бы тебя не арестовали?» На этот вопрос можно ответить контрвопросом: «А выпустили бы меня из-за колючей проволоки в Германии фашисты, если бы я согласился с ними работать?» В обоих этих вариантах работодатели и предложенная ими работа были бы самые неподходящие, или, по русской пословице, хрен редьки не слаще. Этой хорошей русской пословицей хочу упредить ответ и на другой вопрос, который мне уже задавали и, наверное, зададут некоторые читатели: «Какие для Вас лагеря были лучше: гитлеровские или сталинские?»
Работники министерства государственной безопасности завели меня на второй этаж этого серого здания, «МГБ по метро» в «департаменте» подполковника МГБ Давыдова. Если первый раз я был у Давыдова в качестве человека с «не сошедшимися с ним взглядами», или, по-современному, «инакомыслящего», то теперь его подчиненные уже демонстрируют мне верность начальника «МГБ по метро» подполковника Давыдова своему слову и нетерпимость его к инакомыслию. Они тщательно обшарили все мои карманы и отобрали все, что там было. Старший из них составил ведомость всего изъятого, а младший предъявил мне ее к подписи. Подписать я отказался. «Почему?» — спросил старший. «Потому что в ведомость не включена авторучка и деньги». «Зачем тебе авторучка, она тебе больше не пригодится?» — сказал младший. «Так, для порядка, это же ведомость». — «Заговорил о порядке, фашисты приучили?» Я промолчал. Старший дополнил ведомость, и я расписался. Затем в сопровождении тех же работников госбезопасности, заложив руки назад, я был доставлен в подземную тюрьму Белорусского вокзала.
На площади, которую мы проходили, многие прохожие останавливались и с любопытством посматривали на меня, некоторые сразу, я не сомневаюсь, делали вывод: «Это ведут какого-нибудь дезертира или военного преступника». Одет я был в то время в солдатскую шинель. И так все время, когда проходили допросы, меня водили из подвала вокзала через часть Белорусской площади к метро и на второй этаж в «департамент» начальника МГБ по метро подполковника Давыдова, т. е. тот, кто стряпал «дело», вел и следствие.
В камере, в которую я был доставлен, находилось человек двадцать, в основном, как я узнал позже, по политическим делам. Все находились под следствием, хотя некоторых на допросы при мне ни разу не вызывали. В камере были одноэтажные нары, поэтому половина заключенных спали на полу. «Достопримечательностей» в камере никаких не было, камера как камера: одно почти у самого потолка маленькое окошко с решеткой, кормушка с глазком в двери для надзирателя да параша в углу. Эта же «обстановка», видимо, была здесь и в прошлом для обслуживания «клиентов», т. е. в тюремном деле технический прогресс сталинского руководства замечен мною не был, т. к. основные средства вкладывались для развития и расширения концлагерей.
На допросы я вызывался не каждый день. В те же дни, когда меня доставляли в «департамент» подполковника Давыдова, допрос заключался в том, что следователь писал, по моим показаниям, в основном, повествование о моем пребывании в Германии. Следователь был тот же самый работник МГБ по метро, который («старший») доставил меня из Тимирязевской академии в тюрьму под Белорусским вокзалом. Видимо, за счет «совмещения профессий» (следователь — шофер) подполковник Давыдов пополнял карман своих работников. Вопрос «фашистские концлагеря» в сталинском МГБ, как я заметил, был еще плохо освоен, т. к. следователь после ответа дополнительно расспрашивал меня, многое не понимая. Занося мой ответ в протокол, он долго думал над каждым словом и предложением, иногда уходил на час или два, иногда подолгу курил, а я все это время смотрел на стену или потолок. Написав полстранички или, в лучшем случае, страничку, он отправлял меня в камеру до следующего вызова. А иногда, вообще просидев часа три лицом к стене в кабинете следователя и даже для разговора не открыв рта, меня отправляли в камеру. Да, думал я, если производительность труда, как писал Ленин, самое главное для победы нового общественного строя, то с тобой коммунизм не построишь!
В академии никто не знал, что я арестован. Через несколько дней из группы, в которой я учился, послали делегацию ко мне домой. Дома родители им сказали, что они сами не знают, где я нахожусь. И о «без вести пропавшем» заявили в милицию. Лишь недели через две после ареста мне удалось добиться у следователя, чтобы он позвонил на завод, где работал мой отец. Ребята из академии после этого приезжали к отцу еще раз, а спустя некоторое время я получил от них передачу, состоящую из разных пряностей. Из академии я через несколько месяцев был отчислен по причине, как значится в архивном документе, «за непосещение занятий».
В камере я познакомился с одним инженером, он уже сидел здесь более трех месяцев, но его почти не вызывали и он пока не знает, в чем его обвиняют. Судя по его рассказам на профессиональные темы, он был хорошим специалистом своего дела. Особенно мне понравился его рассказ о технологии производства кирпича. Среди других заключенных не все охотно рассказывали о своих делах, т. к. велись еще следствия, и никто не был гарантирован, что в камере не было подосланных стукачей. Один старый еврей, который обвинялся в «соучастии в махинациях при проведении денежной реформы», много ходил по камере и все говорил: «Все мы, все мы жертвы нашего времени!» Иногда вечером или ночью в камере после допросов кто-нибудь стонал, иногда стоны слышались из соседней камеры, или же откуда-то раздавался женский плач.
Раз вечером в камеру бросили парня лет 25, по его рассказам, это заведение для него было не ново, да это и видно было, потому что в камере он освоился быстро и чувствовал себя как дома. На вокзале он, как он выразился, сделал «неудачный скачок» (ограбление), и до утра его, за отсутствием места в КПЗ, направили к нам. Один из заключенных назвал его «перелетной птицей». «Курить есть?» — спросил он, ощупывая карманы одного, затем другого заключенных. «Откуда курево-то, — сказали те, — все отобрали, даже пуговицы, и те обрезали». Но один из заключенных сказал: «Я, пожалуй, на цигарку наскребу, но спичек-то нет!» «Огонь будет!» — сказал новичок, вытащил из обочины шапки «перышко» (лезвие бритвы) и чирканул им по телогрейке одного из заключенных. Из телогрейки показалась вата. Он вынул оттуда клок ваты и скрутил ее туго в стержень. Затем подошел к нарам и хотел отломить кусок доски, но нары были крепкие и доска не поддавалась. Тогда он снял ботинок со своей ноги, положил стержень свернутой ваты на доски нар и стал его сильно крутить подошвой ботинка. Это стоило труда, но минут через 5–10 вата задымилась, он дунул на нее, показалась искра, и он закурил. <…> Утром «перелетную птицу» у нас забрали.
А между тем следствие только начиналось. Однажды на допросе следователь не спеша записывал мои показания, но затем вдруг, откинув свое тело на спинку кресла, сказал: «А теперь, Баканичев, расскажи о своих преступлениях!» — «О каких преступлениях?» — «А это ты знаешь лучше, чем я!» — «Никаких преступлений я не совершал». — «Расскажи, при каких обстоятельствах, как и когда тебя завербовала американская разведка?..» «Нам все равно все известно. Иди! Как следует подумай, а завтра все расскажешь!» Наконец мне стало ясно, какое же обвинение против меня выдвинуто. Я правильно сделал, что во всех своих показаниях ни слова не говорил о своих встречах с американцами, с американскими солдатами. Об этом знает лишь калининский Толька. Как я узнал уже после завершения следствия, читая протоколы показаний свидетелей, «мудрецы» из МГБ по метро, оказывается, обращались с запросом и в Калининскую область, а молодец Толька им ответил, что фамилию Баканичева он не знает и слышит впервые.
Сейчас уж хорошо известно, что когда сталинским карательным органам нужно было кого-либо убрать, то обвинение в шпионаже было их любимым коньком. И доказать, что ты не американский шпион, было так же невозможно, как доказать, что ты не осел. Под этим предлогом были расстреляны многие невиновные люди. Поиски во мне «духа» американского шпиона продолжались несколько дней. Но не было даже ни одного показания, что я встречался с американцами. Но следователь и не был слишком упорен, т. к., чтобы состряпать «дело», в МГБ по метро были припасены и другие материалы.
Через несколько дней следователь вручил мне для подписи предварительное обвинение. Там говорилось: тогда-то и там-то попал в плен и, «находясь в плену, вступил в преступную связь с немецко-фашистскими захватчиками, вел фашистскую пропаганду, уговаривал военнопленных не бежать из лагеря, участвовал в избиении военнопленных». (Ни с одним обвинением Баканичев не согласился. В ходе следствия органы МГБ по метро выдвинули обвинение по ст. 58-1б.)
22 мая 1948 года на Белорусской площади под усиленной охраной я был посажен в автомашину типа «черный ворон». (Его привезли в здание Военного трибунала Московского Военного округа на улице Пушкина. Там он был посажен в «бокс».) Тюремное изобретение «бокс», как я слышал, существовало и при последнем русском царе, но охотно было заимствовано и приумножено и после свержения царя, представляет из себя камеру размером в основании приблизительно 0,5×0,5 м². Назначение «бокса» — сломить, подавить психику заключенного, т. к. человеку, особенно впервые, оказавшемуся в закрытом со всех сторон ящике, где не только нельзя сесть, но и не всегда повернуться, становится жутко. <…> «Черный ворон» остановился перед высокими воротами, а через ворота я увидел еще более высокую каменную стену и сразу же понял, что это Бутырская тюрьма.
Срок отбывал в Норильске. В 1955 году был освобожден по амнистии, а в 1965 году реабилитирован.
