Ванька-ротный

Автор: Александр Ильич Шумилин

«… и каждый из них, умирая, хотел что-то
сказать… Сказать тем, кто останется после
них жить на этой земле, пропитанной их
кровью. Эти мысли и не дают мне покоя».

Сведения о рукописи «Ванька ротный» гвардии капитана запаса Шумилина А. И.

Рукопись охватывает период Великой Отечественной Войны с августа 1941 по апрель 1944 г. и затрагивает события которые разворачивались на…

Фронтах:

Резервный фронт (21.09–07.10.41),
Западный фронт (07–21.10.41),
Калининский фронт (21.10.41–02.10.43),
1 Прибалтийский фронт (02.10.43–15.04.44)

Оборонительных операциях:

Вяземская операция (02–13.10.41),
Калининская операция (10.10–04.12.41)

Наступательных операциях: 

Калининская операция (05.12.41–07.01.42),
1 Ржевско-Вяземская операция (08.01.41–20.04.42),
Бои у города Белый (02–27.07.42),
1 Ржевско-Сычевская операция (30.07–23.08.42),
2 Ржевско-Сычевская операция (25.11–20.12.42),
2 Ржевско-Вяземская операция (02–31.03.43),
Смоленская операция (07.08.43–02.10.43),
Духовщинско-Демидовская операция (14.09–02.10.43)

А также в боях местного значения, вплоть до начала Белорусской стратегической наступательной операции.

Наступление на Витебск (03.10.43–12.12.43),
Городокская операция (13–18.12.43),
Наступление под Витебском (??.02 –??.03.44)

Рукопись включает в себя отдельные части, каждая из которых имеет собственную нумерацию страниц:

1941 год – части 01–11, 333 стр.
1942 год – части 12–18, 318 стр.
1943 год – части 19–38, 420 стр.
1944 год – части 39–46, 165 стр.

Общий объем рукописи превышает 1200 машинописных листов, отпечатанных через 1,5 интервала (с учетом рукописных 1152). Каждый лист насчитывает 40–42 строк по 65–70 знаков. Автор работал над рукописью, в течении восьми лет, до последнего своего часа. К сожалению, многое не успел, в том числе иллюстрации остались «за кадром». Все описанные события восстановлены по памяти, основным источником хронологии событий были письма с фронта. Например, складки местности описаны с такой точностью, что при желании можно выйти в конкретную точку по её описанию.

После смерти автора, в 1984 году, в издательство «Воениздат» на рецензию были переданы части 1–8 и 16. Вот краткие хвалебные выдержки из рецензии:

«Знакомство с рукописью позволяет сделать вывод о том, что автору есть о чём рассказать читателям… Подкупает искренность, красочность отдельных зарисовок, касающихся солдатских будней, трудных, изнурительных маршей, тех невзгод, которые выпали на долю красноармейцев и командиров в начальный период войны. Всё это, несомненно, является достоинством рукописи, говорит о том, что автор в определенной мере владеет пером… Слов нет, автором проделана большая работа, но в представленном виде рукопись не отвечает требованиям, которые предъявляются к военным мемуарам…».

Краткие сведения об авторе рукописи «Ванька ротный»

Шумилин Александр Ильич
Год рождения – 1921
Год смерти – 1983
Национальность – русский

Прохождение службы в Вооружённых Силах Союза ССР – с 25.10.1939 по 17.03.1946

Курсант МКПУ – 10.1939 – 08.1941
Командир взвода – 08.1941 – 10.1941
Командир роты – 10.1941 – 01.1942
Адъютант сб – 01.1942 – 03.1942
Командир роты – 03.1942 – 09.1942
Начальник штаба опб – 09.1942 – 03.1943
ПНШ сп по разведке – 03.1943 – 04.1944
На излечении по ранению – 04.1944 – 10.1944
Помощник военного коменданта – 10.1944 – 09.1945
Военный комендант – 09.1945 – 03.1946

Автор рукописи был пять раз ранен, один раз тяжело.
Имеет боевые награды.
Член ВКП(б) с марта 1943 года.
Воинское звание гвардии капитан.
Инвалид Великой отечественной войны

Что такое война? 

В октябре 1975 года я получил письмо от комсомольцев военно—патриотического отряда «Маресьевец» школы № 42 города Калинин [Тверь] с просьбой назвать фамилии тех, кто захоронен в братской могиле, возле платформы станции Чуприяновка. Я написал в письме о боях за станцию Чуприяновка и о том, как погибшие солдаты стали неизвестными. Обстоятельства сложились так, что с тех пор я решил привести в порядок свои воспоминания. Собственно, это письмо и послужило началом работы над книгой, – восстановить подробно в памяти всё пережитое. Сейчас, когда мой «финиш» недалеко, хочется успеть, как можно больше сделать. Свободного времени мало, я то болею, то работаю, а время бежит быстрее мысли.

В те суровые дни войны, вся тяжесть в боях по освобождению земли нашей легла на пехоту, на плечи простых солдат. Получая пополнение в людях, мы вели непрерывные бои, не зная ни сна, ни отдыха. Захлёбываясь кровью и устилая трупами солдат эту прекрасную землю, мы цеплялись за каждый бугор, за каждый куст, за опушки леса, за каждую деревушку, за каждый обгорелый дом и разбитый сарай. Многие тысячи и тысячи наших солдат навечно остались на тех безымянных рубежах.

В декабре 1941 года мы были плохо обеспечены оружием и боеприпасами. Артиллерии и снарядов практически не было. У нас, в стрелковых ротах, были только винтовки и десяток патрон  на брата. Время было тяжёлое, враг стоял под Москвой. Вам трудно будет представить, какие это были бои. Немец был вооружен «до зубов», его артиллерия разносила наши позиции не жалея снарядов…

Очень многие из вас, имея поверхностное представление о том, что такое война, самоуверенно считают, что они в достаточной степени осведомлены. Про войну они читали в книжках и смотрели в кино. Меня, например, возмущают книжицы «про войну», написанные прифронтовыми «фронтовиками» и «окопниками» штабных и тыловых служб, в литературной обработке журналистов.

А что пишут те, которых возвели до ранга проповедников истины?! Взять хотя бы К. Симонова с его романами про войну. Сам К. Симонов  войны не видел, смерти в глаза не смотрел. Ездил по прифронтовым дорогам, тёр мягкое сиденье легковой машины. Войну он домысливал и представлял по рассказам других, а войну, чтобы о ней написать, нужно испытать на собственной шкуре! Нельзя писать о том, чего не знаешь. О чём может сказать человек, если он от войны находился за десятки километров?!..

Многие о войне судят по кино. Один мой знакомый, например, утверждал, что когда бой идёт в лесу, то горят деревья.

– Это почему? – спросил я его.
– А разве ты в кино не видел?
–…По кино о войне судят только дети. Им непонятна боль солдатской души, в кино им подают стрельбу, рукопашную с кувырканиями и пылающие огнём деревья, облитые перед съёмкой бензином.

Художественное произведение, поставленное в кино, или так называемая «хроника событий» [Автор рассказывал, как снимали «хронику событий» во время войны: «Роту отводили в тыл и приказывали бежать по полю». Вот таким Макаром наши доблестные «фронтовые» кинооператоры снимали «документальную хронику»], дают собирательный образ: боёв, сражений и эпизодов, – отдаленно напоминающий войну. Должен вас разочаровать, от кино до реальной действительности на войне, – очень далеко. То, что творилось впереди, во время наступления стрелковых рот, до кино не дошло. Пехота унесла с собой в могилу те страшные дни.

Войну нельзя представить по сводкам Информбюро. Война – это не душещипательное кино про любовь на «фронте». Это не панорамные романы с их романтизацией и лакировкой войны. Это не сочинения тех прозаиков—«фронтовиков», у которых война – только второй план, фон, а на переднем, заслоняя всё пространство в кружевах литературных оборотов и бахроме, стоит художественный вымысел. Это не изогнутая стрела, нарисованная красным карандашом и обозначающая на карте остриё главного удара дивизии. Это не обведенная кружочком на карте деревня…

Война – это живая, человеческая поступь солдата, – навстречу врагу, навстречу смерти, навстречу вечности. Это человеческая кровь на снегу, пока она яркая и пока ещё льётся. Это брошенные до весны солдатские трупы. Это шаги во весь рост, с открытыми глазами – навстречу смерти. Это клочья шершавой солдатской шинели со сгустками крови и кишок, висящие на сучках и ветках деревьев. Это розовая пена в дыре около ключицы – у солдата оторвана вся нижняя челюсть и гортань. Это кирзовый сапог, наполненный розовым месивом. Это кровавые брызги в лицо, – разорванного снарядом солдата. Это сотни и тысячи других кровавых картин на пути, по которому прошли за нами прифронтовые «фронтовики» и «окопники» батальонных, полковых и дивизионных служб.

Но война – это не только кровавое месиво. Это постоянный голод, когда до солдата в роту доходила вместо пищи подсоленная водица, замешанная на горсти муки, в виде бледной баланды. Это холод на морозе и снегу, в каменных подвалах, когда ото льда и изморози застывает живое вещество в позвонках. Это нечеловеческие условия пребывания в живом состоянии на передовой, под градом осколков и пуль. Это беспардонная матерщина, оскорбления и угрозы со стороны штабных «фронтовиков» и «окопников».

Война – это как раз то, о чём не говорят, потому что не знают. Из стрелковых рот, с передовой, вернулись одиночки. Их никто не знает, и на телепередачи их не приглашают, а если кто—то из них и решается сказать правду о войне, то ему вежливо закрывают рот…
Напрашивается вопрос: кто из оставшихся в живых очевидцев может сказать о людях, воевавших в ротах? Одно дело – сидеть под накатами, подальше от передовой, другое дело – ходить в атаки и смотреть в упор в глаза немцам. Войну нужно познать нутром, прочувствовать всеми фибрами души. Война – это совсем не то, что написали люди, не воевавшие в ротах!

Тех, кто был во время войны приписан к ДКА [Действующая Красная Армия], я делю на две группы, на фронтовиков и «участников», – на тех солдат и офицеров, которые были в ротах, на передовой во время боя, и на тех, кто сидел у них за спиной, в тылу. Война для тех и других была разная, поэтому и говорят, и помнят о ней те и другие по—разному.

Это были нечеловеческие испытания. Кровавые, снежные поля были усеяны телами убитых, кусками разбросанного человеческого мяса, алыми обрывками шинелей, со всех сторон неслись отчаянные крики и стоны солдат… Всё это надо самому пережить, услышать и увидеть, чтобы во всех подробностях представить эти кошмарные картины войны.

Вот и сейчас, я пишу и вижу, – они передо мной, как живые… Я вижу изнуренные, бледные лица солдат, и каждый из них, умирая, хотел что—то сказать… Сказать тем, кто останется после них жить на этой земле, пропитанной их кровью. Эти мысли и не дают мне покоя.

С какой безысходной тоской о жизни, с каким человеческим страданием и умоляющим взором о помощи, умирали эти люди!.. Они погибали не по неряшливости и не в тишине глубокого тыла, как те сытые и согретые теплом деревенских изб и жителей  прифронтовые «фронтовики» и «окопники».

Они – фронтовики и окопники стрелковых рот, перед смертью жестоко мёрзли, леденели и застывали насмерть в снежных полях на ветру. Они шли на смерть с открытыми глазами, зная об этом, ожидая смерть каждую секунду, каждое мгновение, и эти маленькие отрезки времени тянулись, как долгие часы.

Осужденный на смерть, по дороге на эшафот, так же как и солдат с винтовкой в руках, идущий на немца, всеми фибрами своей души ощущает драгоценность уходящей жизни. Ему хочется просто дышать, видеть свет, людей и землю. В такой момент человек очищается от корысти и зависти, от ханжества и лицемерия. Простые, честные, свободные от человеческих пороков солдаты каждый раз приближались к своей последней роковой черте.

Без «Ваньки ротного» солдаты вперёд не пойдут. Я был «Ванькой ротным» и шёл вместе с ними. Смерть не щадила никого. Одни умирали мгновенно, другие – в муках истекали кровью. Только некоторым из сотен и тысяч бойцов случай оставил жизнь. В живых остались редкие одиночки, я имею в виду окопников из пехоты. Судьба им даровала жизнь, как высшую награду.

С фронта пришли многие, за спиной у нас много было всякого народа, а вот из пехоты, из этих самых стрелковых рот, почти никто не вернулся.

На фронте я был с сентября сорок первого года, много раз ранен. Мне довелось с боями пройти тяжелый и долгий путь по дорогам войны. Со мной рядом гибли сотни и тысячи солдат и младших офицеров. Многие фамилии из памяти исчезли. Я иногда даже не знал фамилии своих солдат, потому что роты в бою хватало на неделю. Списки солдат находились в штабе полка. Они вели учёт и отчитывались по потерям. Они высылали семьям извещения.

У лейтенанта в роте были тяжелые обязанности. Он своей головой отвечал за исход боя. А это, я вам скажу, не просто! Как в кино – сел и смотри. Немец бьёт – головы не поднять, а «Ванька ротный» – кровь из носа, должен поднять роту и взять деревню, и ни шагу назад – таков боевой приказ.

Вот и теперь у меня перед глазами ярко встали те кошмарные дни войны, когда наши передовые роты вели ожесточенные бои. Всё нахлынуло вдруг. Замелькали солдатские лица, отступающие и бегущие немцы, освобожденные деревни, заснеженные поля и дороги. Я, как бы снова почувствовал запах снега, угрюмого леса и горелых изб. Я снова услышал грохот и нарастающий гул немецкой артиллерии, негромкий говор своих солдат и недалёкий лепет засевших немцев.
Вероятно, многие из вас думают, что война это – интересное представление, романтика, героизм и боевые эпизоды. Но это не так. Никто тогда – ни молодые, ни старые – не хотели умирать. Человек рождается, чтобы жить. И никто из солдат павших в бою не думал так быстро погибнуть. Каждый надеялся только на лучшее. Но жизнь пехотинца в бою висит на тоненькой ниточке, которую легко может оборвать немецкая пуля или небольшой осколочек. Солдат не успевает совершить ничего героического, а смерть настигает его.

Каждый человек имеет силы сделать что—то большое и значительное. Но для этого нужны условия. Должна сложиться обстановка, чтобы порыв человека заметили. А на войне, в стрелковом бою, где мы были предоставлены сами себе, чаще случалось, что каждый такой порыв оканчивался смертью.
На войне наша земля потеряла миллионы своих лучших сыновей. Разве те, кто в сорок первом с винтовкой в руках и горстью патрон шли на верную смерть, не были героями?! Я думаю, что именно они являются теми единственными и истинными героями. Они спасли нашу землю от нашествия, и их кости остались в земле. Но и по сей день лежат они неизвестными, ни могил, ни имен.
Только за одно то, что перенёс русский солдат, он достоин священной памяти своего народа! Без сна и отдыха, голодные и в страшном напряжении, на лютом морозе и всё время в снегу, под ураганным огнём немцев, передовые роты шли вперёд. Невыносимые муки тяжелораненых, которых подчас некому было выносить, – всё это выпало на долю, идущему на врага пехотинцу.
Жизнь человеку дается один раз, и это самое ценное и дорогое, что есть у каждого. На войне были многие, но ещё больше – десятки миллионов, остались лежать в мёртвой тишине. Но не все живые и вернувшиеся с войны знают, что означает идти в составе стрелковой роты на верную смерть.
В моей книге «Ванька ротный» больше человеческого горя и страданий, чем радостных и веселых боевых эпизодов.
Возможно, мне не удалось в полной мере и беспристрастно передать всё пережитое. Но всё это было, – в моей жизни, на войне, в действительности и на самом деле. Вы должны понять эту суровую правду!
Окопник, сразу и без домысливания понял бы меня. И не только понял, а и добавил от себя, что я слишком мягко рассказал о некоторых штрихах войны и не сказал от всей души крепкое слово о войне.
Почитайте книгу «Ванька ротный» и подумайте, чем отличается фронтовик от иного «фронтовика» и что такое война!

3 мая 1983 года Шумилин А. И.

1941 год

Глава 1. Отправка на фронт

Август 1941 года
Отправка на фронт. Селижарово. Вязовня. Передислокация. Марш на Селижарово. Кувшиново.

Воинская часть, куда я был назначен после окончания училища, формировалась в летних лагерях на берегу озера Сенеж. Боевое назначение и номер нашей новой части мы в первые дни не знали. Мы знали твёрдо только одно – после получения комплекта людьми и техникой мы будем отправлены сразу на фронт. Солдаты на сборный пункт к нам прибывали командами из Москвы. Они прибывали проходящими поездами и потом пешком добирались вокруг озера до лагерей. Здесь их встречали, сортировали и распределяли. Жили мы в то время в палатках отдельно от летних лагерей училища. Потом прибывших в сопровождении старшин разводили по ротам.
Обмундирование новобранцы получали на сборных пунктах в Москве, куда они по призывным повесткам приходили со своими матерями, женами и детьми. Предъявив повестки при проходе железных ворот, они прощались с родными и исчезали в дверях казармы. Потом, через некоторое время, они показывались где—то в узком окне, махали руками и смотрели в толпу, стоявшую за железной оградой. Скомплектованные команды выезжали на машинах с другой стороны. А матери, дети и жены оставались стоять в надежде ещё раз увидеть их в узком окне.
По дороге со станции вскоре загрохотали двуколки, походные кухни и армейские повозки. Потом пропылили две крытые полуторки и одна легковая Эмка. Повозки, машины и люди не сразу входили в воинский строй. Сначала были толкотня, беготня и обычная неразбериха. Решали, кого куда направлять. Потом постепенно всё вставало на свои места. В роты поступили повозки, лошади и повозочные. Московские ломовые извозчики, отобранные быть при обозе, посматривали на солдат огневых расчётов со стороны и были довольны, что их приставили к лошадям и телегам, а не сунули к пулемётам и пушкам. Там, где будут стрелять и убивать, на телегах не ездят!
В наших огневых взводах, нужно сказать, простых солдат—стрелков не было. Нас комплектовали специалистами орудийных и пулемётных расчётов. Среди наших солдат были командиры орудий, пулемётных расчётов, наводчики, заряжающие, оружейники, телефонисты. Годами все солдаты были не молоды. Средний возраст их составлял сорок лет. Были во взводе два—три молодых паренька, они выполняли обязанности подносчиков снарядов и патрон.

Нашей части присвоили номер, и она стала называться 297—ой отдельный артпуль батальон УРа Западного  фронта. Мы должны были занять огневые бетонные ДОТы  укрепрайона, протянувшегося от Ярцева до Осташкова. Нам этого не говорили, мы этого и не должны были знать.

Р—В линия обороны РФ на схеме «Восточный фронт» на 02.10.1941 года.

Прошло несколько дней в роты прибыли офицеры запаса. Появился и наш командир роты старший лейтенант Архипов. Ему было тогда около тридцати. Архипов был среднего роста, волосы русые, лицо простое, открытое. У него была добрая улыбка. Но улыбался он не всегда, чаще был сосредоточен и занят делами роты. Он был кадровый офицер и прибыл в наш батальон из другой воинской части. Движения и речь у него были спокойными, команды и приказы он отдавал негромко, без крика. Он вроде не приказывал, а как будто просил. Сначала это было непривычно. На нас прежде орали и от нас требовали подавать команды зычным голосом, а тут был простой деловой разговор. Вскоре мы перестали суетиться, вертеться на каблуках и козырять навытяжку. Его исключительное спокойствие и в первую очередь рассудительность передались нам, и было неудобно подходить к нему чеканным шагом, шаркать ногами и стучать каблуками, как этого требовали от нас в училище.
Вся фигура Архипова и его внимательный взгляд говорили о том, что на войне нужна голова, а не строевая выправка. Дисциплина не в лихости и не в ухарстве, а в простых русских словах, без надрыва и крика. Вот что теперь должно было войти в нашу жизнь. На войне не нужно будет козырять, и бить каблуками. На войне нужна стойкость и выдержка, терпение и спокойствие, точное выполнение приказа и команды. На войне тебя солдат должен понимать с полголоса.
В один прекрасный день нам привезли и выдали каски. Командир роты вызвал нас к себе и сказал:
– Приучите солдат носить каски! И не на заднице на поясном ремне, а на голове, как положено бойцу по уставу. Вижу, ходят они и бросают их, где попало.
Солдаты были сугубо гражданские лица. За обедом и в курилке у них рука тянулась под скулы. Было всё время желание ослабить ремешок.
– Вот когда с котелком они будут управляться, не снимая каски, – считайте, что вы их уже приучили!
Со дня на день ожидалась отправка на фронт. На учебных площадках училища мы обучали солдат штыковому бою – колоть штыками и работать прикладами.
– Нам это не нужно, товарищ лейтенант! Мы будем, как финны, в ДОТах сидеть.
Я им не возражал, но всё же сказал:
– Без физических упражнений немыслима одиночная подготовка бойца. Без тренировки физических данных солдат не солдат!
– Ну, если как учебные, то давай командуй, нам лейтенант!
Уже с первых шагов они решили опробовать и прощупать меня. Они хотели узнать, насколько я упорный и придирчивый или покладистый и уступчивый. Солдат всегда норовит всё знать наперёд. Я не обрывал их окриками и спокойно требовал выполнения команд. Они нехотя подчинялись, но каждый раз старались отлынить, шла проба сил. В конце концов, я им сказал:
– Вы призваны в действующую армию и обязаны выполнять то, что от вас требуют. Кто будет отлынивать, и сопротивляться тихой сапой, я вынужден буду на тех подать рапорт для отчисления в пехоту! Последние мои слова подействовали на них исключительно проникновенно.

* * *

И вот настал день отправки на станцию и погрузки в эшелон. Роты построились в походную колонну и знакомая, мощенная булыжником дорога под грохот солдатских сапог, поползла назад. Повозки, груженные фуражом, продовольствием, амуницией и боеприпасами, стуча и пыля, потянулись на станцию вслед за ротами. За ними повзводно зашагали солдаты. Взвод за взводом, рота за ротой уходили на войну. И теперь эта узкая мощеная дорога вокруг Сенежа  стала для нас началом неизвестного пути.

Смотреть на солдат было грустно и весело. Здесь действовал какой—то пестрый закон живой толпы. Одни шли легко, шустро и даже весело, другие наоборот, шли понуро, устало и нехотя. Одни торопились, вырывались из строя куда—то вперёд, другие наоборот, едва по земле волочили ноги.
Тут одна мощеная булыжником дорога – в сторону не свернёшь. День был жаркий и душный. Некоторым из солдат скатки шинелей с непривычки терли и жгли шеи, и они без конца их перекладывали на плече и вертели головами. Из—под касок по вискам и щекам сбегали струйки пота. Гимнастерки на спине быстро намокли от пота и потемнели. Одни из солдат под тяжестью ноши шли молча, ни о чём не думая. Другие наоборот, переговаривались, шутили, радуясь, что покончили со старой жизнью. У третьих на потном лице выражалась тоска, и они мысленно хоронили себя, прощаясь с родными и жизнью. Разные, видать, были в походной колонне одетые в солдатскую форму люди. Тут были прямые и сильные, были и сгорбленные, как на похоронах. Живой поток солдат покачивался над дорогой. Он то расплывался на всю ширину до обочины, то, сгрудившись около выбитой ямы, топтался на месте.
Было жарко, безоблачно и безветренно. Дорожная пыль першила в душе и лезла в глаза. Пахло яловой дубленой кожей, новой кирзой, сбруей, дёгтем телег и лошадиным помётом.
В движении, в жаре и в пыли шагали солдаты и с непривычки потели. У одного каска откинута на затылок, у другого – она на носу. Из—под касок смотрели раскрасневшиеся потные лица. Колонна двигалась то, замедляя, то, ускоряя свой шаг.
Потом, на фронте, на прифронтовых дорогах, они усвоят свой неторопливый ритм и шаг, пойдут без рывков, экономя силы. Они пойдут медленно и как бы нехотя, не соблюдая строя и не сбиваясь с ноги. Они со временем забудут, как солдаты ходят в ногу. «Ать—два, левой!» – это не для войны. Уметь пройти полсотни километров, без отдыха и привалов, в полной солдатской выкладке – это, я вам скажу, высший класс для солдата.
Эшелон тем временем стоял на товарных  путях. Рота вышла на поворот дороги, и мы увидели стоящий на путях эшелон. Десятка два товарных, открытые платформы и один пассажирский зеленый.
Для солдат и лошадей – товарные двухосные, для повозок, груза и кухонь – двухосные открытые платформы. Зеленый пассажирский – для медперсонала и нашего штаба. Для солдат, товарные вагоны были оборудованы деревянными нарами в два яруса из толстых не струганных досок.
Солдат построили вдоль состава, осталось только узнать, в какой вагон их вести. Но состав был не полностью укомплектован, план посадки пришлось изменить. Когда всё было распределено и расписано, солдаты, толкаясь, побежали к вагонам. Им не терпелось пробраться вперёд. Залезая в вагон, они галдели, толкались и спорили. Каждый старался занять поудобнее место. Они, как школьники на экскурсии, бестолково цеплялись друг за друга, работали локтями и расчищали себе путь. Как будто было важно, где на нарах достанется им место. Они влезали по настилу, растопыривали руки, кричали, что тут занято и махали руками своим дружкам. Все они орали и старались перекричать друг друга.
Вот люди! Едут на фронт и даже тут не хотят прогадать. Я пытался, было удержать своих солдат и строем подвести к вагону, организованно по отделениям запустить их вовнутрь. Но где там! Разве их удержишь, если соседние взвода  кинулись толпой к подножкам.
Когда я поднялся в вагон, солдаты успели разместиться. Страсти их утихли и они успокоились. Теперь, когда лежачие места были ими отвоёваны и у каждого в головах лежали мешок и скатка, просто так лежать на нарах стало не интересно. Теперь они полезли все снова вниз, попрыгали на землю и кучками стояли у вагона.
Я велел старшине всех вернуть назад. Теперь им важно было занять место у открытой двери вдоль перекладины. Они хотели иметь хороший обзор и знать, что делается снаружи, кто ходит вдоль состава, и о чём говорят. Они торчали в дверях до тех пор, пока я не вернулся от командира роты и не приказал занять свои места на нарах. Начальство хотело проверить, нет ли свободных мест в солдатских вагонах.
– Внизу у вагона могут стоять только я и старшина, у перил в дверях – дежурные по взводу!
Солдаты нехотя полезли на нары. Одеты они были все одинаково, а одежда сидела и висела по—разному на них, да и характерами они были все разные. Они успели подружиться по двое, по трое и устроились вместе на нарах. А так вообще они фамилий друг друга не знали. Были среди них молчаливые и угрюмые, были, как обычно, болтуны и вертлявые. Эти повсюду совали свой нос. Они боялись что—нибудь прозевать, везде искали выгоду и новости, лезли со своими советами. Хотя разговор их не касался, и в их советах никто не нуждался.
Я смотрел на всех и думал, кто из них на фронте струсит, кто посеет панику, бросит раненого товарища, обезумев от животного страха. Кто? Вон тот молчаливый или этот вертлявый и шустрый, а может, тот рыжий с веснушками на носу? Сейчас, когда до войны не так далеко, по их виду не скажешь, кто проявит себя человеком, а кто будет шкуру спасать? Времени у меня было мало, чтобы изучить их и сказать кто на что способен. Как это в песне поётся? «Этот в горящий дом войдёт…».
Внизу вдоль вагонов пробегали офицеры и связные солдаты, прошли железнодорожники, позвякивая крышками букс и постукивая по колёсам маленькими молоточками на длинных ручках. Кое—где ещё у вагонов толпились запоздавшие команды солдат. На открытые платформы догружали ящики и тюки. Слышались крики, команды и ругань солдат обозников. В одной стороне свистки и короткие гудки паровоза, в другой – голоса людей, ржание лошадей. Люди, как муравьи, суетились около эшелона, подгоняя, и торопя друг друга. Но вот, как первая капля дождя, протяжный гудок паровоза подхлестнул работяг, и они сразу разбежались по вагонам. Вагоны дернулись, звонкие сцепы их звякнули и перезвон, как эхо, как нарастающий ржавый гул, покатился вдоль состава. Толчок за толчком, скрипя и повизгивая, вагоны медленно тронулись и покатились по рельсам.
Все ожидали, что эшелон пойдёт в сторону Клина, а он, скрипя и стуча, по стрелкам выкатил к выходному семафору основного пути. Паровоз перецепили с другой стороны, и мы сразу поняли, что состав пойдёт на Москву. Никто точно не знал, куда будет держать свой путь эшелон. Ходили всякие слухи.
Поезд набрал скорость, и мимо вагонов замелькали поля и леса. Потом в пути стали попадаться пригородные станции и платформы с людьми, ожидавшими пригородные поезда. Не доезжая до Москвы, эшелон перебрался на окружную дорогу  и, петляя по бесчисленным скрипучим путям, вышел к Лихоборам. На окружной состав часто стоял, ждал свободного перегона.
В Лихоборах мы простояли около часа. Кто—то разрешил выпустить солдат на платформу, чтобы они истратили деньги, которые были у них с собой. В ларьках брали всё: кто печенье и конфеты, а кто, естественно, бутылки с водкой и вином. Тот, кто разрешил, сделал большую ошибку. Через каких—то полчаса в вагонах уже гудело хмельное веселье, а кое—где затянули и песняка.
Я был молод, и в житейских делах и вопросах, особенно не разбирался. Не усмотрел я, и не смог заметить, как в Лихоборах мои солдаты протащили в вагон бутылок десять водки и вина. Как они ловко совали бабам деньги, и как те, за минуту обернувшись, передавали им из сумок бутылки со «святой водой». Я не сразу заметил покрасневшие рожи своих солдат. Они помалкивали и потягивали из бутылок, забравшись подальше на нары. Потом нашёлся один храбрый и шустрый, он подозвал меня и предложил мне выпить, для настроения немного красненького вина.
– Выпейте, товарищ лейтенант! Мы расстарались для вас красненького, церковного кагора! Наши ребята все вас просят! Вон, посмотрите, даже и старшина!
Я посмотрел в сторону старшины, у него от удовольствия расплылась физиономия. Я взглянул ещё раз на своего помкомвзвода, обвёл внимательным взглядом сидевших на нарах солдат и отвернулся, ничего не сказав. Моё молчание для старшины было, как оплеуха.
Все сразу поняли, что выпивку я не одобряю. Что всё это надо немедленно прекратить, пока командир роты об этом не дознался. Выговаривать старшине и солдатам я не стал, но на одной из остановок, выпрыгнув на землю из вагона, я увидел, как в соседнем взводе лейтенант Луконин чокался со своими солдатами. А потом, на ходу, когда я стоял у открытой двери вагона, опираясь на поперечную доску, заложенную в качестве перекладины в железные скобы дверного проёма, я увидел, как из идущего сзади вагона, через такую же доску перегнулись солдаты – их рвало.
«Дело серьёзное», – подумал я. Едут на фронт. По дороге всякое может случиться, возможна бомбёжка, в любую минуту может налететь немецкая авиация. Я не понимал особой радости тех, кто нализался до такого состояния без всякой причины. Я не находил этому разумного ответа. Я, конечно, не мог категорически запретить своим солдатам не брать в рот вина, когда весь эшелон гудел, перекликаясь пьяными голосами.
Рассказывали, что одну дивизию МВД  выгрузили из эшелона и завели в лес, солдаты легли на травку под деревьями и не подумали окопаться. Они были трезвые, не как эти. Налетела немецкая авиация, разворочала весь лес, и всех побило осколками и щепой от деревьев.
На одной из остановок меня вызвали в вагон к командиру роты, он был крайне и приятно удивлен, что из четырех командиров взводов, я был совершенно трезв. Старший лейтенант сам не прикладывался в эшелоне к вину, но и мне ничего не сказал по этому поводу. Он просто запомнил на дальнейшее этот факт.
– Эшелон подойдёт к станции Селижарово, разгружаться будем на рассвете. Выгрузка должна пройти организованно. Безо всякой сутолоки и беготни. Не исключен налёт немецкой авиации. Взвод не распускать, держать всех в строю! Из вагона строем и бегом сразу за станцию! Твой взвод пойдёт на марше замыкающим! Если я отлучусь, ты останешься за меня. Всё ясно?
– Разрешите идти?
– Бутылки все выбросить по дороге! При разгрузке никаких бутылок не должно остаться в вагонах!
– Всё будет сделано, товарищ старший лейтенант!
– Надеюсь на тебя. Ступай к себе в вагон!
У меня поднялось настроение и я, широко ступая, пошёл в сторону своего вагона. Вот я и получил веское подтверждение своему отношению к водке и выпивке своих солдат.
Занеся ногу на стремянку, я легко вскочил в открытую дверь, перемахнул  под доской—перекладиной и позвал к себе старшину.
– Меня сейчас вызывал к себе командир роты и приказал покончить с вином. Если через час я найду в вагоне хоть одну бутылку спиртного, пеняй на себя. Даю тебе двадцать минут на выполнение приказа ротного! И никаких допиваний и прикладываний! Всё понял? Смотри, чтоб ни в мешках, ни в противогазных сумках, ни за пазухой не осталось ни у кого!
– Всё будет сделано, товарищ лейтенант!
Солдаты, видя крутой поворот, не дожидаясь, пока старшина начнёт трясти их мешки, стали выбрасывать в открытую дверь бутылки. Бросали пустые, недопитые, бросали и целые. Вздыхали, охали, шутили и даже стонали.
– Вот счастье подвалит человеку! Пойдёт по опушке леса, вдоль насыпи, глядь, а у него под ногами, как божий дар, бутылка с белой головкой лежит!
– Слышь, Спиридоныч?
– Ладно, кончай зубы скалить, и без тебя на душе кошки скребут!
– Нет, Спиридоныч, ты в этом деле не крути! Ты её бросай легонько, по—умному, чтобы не разбилась, чтоб человек мог её целую найти! Вот бы душа возрадовалась, случись у меня такое на пути!
– Все бутылки выбросить, сделаю досмотр! – сказал старшина и добавил, – Если у кого что найду, разговор будет короткий! Все поняли? Поворачивайся и быстрей!
– Нет, ты послушай! От такого случая заикой можно остаться. Шёл, шёл – и бутылка водки целенькая перед тобой лежит!
Ночь подошла и навалилась незаметно с разговорами и возней. Солдаты избавились от бутылок, легли на нары и притихли. Лежали на нарах, не раздеваясь, подоткнув под головы свои скатки и мешки.
Колеса мерно постукивали на стыках. Выглянешь в проём полуоткрытой двери, длинный состав, как сороконожка, ползёт по одноколейному пути. Вагоны пошатываются, доски скрипят, а состав бежит по рельсам, то, замедляя, то, ускоряя свой ход.
Где—то у Селижарова мы должны занять оборону. Подошёл немец к этой линии  или нет? Ночью поезд несколько раз останавливался. Паровоз надрывно фыркал, издавал короткие визгливые гудки. Потом, видно набравшись сил, подавал протяжный голос, остервенело дергал вагоны и вдоль состава шёл перезвон цепей. Вагоны рывками трогались с места, и поезд снова набирая скорость бежал торопливо вперёд.

Я несколько раз просыпался и каждый раз слышал, то удары буферных тарелок, то мерный стук бегущих колес, то абсолютную тишину и дружный храп солдат. Я поднимал голову, смотрел в проём двери, где на чёрном фоне, мелькающей земли, маячил серый контур сидящего у дверей часового. То ли он сидя спал, то ли просто задумался, опустив голову.
Света в вагоне не было, его зажигать не полагалось. Фигуру часового было видно, когда он курил. По огоньку папиросы, зажатой в кулаке, можно было определить, куда он смотрит, сидит ли он или стоит. Дневальные у дверей сидели молча, они или курили, или полусонно кивали головой на ходу.
Дневальные у дверей сидели тихо. Они не торопясь, дымили и прислушивались к звукам бежавшей ночи. Но за шумом перестука колёс и за скрипом вагона вряд ли услышишь гул самолёта. Ночью мы проехали Зубцов, сделали остановку в Ржеве и, свернув в сторону по другому пути, покатили на Торжок и Кувшиново.
Где—то в Кувшинове к составу прицепили ещё один паровоз. Дело пошло веселей. Потому что ползли мы всё время медленно в гору. К утру паровозы, дымя и бросая искры, |вдруг| заторопились и, посвистывая, друг другу, стали набирать скорость. Вправо и влево весело замелькали опушки леса. Темные очертания бугров и лощин закружились то в одну, то в другую сторону. |Покрытые белым туманом поля и перелески. Вагоны бежали, поскрипывая и постукивая на стыках.| А вагоны покачиваясь бежали по стальному пути, поскрипывая и вздыхая, как живые.
Солдаты похрапывали на нарах. Они не ведали и не знали, что слышат в последний раз мерный стук колес, надрывистый, сиплый гудок паровоза, позвякивание цепей, пронзительный скрип буферных тарелок, покачивание разбежавшихся вагонов.
Перед рассветом поезд затормозил, загрохотал на входных стрелках у семафора, подкатил к какой—то станции и замер на месте. Потом как бы нехотя, попятился назад, и вдоль вагонов забегали люди.
Вначале было трудно разобрать, что они кричали. Но вот вдоль вагонов полетела одна, вторая команда. И, наконец, громкий голос связного, просунувшего голову в открытую дверь, возвестил, что мы приехали и приступили к разгрузке.
Нужно было с вечера предупредить своих солдат, чтобы к утру приготовили все своё снаряжение. А теперь они возились с шинелями и ремнями, касками и вещмешками. Кое—кто в толчее может забыть и свою винтовку, ведь они к ней не совсем приучены, как приучили их с детства по утрам надевать штаны.
Нужно сказать старшине, чтобы всё снаряжение проверил. И всё же, к моему неудовольствию, тот самый настырный и шустрый солдат ухитрился оставить на нарах каску и противогаз.
Старшина подал команду, и солдаты дружно вывалили из вагона. Взвод построился и поспешил за пределы станции. В предрассветных сумерках слышались голоса, крики и топот бегущих по мостовой солдат.
Я послал к командиру роты связного и стал дожидаться ротного построения. Из общей толчеи повозок, лошадей и солдат постепенно стали отделяться взвода, повозки, роты и, наконец, весь вываливший наружу эшелон вытянулся на дороге в походную колонну.
У вагонов и открытых платформ ещё остались люди, они грузили в повозки грузы, скатывали по настилам на землю тяжелые кухни.
Рота тронулась и пошла вслед за уходящей колонной. Мощеная дорога медленно поднималась вверх, и через некоторое время мы вышли из низины на свет. Несколько гудков паровоза долетело до нас со спины и как прощальный последний голос живого мира, они потонули в предрассветном пространстве.

* * *

Мы шли по булыжной дороге, медленно забираясь в гору. Перед нами постепенно открывался далекий и сумрачный горизонт. Поднявшись на гребень, мы впервые увидели бесконечную даль. Первый взгляд всегда оставляет в памяти неизгладимую картину. Мы, с каждым шагом удаляясь от Селижарова. Шли молча, не меняя и не ускоряя свой шаг.
Колонна растянулась по дороге и разорвалась. Наконец, одна из рот свернула в сторону, а мы продолжали идти куда—то вперёд. Каждая рота самостоятельно определяла свой путь. Мы шли, стуча железными набойками сапог по неровной поверхности неширокой дороги. Мимо медленно, меняясь местами, проплывали поля и леса. Солдаты посматривали по сторонам, думая, что они приближаются к линии фронта, но кругом попрежнему всё было тихо и сумрачно. Тишина! Зловещая тишина! Кругом такое спокойствие и такое безмолвие, что казалось, в ушах звенит, после лязга и грохота колёс товарного поезда. Теперь грохот поезда и шум людских голосов остались далеко позади. Серое утро встретило нас мелким дождём и прохладой. Булыжная мостовая кончилась, и теперь мы шли по грунтовой дороге.
Если ротный, идущий впереди, не прибавляет шага, значит, идти ещё далеко. Обычно дальние переходы войска преодолевают, не торопясь, экономят силы, распределяя их на весь маршрут.
Опытный командир сразу после выхода задает неторопливый и размерный шаг. Хотя на марше строй быстро нарушается, но всё равно кто—то идёт впереди, а кто—то, шаркая ногами, тащится сзади. Я шёл сзади и следил, чтобы никто не отстал. Мне было поручено смотреть за отстающими солдатами. Я снимал груз с плеч отставшего солдата, сажал его на телегу и возвращался в конец строя. Через некоторое время отдохнувший солдат отправлялся догонять своих товарищей, а его место в повозке занимал новый обессилевший.
Недалеко от дороги, с правой стороны, показалась деревня. Серые крыши, крытые дранкой, прилепились друг к другу. Избы стояли без всякого порядка и строя. Когда мы поравнялись с домами, то заметили, что нет петушиного крика, совершенно не слышно лая собак, бабы с ведрами нигде не мелькают, кринок на заборах нигде не висит, всё оцепенело в молчаливом рассвете. Казалось, что деревня вымерла от какой—то страшной болезни.
Скорее всего, подумал я, жителей деревни эвакуировали. Что это? Война близко? Или линия фронта проходит где—то рядом? По моим расчётам мы успели пройти километров тридцать. За деревней снова показался лес, а за лесом поле. Дорога свернула круто влево и пошла лениво вниз. Мы пошли по наваленному хворосту, огибая болото, и вошли в редкий лес. Кусты и трава, грязь и земля, широкие полосы снятого дерна, следы повозок, лошадей и машин, кучи брошенного строительного мусора, песка и гравия, подмокшие мешки с серым цементом – всё это были следы каких—то строительных работ. Здесь рыли, а здесь копали, здесь клали, зарывали бревна и ставили столбы, лили бетон, засыпали песок, ровняли землю, укладывали дерн, прибивая его деревянными колышками. Здесь проходила линия обороны. Мы пришли на передний край укрепрайона. После недолгого совещания со взводными, командир роты объявил:
– Карты района у вас на руках не будет, командирам взводов не положено. Пойдём знакомиться с местностью, обойдём пешком весь район обороны.
И он повёл нас по переднему краю роты. Мы гуськом пробирались сквозь густые заросли кустов и деревьев, пригибались и перепрыгивали траншеи, неотступно следуя за ним. Мы взбирались на насыпи, перемахивали через хода сообщения и за короткое время обошли весь район обороны роты. Теперь, уточнив границы взводов, сектора обстрела и наблюдения, мы должны были развести по окопам своих солдат.
Приказа занять оборону ещё не поступало, поэтому благоустройство и дооборудование позиций было не наше дело. Взводам нужно было рассредоточиться по всей линии участка и ждать боевого приказа сверху. Мы заняли небольшую землянку, я выставил охрану, назначил смены часовых и объявил распорядок дня. На всё это уйдёт не так уж много солдатского времени. Солдаты в армии всего неделю, к полевой жизни на открытом воздухе не приучены. Всё они делают не так и очень медленно, часто рассуждают и дают ненужные советы.
Четверо солдат во время перехода потерли ноги, неумело и наспех завернули портянки. До учебных занятий и боевой плановой подготовки дело не дошло, сейчас было важно приучить солдат к ритму жизни в полевых условиях. Некоторые к вечеру стали поглядывать на дорогу, полагая, что ночевать их поведут в деревню. Они не рассчитывали вот так на земле остаться на ночь и лежать в сыром окопе на дне. Они и не думали, что их дом и постель отныне будет только земля.
Окопная жизнь началась для них как—то сразу, без всяких вступлений и подготовки. В землянке весь взвод разместиться не мог, часть людей осталась на ночь в открытых окопах без крыши. Каждый мог на место ночевки принести себе охапку хвороста или соломы, если где—то под боком была возможность её найти.
Ещё вчера, лежа в вагоне на сухих шершавых не струганных досках, они потягивали из горлышка сладковатый портвейн, курили папиросы и беззаботно пускали табачный дым под потолок. Сегодня, устав от марш—броска, они попали в сырые липкие окопы. От непривычки руки и ноги потяжелели, хребет и шея болели, а снять с себя что—нибудь и сбросить на землю солдату было не положено. В чём есть солдат на ногах, в том и ложись! Да ещё винтовку свою покрепче прижми. Это тебе не с бабой в мягкой постели в обнимку валяться!
Тут трёт ремень, тут тянет лямка противогаза, врезаются в плечи постромки вещмешка, и режет плечо ремень винтовки и их нельзя ни сбросить, ни снять. Всё, что надели и повесили на солдата, – это как родинки на теле у него, их не снимают на ночь когда ложатся спать. А тут каска, противогаз, винтовка, патронташ, набитый патронами, поясной ремень, саперная лопата, заплечный мешок, фляга, кружка, котелок, пара гранат, НЗ сухарей, запасные портянки, кусок мыла и другое барахло. Всё это солдат должен носить на себе вместе с сапогами, шинелью и собственным телом, пока не убьют, пока не протянет где—нибудь ноги. В этой упряжке отныне он должен ходить, есть, спать, стоять, сидеть, бегать, ползать, стрелять. Солдат должен всегда пребывать в полной выкладке даже оглушенный, пробитый пулей, разорванный бомбой на мелкие куски. Солдата могут освободить от амуниции и груза, [только] когда его убьёт. Вот когда они ему будут мешать, и можно сказать, без них он вполне обойдётся. [Но] всё это было у солдат впереди, а этот день был только началом.
А сейчас, солдаты валились от усталости на дно сырых окопов и траншей. Они желали только расслабиться. Им безразлична была окружающая природа, цветущая осень, горящие багряным огнём макушки деревьев и синие дали. Нас в училище маршами и бросками гоняли беспощадно, что—что, а физически на ногах мы стояли крепко. Для меня пройти тридцать вёрст – одно удовольствие, никакой усталости. Я ходил, как на пружинах.
С утра я солдат включил в работу. Они, ничего не понимая, копались в земле. Я знал по опыту, что солдат надо сразу втянуть в работу и в суровый режим. Главное сейчас не дать солдату разомлеть и расслабиться. Впереди будет немало тяжких переходов, и каждый раз после них нужно иметь запас сил. В этом, вероятно, мудрость физической закалки солдата. Теперь, когда рота вышла на рубеж обороны, обстановка могла измениться каждую минуту, об этом меня предупредил командир роты.
Мы стояли на скате высоты, а впереди в заболоченной низине, виден был расцвеченный осенью лес. За лесом в любой момент могли появиться немцы, но пока там, впереди, всё было спокойно и тихо.
Вечером, когда меня вызвали к командиру роты, я слышал там разговор на счёт немцев. Прибывший из штаба батальона офицер рассказал, что они были верхами впереди километров двадцать и слышали на западе артиллерийскую стрельбу. Орудия били залпами. Настоящая канонада! Слово «канонада» в рассказе офицера звучало солидно и весомо. Я сам никогда не слыхал гула артиллерийской канонады и мог её только представлять по сюжетам кино. А этот незнакомый офицер слышал её в отдалении. Ему исключительно повезло! Он успел побывать на линии огня и фронта.
Когда я вернулся в расположение своего взвода и подозвал старшину. Я посмотрел на него многозначительно и сказал:
– Люди слышали впереди канонаду!
– Это наши наверняка! – уверенно сказал старшина.
– Я тоже так думаю, – согласился я, – иначе и быть не может! Устроить канонаду могли только наши!
Я вспомнил, как мальчишками мы играли в военную игру. «Ты за кого?», – «Я, за красных!»
– Все хотели быть за «красных», – произнес я задумчиво вслух.
– Чего за красных? – переспросил старшина.
– Да так, ничего! – ответил я, вздыхая.
Я никак не предполагал, что на Западном фронте у нас нет ни снарядов, ни артиллерии. На фронтовых складах вообще отсутствовали боеприпасы, а у отступающих солдат давно кончились ружейные патроны. Вот почему многие, кто бежал и отступал от немцев, побросали свои винтовки.
Прошло несколько дней, из—за леса, где по рассказу офицера из штаба громыхала канонада, появились маленькие группы солдат. Они шли без противогазов, без касок и без винтовок, в не застегнутых шинелях, как говорят, душа нараспашку. Когда мы их остановили и спросили, кто они и откуда идут, где сейчас бои и грохот нашей канонады, они очень удивились и отрицательно помотали головами.
– Мы идём оттуда! – и они неопределенно показали в сторону леса.
– Никакой канонады там не было! – ответил сержант.
Ничего конкретного о боях и о нашей артиллерии они сказать не могли. Они шли через леса и болота, без продуктов питания и без курева. Они проходили большую деревню и видели, как жители из колхозных амбаров тащили зерно и увозили его по своим домам на телегах. В деревне они разжились двумя краюхами хлеба. Местные жители брали зерно открыто, не прячась. Как они говорили, забирают свою кровную долю, добытую трудом.
– Картошку колхозную не копают – пояснил рассказчик, – она в зиму останется на полях, своей в огородах полно.
– Что это? – подумал я, – Безвластие и возвращение к частной собственности, к единоличному хозяйству?
– Пока были свои, хозяйство было общее. А теперь каждый сам по себе! – сказал солдат в распахнутой шинели.
– В деревне бабы и старики ходят в открытую, а мужики и парни призывного возраста по избам прячутся. На глаза не лезут. Войну в деревне хотят переждать, – пояснил другой солдат.
– А почему их заранее не эвакуировали? – спросил кто—то из наших солдат, – Здесь, в этой местности из деревень всех вывезли!
– Не знаю! – ответил тот.
– Нам об этом ничего не известно! – добавил рассказчик.
Окруженцам показали дорогу на Селижарово, там располагались штабы и тыловые части, там, на местах была Советская власть.
Раздобыв у наших ребят на дорогу хлеба и горсть махорки на всех, окруженцы отправились по дороге на Селижарово.

* * *

Ночь прошла беспокойно. На душе осталась смута и неприятное волнение. Кругом было по—прежнему тихо и с военной точки зрения вполне спокойно. Мы не знали, что перед нами наших войск давно уже нет.
Утром снова над позициями появились дождевые облака. Ударил раскатисто гром и покатился над лесом. Может наш офицер из штаба перепутал раскаты грома с фронтовой канонадой, и «заливал» нам на счёт передовой? Заморосил мелкий дождь. Над землей нависла серая непроглядная мгла.
В первый раз я видел, чтобы лохматые темные облака своими хвостами цеплялись за землю. И тут я вспомнил. Ведь мы находимся на Валдайской гряде. Взвод занимает позицию между озерами Сиг и Волго. Сзади нас находится шоссе Осташков – Селижарово, а в деревне Язово расположился наш командир роты. Мы находимся на линии обороны, которая проходит по окраине деревни Вязовня.
Впереди лес. За лесом – дорога и деревни Ясенское, Пустоша и Семеново. За дорогой высота 288, а далее деревня Косарево и железная дорога со станцией Сигово.
Я смотрел у офицера штаба карту, когда он приезжал. Я зарисовал план местности без нанесения огневых точек и рубежа обороны. По общей схеме обороны укрепрайона взвод занимал не самую первую линию окопов и ДОТов. Я узнал, что нас вывели временно на этот рубеж. Инженерные сооружения на этой линии не были ещё готовы. Мы должны были следить за качеством работ и принимать у строителей каждый объект. Мы следили за количеством бетона, чистотой засыпаемого гравия, за пригодностью опалубки, за толщиной бетонных перекрытий.
Никто не знал, что через неделю из штаба фронта придёт приказ, и нас в срочном порядке перебросят на другой участок УРа, в район Сычевки. Нам придётся много дней идти пешком через леса, поля и деревни по разбитым и залитым дождём и грязью дорогам. Мы будем преодолевать крутые спуски и подъёмы, и, наконец, к 20 сентября  выйдем на левый фланг нашего укрепрайона, где среди многих деревень одну называют – Шентропаловка.
И действительно, через неделю мы получили приказ, сняться и совершить марш в указанный район. Мы вылезли наверх из обшарканных боками шинелей ходов сообщений, потолкались с непривычки у обвисших кустов. Кое—как подровняв солдат, я подал команду:
– «Шагом марш!» – и взвод, шагнув, пошёл по дороге на новое место.
Мы взяли направление на Язово, где нас дожидался командир роты. Подойдя к Язовским избам, мы остановились около крайней избы, у крыльца. Здесь толпился народ, наш брат солдаты и местные жители. На крыльце сидели и стояли ребята из третьего взвода. Это были солдаты Луконина и среди них несколько местных девиц. Милашки, укрытые поверх кацавеек цветистыми платками, сидели на перилах и болтали ногами. На улице было темно. Цветов на шалях не было видно, они вплотную боками сидели с солдатами и изредка, певуче произносили:
– «Ой! Ай!», – и визгливо без умолку хихикали.
Солдаты в годах, что были постарше, держались в стороне. Они дымили папиросами и посматривали на перила.
Я остановил у крыльца своих солдат, поднялся по ступенькам и вошёл в избу доложить старшему лейтенанту, что четвёртый взвод прибыл в полном составе.
– Придётся подождать, лейтенант, не все ещё в сборе! Как только все подойдут, я выйду на крыльцо и подам команду к ротному построению.
– Мне можно выйти на улицу?
– Да! Иди, погуляй!
Я вышел из избы, сошёл с крыльца и сказал старшине:
– Никому не расходиться! Построение роты будет здесь! Я пойду, посмотрю повозки. Остаешься за меня!
Я пошёл вдоль деревни к сараям, где располагался ротный обоз. Деревня небольшая, дома все стоят по одной стороне. Дорога идёт по наклонной, и дома ступеньками забираются вверх. Я спросил солдата повозочного, всё ли готово, так как мне придётся идти опять сзади и подбирать отставших от роты бойцов. Я прошёлся по деревне, просто так, без дела, закурил папироску и вернулся назад.
Небо было тёмное, закрытое плотными облаками; вот дадут команду следовать отдельно от роты без карты, то в такой темноте можно запросто сбиться с пути. Компас в планшете есть, а карта на весь маршрут отсутствует. Нужно на всякий случай посмотреть дорогу на карте командира роты. Когда я подошёл к крыльцу, две молодухи уже крутились около моих солдат. Они о чём—то говорили и махали руками. «Не хватает гармошки», – подумал я.
Солдаты помоложе были оживлены. Но вот на крыльцо выбежал связной и передал команду ротного выходить на построение. Солдаты неровными рядами зашагали по зыбкой и скользкой земле, оставив девчат на пороге в ночной темноте, не обняв их на прощанье и не сказав им сердечных слов. На крыльце появился командир роты.
Взвод пристроился сзади роты, я получил соответствующее указание на счёт отстающих бойцов, и рота медленно, пошатываясь, стала подниматься вверх по размытой дождём дороге.
В темноте мы упорно двигали ногами и вскоре дошли до |следующей| деревни. Пройдя деревню, мы стали снова подниматься в гору. И только вступив на мощеную дорогу, мы взяли размеренный шаг, зашагали уверенно, чувствуя под ногами твердую опору. На слякоть и лужи уже никто не обращал внимания. Через лужи и грязь шли напрямик, брызгая, где водой, где жижей. И когда старшина предложил запеть, взвод, раскачиваясь и подстроив ногу, затянул солдатскую песню.
Когда идёшь под солдатские голоса, когда прислушиваешься к словам запевалы, к неровному стуку сапог, то забываешь о дороге, о воде, о лужах и грязи. |Об усталости, километрах пройденного и оставшегося впереди долгого пути.| Если солдаты по своей охоте распоются, то за одной походной песней с присвистом следует другая. Так шагают они среди ночи, подсвистывая нужные куплеты |и места|. Но стоит сделать в пути небольшой привал, после него выходят они, на дорогу молча, встают в строй неохотно, и потом по дороге уже не поют. Протянет запевала свой первый куплет, а подтягивать некому, никто не хочет, и получается, что он пропел вроде петуха. Пропел, а там хоть не рассветай |вовсе|!
Предупреждаю, что эта книга про солдат и про войну, про людское горе – без любви и без наслаждений!
В пути по дороге рота прошла заброшенную деревню. В темноте стояли избы, прячась, друг за друга. Между изб сновали неясные фигуры солдат, слышен был негромкий говор, позвякивание уздечек и фырканье лошадей. Наши тыловые подразделения и обозники батальона собирались в дальний и нелегкий путь. Кое—где среди неуклюжих изб мелькали огоньки папирос, по ним можно было видеть, сколько там толпилось людей. В темноте слышалось хлопанье дверей, скрип отворяемых ворот и топот солдатских ног по ступенькам. Всех сборов нельзя было рассмотреть, ночь загораживала от нас людей и повозки.
Воздух был прохладный и сырой. В низинах и вдоль опушек леса скапливался густой туман. К ночи в воздухе появилась прохлада.
Вот и деревня осталась позади. Впереди и в стороне, если посмотреть, кругом темно и ничего не видно. Чувствуешь под ногами дорогу, а поворотов её не видно. А она то поднимается на бугор, то сползает и сваливается снова в низину. Неясные очертания опушки леса проползают назад. Дорога забирается в непроглядный сумрак леса и вновь выбегает в серую пелену полей и кустов. А бесконечные дали горизонта, что нас поразили накануне, теперь не были видны. Потеряв счёт времени и пройденному пути, я не мог точно сказать, где мы в данный момент находимся. У нас, |даже| у лейтенантов не было ручных часов, чтобы определять время по стрелкам.
По часам можно было бы сказать, сколько прошли и где на дороге мы находимся. Говорят, у немцев все солдаты ходят при часах. А здесь топаешь по дороге и не знаешь, сколько тебе ещё осталось идти.
Я давно заметил, что один солдат стал отставать от взвода. Немного отстав, он ускорял свой шаг и догонял идущих сзади солдат. К концу марша он стал делать это чаще. Я поравнялся с ним и заглянул ему в лицо. Это был пожилой солдат, небольшого роста. Он как—то неестественно прихрамывал, стараясь перенести вес тела на пятку.
– Наверное, ноги стёр? – прикинул я, и обратился к солдату, – Ты что же братец, портянки не умеешь заворачивать?
– Нет, товарищ лейтенант. У меня на правой ноге пальцев нету!
– Как, это нету?
– Мне пальцы в больнице отрезали. Когда ещё был молодым. Обморозил сильно, вот и отрезали!
– Позволь, но как же ты попал на фронт?
– Не знаю. На комиссии сказали «годен».
– Как годен? К нестроевой службе в тылу ты, может быть, и годен. А у нас хоть и в возрасте солдаты, но все с руками и ногами считаются годными к войне.
– Пальцы у меня на руках есть. Стрелять могу. Вот и послали. Сказали, будешь сидеть под землей в ДОТе, там ходить не больно нужно.
– Ну, ты и даёшь!
– Ты на комиссии говорил, что у тебя пальцев на ноге не хватает? Показывал врачам ногу?
– Я думал, что они сами знают про то.
– Ну, вот что! До Селижарова осталось два часа ходьбы, полезай на телегу! Доедешь до места – пойдёшь в батальонную санроту. Скажешь, что я тебя прислал на медкомиссию, покажешь им ногу. Понял?
– Ладно, товарищ лейтенант!
– Да не ладно, а «Есть сходить в санчасть», нужно отвечать.
– Есть, так точно!
Я взял винтовку, противогаз и обоймы с патронами у бойца, положил всё на ротную повозку и сказал повозочному солдату, что это всё останется у него: «Солдата довезёшь на подводе до Селижарова, покажешь, где стоит санчасть. Ты своих обозников знаешь».
После короткого десятиминутного привала рота встала и тронулась снова вперёд. Остался последний небольшой переход.
Я буду рассказывать, не торопясь, всё по порядку, достаточно подробно, день за днём до самого конца войны. Мне повезло, я с боями прошёл большой и тяжелый путь. Кто хочет знать правду о войне, пусть не торопится!
Обычно к концу марша привалы становятся чаще и по времени проходят быстрей. Солдатам объявили, что осталось идти пять—шесть километров. Услышав, что до днёвки идти совсем недолго, солдаты оживились и прибавили шагу.
Всем хотелось побыстрее дойти до места, повалиться на землю, вытянуть ноги и закрыть глаза. Впереди ещё не показались станционные постройки Селижарова, а рота свернула с дороги и оказалась в лесу. Здесь роту остановили, рассредоточили, солдаты сразу повалились |на землю| и распластались кто где. Я приказал составить винтовки в козлы и выделить часовых для охраны и порядка.
Кое—кто ещё нашёл силы, потопал ногами, повозил, пошаркал подметкой по траве, стараясь в темноте нащупать сухое место. Но большинство легло там, где их остановили. Они валились на землю, как падают мертвые, подбитые пулей тела. Только часовые остаток ночи торчали вертикально, как пни.
Мы со старшиной не могли сразу лечь, у нас были разные дела, нас вызывал к себе Архипов. Освободились мы, а на небе уже легла серая полоса рассвета. День обещал быть светлым и не дождливым, [но] бестолковым. |Нас без конца вызывали, что—то важное сообщали и наконец велели сидеть и просто чего—то ждать.| Тыловые службы вечно не дают нам покоя. То им представь списки, то распишись в получении вещевой книжки, то тебе хотят выдать яловые сапоги, которые ты давно получил |и они у тебя на ногах|.
С рассветом, когда |поднялось осеннее солнце и| налетевший ветер стал разгонять облака, со стороны дороги вдруг потянуло приятно дымком. Громыхая по булыжной мостовой, с дороги свернула батальонная кухня. Она с горящими топками мягко вкатилась в лес, побудку солдат делать было не надо. Этот знакомый |и желанный| запах и фырканье лошадей, позвякивание уздечек и цепей, |в один миг поднял на ноги лежащих на земле солдат| человека поднимает на ноги без набатного колокола. В этот момент даже спящий солдат, не открывая глаз, способен подставить под черпак свой котелок.
Старшина установил сразу железный порядок, чтобы никакой ловкач не втёрся без очереди. За это проворные и шустрые проныры беспощадно карались. Их отставляли в сторону у всех на виду, и им полагалось приблизиться к кухне самыми последними. Этот метод очень воспитывал солдат, вырабатывал у них уважение к другим и развивал чувство товарищества.
А повар неумолим, он подсчитывает в уме каждый черпак и автоматически остановится на какой—то ему одному известной цифре. Первым делом он с силой захлопывает железную крышку над горячим котлом, и если у кухни остались солдаты с пустыми котелками, то от повара тут достанется нашему старшине. Вот почему наваристый запах кухни в первую очередь должен учуять сам старшина.
Для этого он к утру ставит на пост толкового часового, который должен зорко следить за дорогой и заранее знать, откуда покажется пара лошадей с одной оглоблей на цепях посередине. И как только он узреет дымящийся грибок кухонной трубы и по ветру почует запах съестного, он непременно должен будить старшину.
Старшина сразу, без суеты приступает к делу. Ему нужно по счету получить энное количество буханок хлеба, по весу принять кучу сахара и насыпанную мерой махорку. И весь этот ворох продуктов он должен разделить и раздать своим солдатам. Порции должны быть достаточно точными, чтобы ни у кого из солдат не было ни обид, ни сомнений. Каждый солдат будет приглядываться к порции соседа. Перед кухней и перед старшиной, как перед богом все одинаковы и все равны.
Снабжали нас хорошо и кормили солдат в батальоне досыта. Еда в котлах была густая, наваристая, вкусная и сытная. Повара, повозочные, каптенармусы, кладовщики и офицеры снабжения все были новобранцы и москвичи. Они не успели сработаться, принюхаться и объединиться друг с другом. Они [ещё] не «спелись» и остерегались, открыто или тайно брать и тащить из общего котла. Здесь не было своры нахлебников, вымогателей и воров. Всё это мы познали позже, когда попали в сибирскую кадровую дивизию. А пока, можно было сказать, |что| мы наедали себе животы. А у нашего ротного повозочного от сытой еды появился загривок.
Все это были новые в армии люди. Они были специально отобраны и призваны из запаса. Они совсем недавно покинули свои семьи, своих друзей, свои рабочие места. Они не успели научиться хапать и воровать. У каждого была совесть и человеческое сознание. В первые дни войны они перед солдатским котлом, как перед богом, были чисты и невинны. Продукты получались и закладывались под пристальным взглядом офицеров. Кладовых дел мастера и повара не вылавливали куски мяса из котлов, не прятали и не тащили на продажу. Продукты из солдатского пайка поступали целиком в солдатское нутро, и делились поровну и справедливо.
День с самого рассвета выдался ясным. После утренней поверки и кормёжки солдатам разрешили отдыхать. Они снова повалились на землю, но уже в каком—то естественном порядке. После сытного обеда нечего терять время, и они, не теряя ни минуты, устроились посуше и помягче на траве, положив под головы свои мешки.
К полудню в расположение роты подкатила крытая полуторка. Все офицеры и старшины были вызваны за получением зарплаты. Мы получали толстые пачки денежных купюр за прошлое и за будущее время. Что это? Почему так щедро выдали нам денег? Может шоссе перерезано. Или мешки с деньгами стали в тылу не нужны? Первый раз за всю жизнь  я держал в руках целое состояние.
– Откуда приехали? – спросил я начфина, который выдавал нам деньги.
– Откуда надо! Получил и отходи побыстрей! В Селижарово телеграф работает, идите на станцию и переводите деньги домой. Ты сам откуда?
– Из Москвы!
– Телеграфная связь с Москвой пока работает.
Набив карманы деньгами, не будешь таскать их по окопам на передовой. «Нужно идти!» – подумал я. Ещё несколько офицеров роты пошли на станцию вместе со мной.
В этот день ничего существенного не случилось. Была вторая кормёжка. Вечером рота построилась и вышла на дорогу. Делая малые и большие привалы, и взяв направление на Ржев, мы продолжали двигаться к Кувшинову.

* * *

Из Селижарова на Ржев шли две дороги. Одна прямая и короткая, но она была основательно разбита. Другая дорога – окольная и твёрдая, проходимая для воинских обозов и машин. Первая, прямая, шла через Большую Кошу, Суходол и Бахмутово. Но на этом пути она пересекала множество ручьев и малых речек. Мосты были полуразрушены, а кругом непролазная грязь. Здесь и в сухую погоду с обозами не пройти.
В России в то время было много дорог, обозначенных на картах жирной линией. Но все они, или многие, были пригодны лишь для крестьянских телег. По ним осенью и в распутицу могла проползти лишь привыкшая к беспутью крестьянская лошадёнка с пустой или недогруженной телегой. Другой, окольный путь, по которому мы шли, пролегал через Кувшиново и Торжок. Здесь дорога была мощёная и для колес груженых воинских повозок вполне проходимая. Но по этой дороге путь на Ржев был в два раза длинней. Вот по этой дороге мы и пошли.

Из Селижарова наша рота вышла с рассветом. Других рот нашего батальона мы на дороге не видели. В пути мы сделали несколько привалов и к вечеру подошли к Кувшинову. По дороге не встречалось ничего примечательного, кругом безлюдные поля и леса, как везде.

Кувшиново

Когда с опушки леса мы стали подниматься в гору по склону неглубокого оврага, то за насыпью железнодорожного полотна увидели крыши домов и почувствовали запах гари и дыма. Свернув на железнодорожное полотно и зачастив ногами по шпалам, рота подошла к окраине города. Город небольшой, в сорок первом году здесь проживало всего восемь тысяч жителей. Мы посмотрели вперёд. На станционных путях стояли разбитые и обгорелые вагоны. От вагонов ещё шёл едкий запах и дым. Немцы бомбили станцию накануне нашего прихода. Кругом свежие воронки от бомб, обгорелые скелеты товарных вагонов и догорающие станционные складские постройки |предстали перед нами|.
Первый раз мы увидели живую картину войны. Так нам тогда, по крайней мере, казалось. Мы почему—то остановились. Стояли и долго смотрели молча. Мы с интересом смотрели на исковерканные и согнутые в дугу рельсы, разбитые в щепу шпалы и разбросанные железные листы с крыш домов. Мы попытались представить себе, как всё это происходило, саму бомбежку и разрывы фугасных бомб. Для нас это было ново и совсем необычно. Трудно себе представить то, что сам никогда не видел и не испытал на себе. Сам поселок Кувшиново от налета немецкой авиации не пострадал. Немцы бомбили только станцию. Дома, где жили люди, все были целы. Дым и запах гари был только |со стороны| на станции.
Обойдя посёлок стороной, и выйдя на дорогу, которая вела на Торжок, рота остановилась в сосновом лесу. У дороги под соснами были вырыты длинные, с двухскатными крышами, землянки. В одну такую землянку можно было поместить целую роту. Только островерхие крыши, укрытые сверху травянистым дёрном, выступали над землей. Сверху, кроме свежего дерна их прикрывали лохматые ветви деревьев. Это были сооружения довоенного образца. При хорошей бомбежке, попади в такую землянку единственная бомба – от расположенной в землянке роты не осталось бы ничего. Позже, на фронте, мы такие землянки не строили. Но тогда, расположив своих солдат на дощатых нарах, при свете керосиновых ламп «Летучая мышь», мы были уверены, что здесь вполне безопасно. Выставив наверх часовых и назначив внутри при входе дежурных, мы приступили к чистке оружия и проверке наличия у солдат амуниции. Старшине я велел выявить солдат с потёртыми ногами и больных. Окончив проверку и доложив командиру роты о полном порядке во взводе, я вышел на верх подышать свежим воздухом.
В соседней землянке, где располагалась другая рота, у меня был приятель, тоже лейтенант, и тоже командир взвода. Женька Михайлов, с которым я учился в военном училище. Курсантами мы были в одном отделении. Мы давно с ним не виделись и не встречались со дня погрузки в эшелон. Сегодня по воле случая мы оказались с ним рядом. Солдаты ещё копошились на нарах, у них гудели ноги, а для нас, лейтенантов, такой переход не составлял особого труда. Мы и сейчас, после марша, ходили, как на пружинах. Вот что значит привычка!
В училище нас гоняли на совесть. О войне и о немцах мы практически ничего не знали. Не знали его техники и тактики, боеспособности и взаимодействия его танков с авиацией и пехотой. Мы были хорошо подготовлены физически, умели отлично стрелять, читать карты и разбираться в топографии, но к войне мы морально, теоретически и практически не были готовы.
Солдаты мои легли спать, и у меня появилось свободное время. Командир роты разрешил мне пройтись и часа два погулять. Я направился к своему другу в соседнюю землянку. Женька при встрече предложил пройтись по Кувшинову.
– Пойдём, посмотрим, у них сегодня там танцы!
Предупредив дежурного по роте, что я отойду на часок в местный клуб, мы вышли на улицу и пошли вдоль забора. На улице никого. В домах повсюду закрытые ставни и темень непроглядная, нигде ни звука, ни одного огонька.
Мы шли по узкому деревянному тротуару. На проезжую дорогу ступить было нельзя. Непролазная грязь, глубина по колено! А мы начистили с Женькой сапоги и натерли их до блеска бархоткой.
Дощатый настил тротуара лежал на круглых поперечинах, а они, в свою очередь, концами опирались на в битые в землю столбы. Тротуар был неширокий. Ряд досок в настиле были прогнуты, некоторые совсем прогнили, а в других местах их не было совсем. Чтобы не попасть между досок ногой и не шагнуть в темноте в глубокий провал, нужно было всё время смотреть себе под ноги. Мы шли молча и не смотрели по сторонам. И если теперь меня снова заставить пройти этой дорогой, я не нашёл бы её, потому что смотрел себе под ноги.
На первом углу нам попался местный мальчишка. Ему было лет двенадцать, и он довел нас до местного клуба. Мы вошли в деревянный бревенчатый дом.
Сначала шёл узкий и темный коридор, а дальше большая освещенная керосиновой лампой комната. По дороге мы спросили мальчишку:
– А под какую музыку здесь танцуют? Под гармонь или патефон?
– Нет! – ответил он с некоторой гордостью. – Под духовой оркестр!
Действительно! В углу просторной и слабо освещённой комнаты при свете керосиновой лампы поблескивали медные и никелированные духовые трубы. Их было немного. Всего несколько штук. Но музыканты! Вот что нас удивило! Это были важные сосредоточенные детские лица. Они сидели рядком на широкой лавке и ждали конца перерыва. Через некоторое время оркестр зашевелился, поднял на узкие плечи трубы и выдул несколько нестройных звуков. Потом, прогудев, как старый пароход, совсем непонятную мелодию, оркестр настроился вскоре и выдал что—то похожее на марш или фокстрот.
Молодежь, стоявшая у стен и около двери стала разбираться на пары. Танцевали в основном девчата друг с другом. А парнишки, что выводили на середину своих избранниц, пританцовывая и шмыгая по дощатому полу ногами, дымили папиросами. Для них это было, пожалуй, важней самих танцев. Все они были несмышленые мальчишки, занявшие на танцах места своих старших братьев, которые уже успели уйти на войну.
Старшие ушли на фронт, оставив медные трубы и охочих до танцев девиц и подружек на поколение мальцов. Кругом война. Днём бомбили станцию. А здесь танцуют, не снимая кепок и поддёвок, шаркают старыми отцовскими сапогами по дощатому полу и дуют в медные трубы. Мы действительно были удивлены.
Но нужно заметить, что настоящей войны мы ещё не видели и на себе не испытали, о ней мы не имели никакого представления. До сих пор мы только совершали марши с одного участка фронта на другой. Наше свободное время подходило к концу, и мы должны были возвращаться к своим солдатам.
Протанцевав ещё раз и взглянув на оркестр, мы вышли на улицу через тёмный коридор. Кругом было темно и тихо. Даже собак, которые облаивают обычно прохожих, вдоль заборов не было слышно.
Кувшиново осталось в памяти – грязной размытой дорогой, деревянными тротуарами, хмурым ночным небом, запахом гари, духовым оркестром и танцами при свете керосиновой лампы.
Ночное Кувшиново оставило след в памяти, потому что все последующие дни и переходы ничем особенным отмечены не были. Я и мои солдаты прошли большой и тяжелый путь.
Однообразный серый пейзаж притихших деревень, размытые дождём дороги и мощеные булыжником участки пути, усталые и небритые лица солдат – вот что осталось в памяти от этого перехода.
Где рота делала привалы? Когда к ней подъезжала походная кухня? Сколько больных и отставших солдат мы посадили на подводы обоза? Всё это смешалось и слилось в непрерывное чавканье сапог, в топот солдатских набоек по каменным мостовым, в одну совершенно серую и монотонную картину, – ползущую по дороге солдатскую массу. Человек на марше настолько устаёт, что вокруг себя ничего не замечает и не видит.

Глава 2. Укрепрайон

Сентябрь 1941 года

В один из сентябрьских дней, на рассвете, миновав несколько разбросанных у дороги серых, неказистых изб, рота свернула в сторону леса и вошла под деревья. Рота остановилась и солдаты кто, где повалились на землю. Сколько мы прошли за эти дни?  Мы потеряли счёт времени, километрам, дневным привалам и ночным переходам.

Командир роты всё время шёл впереди и меня вызывали к нему за получением дальнейших указаний. Солдаты думали, что это обычный дневной привал. Но прошло совсем немного времени и я вернулся обратно. Солдаты только что опустились на землю, а лейтенант |уже вернулся| явился и подал команду строиться.
– Подъём! – закричал старшина.
Солдаты, охая и вздыхая, нехотя стали подниматься.
– Шевелись! – пробасил старшина.
После некоторой неразберихи и толкотни солдаты построились, подравнялись и пошли за мной в глубь леса.
Когда на ясном небе появилось солнце и осветило всё кругом теплым и мягким светом, когда всеми цветами радуги заиграла осенняя листва, мы вышли на опушку леса.
Осенние краски всех оттенков и цветов горели в листве притихших деревьев. А чуть дальше, среди зеленых кустов и белых берез мы увидели замаскированный дёрном и посадками ДОТ. Это был наш ДОТ, |и| он стоял на самом левом фланге Ржевского участка укрепрайона. Левее нас и дальше укреплений не было, там простирался лесной массив и болота. Только за лесом, южнее, где—то у Сычевки, снова продолжалась линия Вяземского укрепрайона. Мы вышли на рубеж, где должны были сдержать немцев, наступающих на Москву, Ржев и Калинин.
Укрепления и бетонные огневые точки уходили от Шентропаловки  в сторону станции Мостовой и дальше, к городу Осташков. На нашем участке линия обороны шла по склонам высоты 254. Дальше она поворачивала на Вязоваху, Борки, Дубровку и Мостовую. Это был участок обороны нашего батальона. Далее линия обороны пересекала высоту 280 и шла на Титнево, Загвоздье, высоту 291, по берегу озера Волго на деревню Селище и на Вязовню, откуда мы только что прибыли. Потом она шла по озеру Сиг, а дальше на Селижарово, Замошье и г. Осташков. Кто бывал в этих местах после войны, тот видно, встречал полуразрушенные укрепления и бетонные капониры.
Около деревни Шентропаловка нам предстояло занять готовый бетонный ДОТ. |Перед нами был наш ДОТ.| В лобовой части ДОТа была вмонтирована стальная броневая плита. В ней вращался полуметровый стальной шар, в центре которого имелось сквозное отверстие для пушки.

С внутренней стороны ДОТа в шар был установлен ствол сорокапятимиллиметровой пушки. Внутри ДОТа шар и ствол были соединены с механической турелью и сидением для наводчика. Турель, лафет, ствол пушки и сидение наводчика вращались вместе с шаром.
Если посмотреть на ДОТ с внешней стороны, то он выглядел в виде небольшого холма с насаженной травой, кустами и росшими на нем небольшими деревьями. И только у самой земли, с близкого расстояния, можно было увидеть серое стальное яблоко с черным зрачком посередине. Оно, как у живого циклопа вращалось во все стороны и зорко следило, поджидая появления немцев и их танков.
При открытом затворе орудия, через ствол, в котором был установлен оптический прицел, можно было видеть всю местность, лежащую перед ДОТом. Десятиметровые волчьи ямы, замаскированные решетками и травой, были расположены кругом, в шахматном порядке перед ДОТом. Эти глубокие ямы служили препятствием для танков противника, на случай, если бы они захотели подойти вплотную к ДОТу и закрыть его амбразуру своей броней.
Дальше за ямами в полосе обороны, перед ДОТом, шли проволочные заграждения и широкое минное поле с противотанковыми и противопехотными минами. При передаче инженерных сооружений сапёры показали нам извилистые узкие проходы в минном поле. Они были отмечены едва заметными деревянными колышками.
На следующий день, после подписания акта о приеме сооружений, мы получили боевой приказ на оборону занимаемого рубежа. 297 отдельный арт. пулеметный батальон Западного фронта занял свои позиции и был готов отразить атаки противника.
После первого дня отдыха, свободные от боевого дежурства, солдаты приступили к земляным и строительным работам. Мы дооборудовали подземные лазы, соединили их с жилыми подземными убежищами, усилили на жилых блиндажах накаты и приступили к строительству хозяйственных построек. Выставив дозоры на минное поле, часовых на подходе к ДОТу, охрану у ям, где хранились боеприпасы, мы занялись усиленно возводить подземные склады и баню.
Через несколько дней в окопы и траншеи, что были в промежутках между ДОТами, вошли стрелковые подразделения 119 стрелковой дивизии. Солдаты стрелковых рот тоже занялись земляными работами. Промежутки между ДОТами, в которых сидела пехота, составляли от двух до трех километров.
Наши бетонные казематы имели различные технические устройства и оборудование.
В ДОТе было электрическое освещение от аккумуляторов, система сигнализации и две подземных линии телефонной связи, которые |глубоко| под землёй шли на командный пункт роты и укрепрайона. Телефонные трубки были необыкновенной величины. В них можно было разговаривать во время стрельбы из пулемёта и пушки. А во время стрельбы в ДОТе стоял такой гром, что крика и баса старшины не было слышно.
В главном отсеке бетонного ДОТа, там, где стояла пушка и станковый пулемёт, стреляющий через ствол |орудия| самой пушки, в железобетонном перекрытии сверху был вмонтирован подъёмный перископ для наблюдения за полем боя.

Перископ можно было поднимать и опускать, вращать во все стороны и изменять угол наклона зрения. У наводчика и у меня были общие ориентиры. От них мы вели отсчёт по шкале оптики в тысячных.
Многие тысячи жителей Ржева и Калинина, Торжка, Старицы и Осташкова и других городов Калининской области работали на строительстве этой оборонительной полосы. Ржевский укреплённый район протянулся на сотни километров. Несколько сот земляных и железобетонных огневых точек, стационарных артиллерийских бетонных установок были построены в этом районе в короткий срок. Но глубина оборонительной полосы была небольшой. Она фактически была вытянута в одну узкую линию. Прорыв её при массированном ударе артиллерии и авиации не представлял особого труда.
(Забегу несколько вперёд и поясню примером. Под Вязьмой в укрепрайоне попали в окружение четыре армии Западного фронта.)
Время на нашей позиции в трудах и заботах шло незаметно. Мы засыпали в подземные хранилища картошку и капусту, пилили и кололи дрова, готовились основательно и долго стоять на этом рубеже.
Как—то перед рассветом на минном поле рванула мина. Из темноты послышались крики и взволнованные голоса. Мгновенно была объявлена боевая тревога. Мы и раньше тренировали своих солдат занимать свои места по тревоге. А в этот раз места по боевому расписанию были заняты с |большим| опозданием. Это явление обычное, когда объявления тревоги солдаты серьёзно не ждут. Накануне всё было тихо и спокойно. Нас предупредили, что немцы должны быть где—то на подходе, но перед нами они ещё не появлялись.
Боеготовность доложили все, но ночь и темнота не позволили нам сразу узнать, что случилось на минном поле. Я подождал некоторое время. Новых взрывов не последовало. Я позвал своего старшину Сенина.
– Вот что, помкомвзвод! Пошли двух солдат на край минного поля, пусть выяснят у ночного дозора, кто подорвался на минном поле.
– Даю пять минут! Быстро вернуться и мне доложить!
Вскоре солдаты вернулись и рассказали: – дозорные слышали, что после взрыва кричали по—русски.
Я вспомнил, как в районе Селижарово на нашу оборону вышла группа солдат. Возможно, эти тоже из окружения? – подумал я, и велел принести железный рупор, который мы накануне сделали из жести. Дежурный по караулу пошёл кричать в железную трубу, чтобы попавшие на минное поле не двигались и оставались на месте, пока не рассветёт.
По сигналу боевой тревоги, боевой расчёт остался сидеть на своих местах. Я встал к перископу, наводчик сидел на турели, заряжающие со снарядами в руках стояли чуть сзади наготове.
– Остаётесь на месте! – приказал я и велел командиру орудия открыть поворотные винтовые запоры на задней броневой двери.
Я вышел наверх, на поверхность земли и закурил. Я решил посмотреть на минное поле. С огнём папироски на виду маячить нельзя |, на открытом пространстве|. Могут с большого расстояния засечь, где расположен ДОТ.
Я помнил об этом твёрдо, потому что я сам установил такой порядок. Я присел у двери за бруствер и стал прислушиваться к ночной тишине.
Внутри курить тоже нельзя, я всем запретил. Небольшой внутренний объём хоть и имел два вентилятора, один был с электро, а другой с механическим ручным приводом, но приказ есть приказ и порядок раз и навсегда установлен. Мне его нарушать тоже нельзя |не положено. Разреши курить внутри, – из трубы вентилятора дым столбом будет идти.|. Докурив папироску и затоптав окурок ногой, я поднялся на насыпь ДОТа и стал смотреть на неясные очертания минного поля.
Ко мне наверх на ДОТ поднялся старшина и я велел послать к ночному дозору связного и узнать, как там дела |у попавших на минное поле|. Старшина крикнул дневального и тот побежал вперёд.
– Лежат на месте, товарищ лейтенант. Как вы приказали, ждут рассвета.
– А много их там?
– Ребята из дозора говорят, человек восемь!
– Ладно, иди! Подождём до утра!
С рассветом два наших солдата |и сержант| отправились выручать попавших в беду |окруженцев|. Через некоторое время их вывели в наше расположение. Это была группа солдат из разных разбитых частей, которые шли из укрепрайона под Ярцево. К счастью, никто из низ на минном поле не пострадал. А вопили и кричали они со страха |и перепуга|, как бабы.
Мы знали, что отдельные, бегущие от немцев группы солдат, могут подорваться на наших минах и приняли соответствующие меры. По краю, вдоль всего участка минного поля мы натянули сигнальные провода. От них на приличное расстояние в глубину минного поля мы отвели концы и подцепили их к взрывателям небольших фугасных мин. Когда днём или ночью человек касался этого провода и несколько натягивал его, то взрыватель срабатывал и сигнальная мина взрывалась. Отведённая на безопасное расстояние мина предупреждала нас о появлении на минном поле людей. Это нам и служило сигналом боевой тревоги.
В группе |среди| солдат, перешедших через минное поле, был старший лейтенант, командир стрелковой роты. Он был ранен под Ярцево и в последние дни пристал к |этой| группе солдат. Старший лейтенант был ранен в руку, пулевое ранение успело затянуться. Рукав гимнастерки его был разорван, он поднял его, снял повязку и показал нам рану.
Кто он? Наш или один из тех, кого готовили и засылали к нам немцы. Я подумал об этом, но сказать своё подозрение вслух не посмел. Такими словами человека можно несправедливо обидеть и даже оскорбить, тем более, что он, будучи раненым, проделал такой дальний путь, чтобы вернуться к своим.
– Как ты думаешь лейтенант, – спросил он меня, – С таким ранением я попаду снова в часть? Или меня отправят домой?
– Не знаю, дорогой! Я не медик!
– Скажи, а ты сам откуда?
– Я из Владимира. Там у меня мать и сестра.
После обстоятельного разговора, кто он, откуда и куда идёт, почему оказался под Сычевкой, где пристал к группе солдат, я представил себе полную картину не только его мытарств на всём этом пути, но и всё то, что произошло и делалось сейчас под Вязьмой. Солдаты рассказали своё.
Из всего сказанного было ясно, что немцы по укрепрайону нанесли такой мощный удар, что оттуда вырвались жалкие остатки в виде мелких разрозненных и неорганизованных групп.
Разговор с окруженцами проходил около бани. Она стояла в глубине густого леса. Наших позиций оттуда не было видно. Группу солдат с минного поля вывели через расположение соседней стрелковой роты. Мы очень строго охраняли отведённый нам плацучасток и к огневой точке не подпускали даже своих соседей солдат стрелков. Один перебежчик, – и наша дислокация могла быть раскрыта. Считай, что не ДОТ, а в землю зарыт сверхмощный тяжелый танк, только вот пушка была мала и при выстреле лаяла, как комнатная собачонка. Нам бы сюда миллиметров сто двадцать диаметр ствола, что каждый выстрел был, как гром среди ясного неба! Мы показали бы немцам, где Кузькина мать ночует!
Я принял старшего лейтенанта и солдат как собратьев. Накормил их, в дорогу дал продуктов, показал им дорогу и предупредил строго, если они с указанной дороги свернут, то их задержат и передадут в контрразведку.
Задерживать и сопровождать отступающих и выходящих из окружения у нас не было указаний.
Когда их кормили, я отошёл и позвонил командиру роты. Он мне ответил, что пусть идут на сборный пункт, прямо на Ржев. Все знали, что из под Ярцево бегут группы солдат из разбитых частей и мы их должны переводить через минное поле. Они направлялись на Ржев, там был сборный пункт, там их собирали, распределяли и направляли по частям. Так жили мы, днём всматриваясь в цветистую желтизну и багряную зелень леса, а ночами вслушивались в туманную даль низины, лежавшую впереди.
7 сентября сорок первого года, приказом, как у нас говорят, три ноля пятьсот девятнадцать по войскам Московского военного округа мне было присвоено воинское звание лейтенант, а 22 сентября, пятнадцать дней спустя после отправки на фронт, я получил ранение в ногу.
Дело было так: Меня вызвал к себе командир роты за получением боеприпасов |для огневой точки|. Был яркий и солнечный день. Мы шли со старшиной Сениным по лесной узкой дороге, было жарко даже в тени. Он вытирал потное лицо своей большой шершавой ладонью, снимал с головы пилотку и помахивал ей.
– Ну и погодка! – басил он. Настоящее бабье лето! Какая будет зима?
Мы подошли к деревне, где стояли наши ротные повозки, и в это время подъехали две груженые боеприпасами машины. Командир роты направил их к опушке леса. Они въехали в край леса и мы подошли, чтобы отобрать себе боеприпасы, и в это время откуда—то прилетел немецкий самолёт. Откуда он взялся? Всё произошло так внезапно и быстро! Мы не успели отбежать от машины, он сбросил несколько фугасных бомб. Сбросил и улетел. На этом всё и закончилось. Машины и боеприпасы не пострадали, прилетевший немец явно дал маху, а мне касательно попал в ногу осколок. Пробило сапог, задело сверху ступню, пошла кровь, а боли я никакой не почувствовал. Старшина помог мне снять с ноги сапог, рана была небольшая. Осколок рассёк мне ногу сверху сантиметра на два. Подошва ноги была цела. Прибежал ротный санитар, смазал мне |чем—то| рану и наложил повязку. Мне даже в голову не пришло, что у моих солдат во взводе отсутствуют перевязочные пакеты. Я об этом вспомнил только потом.
Старшина Сенин получил снаряды и я на ротной повозке уехал к себе. Некоторое время я хромал, ходил даже с костылём, который мне смастерили солдаты. Но вскоре рана перестала болеть, по—видимому, затянулась.
Я всё пишу о себе и о себе, как будто не о чем больше рассказывать. Есть, конечно, много о чём следует написать. Я и сейчас ясно вижу и слышу: как ходят, что делают, о чём говорят мои солдаты. Об этом можно было бы рассказать, но я каждый раз тороплюсь и пропускаю многие моменты. Вот хотя бы один из них:
– Сынок! Ты не пойдёшь попариться в баньку? – говорит мне один пожилой солдат, фамилии его я сейчас не помню.
– Слушай, что это за обращение? Сынок, да сынок!
– Ты вот что, папаша!
– Я тебе может и во внуки гожусь. А ты мне, – «Сынок!»
– Теперь сообрази! Я для тебя кто?
– Что вы, товарищ лейтенант, это мы из уважения!
– Товарищ лейтенант, говоришь! Боевая обстановка на носу, а он мне, – «Сынок, пойди в баньке попарься!».
– Старшина Сенин! Проработай с ними этот вопрос! Они устава не знают. Разъясни им уставной воинский порядок, как нужно обращаться к своему командиру! А то, я вижу, они мне в родны папаши набиваются. У нас здесь служба, а не семейные дела! После этого, слово «сынок» я больше не слышал.
О ранении я тоже не хотел говорить, это была царапина по сравнению с настоящей раной. Но события последующих дней, моя хромота, которая мне мешала ходить и резкое изменение обстановки перевернули в один день всю нашу спокойную жизнь.
Никто не предполагал, что наше пребывание в укрепрайоне однажды и сразу неожиданно кончится. Все подземные сооружения и бетонные укрепления нам придётся внезапно бросить и бежать, как тем беспризорным солдатам, которых мы только что переводили через минное поле. Как рассказывали они, немцы наших убитых и раненых не считали. Они под Вязьмой и Сычевкой отбирали только крепких, здоровых и молодых, и отправляли их на работу в Германию.
9 октября, в пятницу, во взводе устроили баню. Её закончили конопатить высушенным на солнце мхом. Уложили на обручах по—черному камни, чтобы пахло дымком и решили затопить. Старшина объявил банный день и солдаты, свободные от дежурства, пошли париться первыми, чтобы потом подменить остальных. Раскалённые камни шипели и фыркали, когда на них плескали водой. Горячий пар обдавал голые тела огненным жаром, многие в баньку входили согнувшись, а некоторые и вовсе заползали туда на четвереньках. Глаза застилал обильный пот и жгучий раскалённый туман. Солдаты поддавали пару, хлестались вениками и обливались холодной водой. От голых, мокрых и розовых тел шёл березовый запах |и горячий пар|, когда они выбегали наружу схватить ртом свежего воздуха. Из бани слышались веселые голоса, блаженное покряхтывание, довольное сопение и вздохи. От удовольствия и приятных ощущений появились шуточки и дружный раскатисто—громкий смех. Первый раз со дня отъезда из Москвы, за всё время после бесконечных форсированных маршей и переходов, они |ладонями катали на теле жирные шарики| отпаривали и отмывали слои липкой грязи, земли и солёного пота.
Накануне старшина Сенин прогревал баню и парил дубовые бочки. Их привезли из брошенной жителями деревни. На завтра собирались рубить и солить капусту. Недалеко от нашей взводной кухни белой горой лежали сочные кочаны. Земляные и строительные работы были закончены. После бани все разомлели и раскраснелись, собирались попить чайку, поиграть в картишки и отдохнуть от парилки, от легкости, свежести, от веников и мытья. День подходил к концу.
К вечеру во взвод прибежал командир соседней стрелковой роты и выпалил на ходу: – Мы снимаемся! У нас приказ отходить за Волгу! Ваши со всей линии из ДОТов ещё днём ушли! Вы остались последние! Я через десять минут снимаюсь! У меня приказ  немедленно покинуть траншею!
Я кинулся к своим телефонам, у меня их по двум линиям было два. Но подземная связь УРа уже не работала. Почему нам не позвонили и не передали приказ? Про нас просто забыли, – решил я.
– У меня нет приказа на отход. Я не могу бросить технику и боеприпасы, оставить ДОТ и самовольно уйти за Волгу! – сказал я командиру стрелковой роты.
– Пойдём ко мне! – сказал он, – У меня есть связь с нашим полком. Поговори с начальником штаба. Он скажет тебе, что делать.
Я пошёл в стрелковую роту, соединился по телефону со штабом полка и спросил: – Кто говорит?
– Неважно, кто! Есть приказ немедленно сниматься и возможно быстрее уходить за Волгу. Немцы прорвались у Мостовой. Незанятый перешеек шириной три километра расположен чуть западнее Ржева. Его надо завтра к вечеру проскочить. Взорвите матчасть и отходите немедленно. Через десять минут я снимаю роту с траншеи. Командир роты тебе объяснит, с кем ты говорил.

 Линия фронта в октябре 1941 года.

У нас был подвешен рельс на случай сбора по тревоге. После бани было объявлено свободное время и любители собирать грибы могли уйти в лес. Старшина ударил в рельс и солдаты тут же собрались. Я окинул их взглядом, все стояли в строю. Я объявил приказ и дал им пять минут на размышления и сборы. Через пять минут старшина ударил ещё раз, все были в полной выкладке и сборе. Взорвав затворы у пушки и пулемета, облив керосином запасы продуктов, мы двинулись в расположение стрелковой роты.
– Старшина! Мы забыли яму с боеприпасами взорвать!
– Пошли подрывника! Пусть подложит шашку и шнур длиной метра на два!
– Да пусть без торопячки, мы подождём его здесь, на тропе! У нас пара минут есть |ещё| в запасе!
Я услышал последний мощный и раскатистый взрыв. Вскоре по тропинке прибежали сапёр и сопровождавший его солдат |ходивший с ним|.

Глава 3. В окружении

Октябрь 1941 года
Отступление на Ржев

Вечерние сумерки спустились над дорогой. Мы шли за стрелковой ротой, и каждый был занят своими мыслями |и думами|.
Я думал, хромая, почему нас не предупредили и бросили в ДОТе? Как случилось так, что мы остались одни? Интересно знать, где сейчас находятся немцы? Не закрыли ли они трёх километровый перешеек, к которому мы должны будем целые сутки идти? Рассуждая и строя догадки, я совсем не заметил, как стемнело, как на землю спустилась ночь. Впереди в нескольких шагах почти бесшумно идут солдаты стрелковой роты. Роту ведёт офицер, представитель полка. У него есть карта и маршрут движения. Вслед за полком рота отходит последней |, как говорят, – арьергард полка|. Подразделения полка успели сняться раньше. Из всех отступающих войск мы шагаем |сзади, одни| последними.
Впереди идёт рота, а за ней топаем мы! А что мы? Мы им посторонние и чужие люди! Им всё равно поспеваем мы за ними или нет. Хорошо что предупредили и не оставили нас сидеть и ждать немцев в ДОТе.
Во время марша, когда по дороге впереди идут другие солдаты, за дорогой не следишь и о ней не думаешь. Мы пристроились сзади, идём у них на хвосте, стараемся не отстать. Идёшь себе спокойно, рассуждаешь о чём-нибудь, шагаешь размеренным шагом, то догоняешь стрелковую роту, то отстаёшь. И вот моя задумчивость и хромота обернулись для нас неожиданной развязкой.
За одним крутым поворотом стрелковая рота нырнула в темноту, оторвалась от нас и пропала из вида. Мы ускорили шаг, что на марше обычно не делают, и попытались догнать её. Минут двадцать в темноте мы гнались за ней, но впереди на дороге никого не оказалось.
Впереди на нашем пути по—прежнему всё было тихо, неподвижно и пусто. Такое впечатление, что люди провалились сквозь землю. Разогнавшись по дороге, мы не сразу сообразили, что мы напрасно бежим и что нам нужно остановиться. Тяжело дыша, мы наконец в растерянности встали, и попытались на слух уловить топот солдатских ног, уходящих от нас. Но солдаты по грунтовым дорогам, ночью ходят беззвучно, если вместе с ними на дороге не тарахтят телеги и не скрипят колеса, если не фыркают лошади и не ругаются ездовые.
Мы потеряли стрелковую роту и остались стоять в темноте одни на дороге. Тяжело вздохнув, я виновато окинул взглядом своих солдат. Они столпились в кучу и молча смотрели на меня.
«Вот растяпа!» – наверно думали они. Лейтенант, командир взвода, идёт впереди, ведёт за собой целый взвод солдат, а сам спит на ходу. Взял и упустил стрелковую роту! От одной этой мысли меня бросило в жар. На носу выступил пот, от волнения и стыда загорелись уши. Вот и первая твоя промашка лейтенант! Когда—то ты должен был сделать ошибку! Это тебе не походная колонна, в строю которой тебя ведут и даже направляют на поворотах дороги. Вот поучительный пример твоей беспечности и отсутствия внимания. Теперь ты, как ночной сыч будешь смотреть вперёд. Не даром говорят, – «За одного битого, пять не битых дают!».
«Что будешь делать, лейтенант?» – спросил я сам себя.
Случилось самое непостижимое, неприятное и почти непоправимое! Всё что угодно! Но именно теперь, в темноте потерять стрелковую роту, я никак не предполагал.
Я стоял на дороге, смотрел на своих солдат, стирал рукой пот с лица, и не находил ответа |, ни одного слова не находил в своё оправдание|.
Ни маршрута движения! Ни карты местности! Куда идти я совершенно не знал. При выходе из леса, когда мы пристраивались в хвосте стрелковой роты, я забыл попросить у штабиста заглянуть в его карту. Теперь в руках у меня был только компас и на плечах голова. Думай! Соображай! Что будет дальше? Что ты скажешь своим солдатам?
Мы вернулись назад, где по нашему мнению рота могла свернуть с дороги в сторону. Мы потоптались на месте, пошарили в темноте, потеряли ещё не мало времени, пытаясь отыскать следы на дороге. Но все дороги войны одинаково разбиты, размыты и истоптаны, и наши поиски следов ничего не дали.
Мелькнула мысль, разослать солдат в разные стороны. Но другая подсказала совсем обратное. Ночью бегай, не бегай, ничего не найдёшь! Пошлёшь солдат на поиски в разные стороны и всех в темноте потеряешь! Главное пусто кругом и спросить некого! Куда ведут эти дороги? Какую дорогу выбрать? По какой из них идти?
Стрелять в воздух и кричать бесполезно. С ротой на этот случай договоренности не было. Услышат выстрелы и крики, подумают, что мы напоролись на немцев. А потом неизвестно, может немцы на самом деле где—то близко стоят у дороги и мы обнаружим себя. Нельзя забывать, что весь район окружён немецкими войсками и где мы встретим их трудно сказать.
Я посмотрел на компас, прислушался к ночной тишине, взглянул на чёрное небо и ослабил защёлку на стрелке. Голубой, светящийся в темноте треугольник дрогнул и закачался вместе со стрелкой. Взяв азимут на северо—восток, где по моим расчётам должен был находиться город Ржев, я повернулся лицом в сторону прорези.
Когда—то в |средней школе мы изучали Калининскую область| Селижаровском УРе я видел карту этого района. В памяти остались города и точки, разбросанные в пространстве. Я представил себе извилистую линию Волги и положение Ржевской железной дороги. |Я однажды у командира роты видел карту этого района во время перехода.| Я тронулся с места, и мы пошли по дороге вперёд.
Темные густые ветви кустов и лохматые развесистые лапы колючих елей тянуться к нам с двух сторон на дорогу. Кажется, что они в темноте стоят как живые, раскинули в стороны руки и хотят нас захватить, остановить, предостеречь от немецкой засады. Какие—то неподвижные черные силуэты пригнулись к земле и ждут, когда мы подойдём к ним поближе. Возможно именно за этим бугром мы и попадём под немецкие пули. Они хотят подпустить нас |ещё ближе| и ударить в упор.
Не будем же мы ложиться каждый раз, когда нам кажется за кустом или бугром засада, пригибаться к земле, ползти по дороге и крадучись приближаться к подозрительному месту. К тому же мы вовсе не знаем, когда и где на пути нас действительно встретят немцы. |Возможно, там или здесь в двух, трех шагах?|
Кругом темно, дорогу тоже не видно. Непроглядная ночь заслонила собой всё пространство! Мы ступаем по дороге и чувствуем её только ногами. Небольшая канава и каждый из нас оступается в ней. Что лежит впереди в этом тёмном и мрачном пространстве? Можно лишь догадываться и представлять в своём воображении.
Вы никогда не ходили в темную ночь по лесным и полевым дорогам |или глухим кустам и полям|? В темноте, когда ты насторожен, всегда мерещиться всякая ерунда. Куда поворачивает эта дорога, почему она всё время крутиться и петляет? Мне определенно кажется, что мы идём в обратном направлении. Вот—вот покажется опушка березового леса и мы вплотную подойдём к нашему ДОТу.
Нелепая мысль заставляет меня очнуться. Я достаю из планшета компас, быстро оттягиваю кольцо защёлки, смотрю на стрелку и убеждаюсь, что мы идём в правильном направлении. |Не за что глазами на местности зацепиться.| Я постепенно успокаиваюсь и отбрасываю в сторону всякие мысли. Так мы идём и идём в ночной темноте |и тишине.
Но вот опять в голове заиграло воображение. Я ловлю себя на мысли, что в голову лезет опять какая—то нелепость и чертовщина. Кажется, а что если вот в этой глубокой и узкой лощине нам уготовлена засада и встреча свинцом? Подходящее место, для засады, ничего не скажешь! Сейчас войдём в неё, подойдём ближе и грохнут выстрелы!| Встречу с немецкими танками я почему—то себе не представлял.
Что должен делать я, если выстрелы раздадутся? Какую команду своим солдатам я должен подать? В таких делах мы не имели никакого опыта. Солдаты мои сугубо гражданские лица |с техническим уклоном. По возрасту и здоровью они ограничены к боевым действиям на военной службе.| В боях и под пулями они ни разу не были, и кроме знания техники ничему не обучены. Так что, попади мы сейчас под огонь, я подам команду – «Ложись!». Лягут они в темноте, как дрова и потом их не сдвинешь с места.
Мы прошли лощину, по дну которой тянулась дорога, поднялись на пригорок и неожиданно вышли на большак |Здесь открытое пространство шире и больше. Здесь в любую сторону от дороги дальше видать. Я не знал тогда, что по лесным дорогам и чащобе можно было идти спокойно, ничего не боясь. Немцы такие места избегали. А на большаках, где было видно кругом, мы вполне могли с ними встретиться. Но повторяю, тогда я этого не знал.|
Здесь открытое широкое пространство. Здесь даже дорогу по обочинам видно. Я не знал тогда, что по лесным дорогам, кустами и чащобе можно было идти ничего не боясь. Немцы такие места избегали. А на большаках, где был обзор по сторонам, где их обычно сопровождали самоходки и танки, мы вполне на них могли напороться. Но повторяю, я тогда этого не знал.
|Я пишу о природе и состоянии погоды, привожу свои рассуждения и рассказываю о сомнениях. Я хочу, чтобы у вас сложилось нужное впечатление о напряженной и не ясной обстановке и чтобы вы сумели понять наше одиночество, оторванность от живого и целого мира.

Нас угнетала темнота и неизвестность. Все мы тогда многое пережили, блуждая по ночным запутанным дорогам в глуши. Уходишь в темноту, не зная куда, не ведая пути, и ждёшь в упор с минуты на минуту встречного выстрела, это не очень приятно и даже противно! Само собой появляется тягостное чувство, возникают опасения и в голову лезут всякие сомнения.|
Нас угнетала темнота и наше одиночество, оторванность от целого мира и главное – неопределённость. Все мы и я в особенности, тогда переживали ощущение неизвестности и обречённости, блуждая по ночным дорогам. Идёшь в темноту не зная куда, не ведая пути и без конца сомневаешься. Само собой появляется тягостное чувство и сознание ничтожности.
Это даже ни боязнь и ни страх. Под обстрелами мы не были, крови, убитых и смерти не видели, страха вообще не испытали. Так, вероятно, молодые и несмышленые мальчишки, не обстрелянные солдаты, без боязни и страха лезут вперёд и гибнут в первом бою. Потом, они познают мудрость солдатской смерти и жизни, если после первого боя останутся в живых.
Войны я тогда не боялся |, её я не знал и не видел. В боях и под пулями не бывал и пороха не нюхал, кроме выстрелов в училище.| Мне казалось, что война – это маневры и стрельба с огневых рубежей.
Опасность засады появляется в воображении на первых порах, на первых километрах, в начале пути, пока идёшь в темноте и постепенно привыкаешь. А пройдя с десяток километров, обо всём забываешь, не думаешь о немцах, привыкаешь к одиночеству, к запутанным перекресткам дорог, к ночным силуэтам, к ночной тишине, и всё это вместе с дорогой в такт медленным солдатским шагам уплывает назад |и остается навечно сзади. Каждый новый день и каждая ночь откладывают в твоей памяти представления. И если вчера ты в чем—то сомневался, то сегодня ты этому удивляешься. Всё это просто, логично и только так. А потом и это новое отметаешь. Опыт – великое дело! А то, что осталось сзади, оно там осталось навечно. Каждый новый день, каждая наступившая ночь откладывают в памяти прошлые воспоминания|.
Тёмное небо распласталось над нами. Безграничное ночное пространство повисло над землей. Кто мы? Маленькие крупинки, затерянные в ночном пространстве, ничтожные букашки, ползущие по земле. Да и какое мы имеем значение на этой огромной и бескрайней земле!
Где мы? В какой точке земли сейчас находимся? Уготовила ли нам судьба увидеть рассвет и ясное утро, которое придёт на смену ночи? А ночь, как и небо, необъятна и необъяснимо велика.
Как—то раз спускаясь с пригорка, мы заметили впереди неясные очертания людей. Мы сразу насторожились и стали прислушиваться. Видно было, как тёмные силуэты людей, ступая ногами, покачиваются над дорогой. Они молча удаляются от нас.
Мы решили их осторожно догнать. Подойти поближе и разглядеть с расстояния. Так оказались мы снова в хвосте у группы солдат, шагавших по той же дороге. Но это были совсем другие солдаты, не те, которых мы потеряли в начале пути. Их было немного – всего десятка два. Мы пристроились к ним сзади и прошли остальную часть ночи.
Утром на нашу дорогу стали выходить ещё и ещё отдельные группы солдат. Они неожиданно появлялись с опушек леса, выбирались из оврагов и вливались в нашу дикую колону, которая шла, постукивая подковами по каменистой дороге. Откуда—то из низины на дорогу выехали две армейские повозки, а следом за ними, на дороге появилась пушка. Она свернула в нашу сторону и влилась в общий поток. Но все эти: пушка, повозки и солдаты, шедшие впереди и сзади нас, представляли собой небольшие разрозненные группы. Они случайно сошлись на одной дороге и теперь растянувшись, шагали не спеша друг за другом. Никто из них точно не знал, куда ведёт эта дорога, и почему они по ней идут. Никто из них не мог точно сказать, где находиться трёхкилометровый проход из кольца окружения.
По началу влившиеся в колонну солдаты |из попадавшихся нам групп| думали, что по дороге идёт организованная часть, с пехотой и артиллерией. Одна пушка на полк, по тем временам было солидное вооружение!
Никто из нас не думал тогда, что в современной войне на узких участках фронта будут участвовать в сражении сразу сотни самолётов и танков, и по несколько сот стволов артиллерии. А пехота будет применяться так, для подчистки после грохота.
На нашем пути иногда появлялись новые группы солдат, но, пройдя вместе с нами с десяток километров и выяснив, что мы дикари и неорганизованные бродяги, что у нас нет запаса махорки и сухарей, они сворачивали в сторону и уходили куда—то в деревни. Мы были в растерянности и недоумении.
Повозки и пушка от нас оторвались. Бежать вниз под гору за громыхавшими повозками мы не могли. Медленный размерный ритм шага взятый в начале пути, обеспечивал нам непрерывное движение без всякого надрыва и остановки. Мы шли без привалов на всём протяжении пути. Каждый солдат нашего взвода нёс на себе оружие, боеприпасы и шанцевый инструмент. Он шёл в полной выкладке и нёс на себе всё, что должен иметь солдат на войне. Во взводе был пулемёт с запасом дисков и несколько цинковых коробок с патронами. Весь этот груз был равномерно распределен |и разложен справедливо по силам| на каждого солдата |шагавшего по дороге бойца|. И тяжёлая поступь солдат не позволяла нам бежать по дороге.
Я не торопил своих солдат и не хотел увеличивать скорости хода. Но я предупредил каждого на счёт амуниции, оружия и боеприпасов, что ничего не должно быть брошено или потеряно. Сейчас, это наша основная и главная задача. Несмотря на усталость, каждый должен выйти к своим в полной выкладке и с оружием. Это наше лицо, наш воинский долг. По нему о нас будут судить, по нему нас встретят и окажут доверие.
Солдаты идут медленно, тяжело передвигая ноги. Каждый понимает и сознаёт, что нужно идти во чтобы—то не стало. Нужно сегодня успеть покинуть район окружения. Это наша задача номер один. Это наша надежда! А чем собственно живёт человек, если не надеждой! |Солдаты понимали и шибко надеялись, что вынеси они всё это на себе, их просто так не спишут в пехоту. Они надеялись, что где—то там впереди, им снова приготовят ДОТы. А иначе не могло и быть! Рассуждали они.|
В этом году сухая и короткая осень. Сегодня 10 октября. Утром все придорожные канавы и кусты покрыты инеем. В движении, когда идёшь, холода не чувствуешь. Но белые выдохи горячего дыхания отчётливо видны |в морозном воздухе|. Начало октября, а за ночь землю уже успел прихватить холодок! День выдался солнечный и яркий. В небе плывут лёгкие облачка. И какое—то пыльное, туманное марево висит над дорогой. Замыленная [инеем] трава и кусты однообразно тянутся по обо стороны каменистой дороге и уходили назад. Впереди и в стороне никого, ни людей, ни скота на полях и выгонах, одна неподвижная пустота и ожидание чего—то.
К полудню мы проходим какую—то деревню. Мы не спросили, как она называется, нам не до неё. Деревня как деревня, большая, в несколько посадов. На крыльце одного из домов стоит мужик, на вид лет сорока, на нём кирзовые сапоги, солдатская гимнастерка, на голове пилотка со звёздочкой, а вместо шинели надета деревенская поддёвка. По всему видно, что он отступая, дошёл до своей избы и дальше идти не захотел.
Маленькие, шустрые глазки так и бегали на его худом и не бритом лице. То ли он ждал от нас поддержки и понимания, то ли порицания. Но, видать, идущая по деревне колонна солдат, вызвала в нём чувство сомнения и замешательства.
– Куда же вы братцы, русские люди, идёте? – обратился он к нам, когда мы проходили мимо крыльца.
– Ладно там молодые, глупые и несмышленые! Вы—то кажись все в возрасте и в летах!
И он посмотрел поверх касок солдат куда—то в небесную даль.
– Неужто и у вас никакого понятия?
Он внимательно разглядывал моих уставших солдат, и от его быстрого взгляда, я лейтенант, тоже не ускользнул.
– Немец вчера взял Старицу и Зубцов. Сегодня он двинул войска на Калинин. Вашему брату деваться некуды! Глянь через неделю и Москву заберёт! Офицерам и лейтенантам, тем конечно, нужно драпать в лес |и скрываться подальше|. А я вот солдат, до дома дошёл и стоп! Хватит, навоевался! Идти больше некуды! Всей войне скоро конец!
Он говорил, убеждал, шарил глазами солдат, а в душе у него была неуверенность и сомнение. Будь он решителен и твёрд в своем решении, он не стоял бы на крыльце и не искал бы у нас одобрения и поддержки. У нас, у проходящих мимо, усталых и измученных солдат. Он смотрел на нас сочувственно, а сам чего—то боялся. Солдаты молча, медленно передвигая ноги, проходили мимо него, ещё ниже склонив свои головы. Они шли, как на своих собственных похоронах.
«Возможно!» – подумал я, – Кто совсем обессилел, захочет остаться где—нибудь по дороге в деревне. Солдаты не в силах нести на себе больного или безногого. Подумал! Но ничего не сказал своим солдатам и не ответил стоящему на высоком крыльце оратору.
За такие речи его могли расстрелять на месте. Но на его счастье, среди нас не было тех людей, которые занимались этим делом, как своим ремеслом. Они давно, при первых признаках немецкого прорыва, подобрали длинные полы шинелей, сели в машины и укатили в глубокий тыл.
Солдаты мои все были москвичи. А это, скажу я вам, не маловажное значение. Никто из них без особой на то нужды не захочет оседать в первой попавшейся деревне. К тому же мы верили, что доберёмся до Волги, и что на том крутом берегу нас ждут и встретят с уважением. Мы не только надеялись, мы были уверены, что за Волгой проходит ещё одна линия укреплений, что для нас там оставлено место в бетонном каземате, и они только ждут, чтобы мы вышли туда по скорей. Нам в голову не пришло, что за Волгой нет никаких укреплений, что мы в спешке просто забыты, и никто нас больше не ждёт.
Оборона нашего |Ржевского| укрепрайона была построена в одну линию и при первом же ударе немцев была прорвана. Дорога на Зубцов, Старицу, Погореле—Городище, Калинин и Москву была открыта. Связь со штабом оборвалась. Образовался «котёл», из которого, теперь задыхаясь, бежала солдатская масса. А то, что мы идём и выбираем себе дорогу, хотим вырваться из немецкого «котла», то это зависело только от нашего желания, сознания и совести. Сверни мы сейчас в любую сторону, возьми случайно неверное направление, и мы навсегда останемся за пределами войны.
Мы предоставлены сами себе, но у нас есть в душе вера и воля. Мы с трудом передвигаем тяжелые ноги, всё тело ноет и бесконечно болит от ходьбы. В начале пути почему—то болела только шея, потом боль перекинулась в поясницу, а к вечеру нестерпимо болели ноги, мы их просто за собой волокли.
Для нас было важно одно. Мы держались друг друга, мы шли по дороге все вместе, никого не потеряли, и никто не отстал. Это было, пожалуй, наше основное преимущество. Отстань кто один, свались больным в деревне, ему никто там не поможет, ему никто там ничем не обязан.
Так что держись солдат за своих! Ничего, что мы выдохлись и устали, из последних сил передвигаем ноги. У нас, брат, другого выхода нет! Нужно идти! Сам понимаешь!
На другом конце деревни мы попытались спросить старуху. Но она нам о дороге, ничего не могла сказать. Она сама была беженкой и только что, ночью, приехала на телеги из—под Зубцова.
Хотя все мелкие группы шли одной колонной и в одном направлении, но единства с военной точки зрения среди них не было. Теперь с падением Зубцова и Старицы идущие впереди заметно поубавили свой шаг. Среди отдельных групп солдат тоже были лейтенанты, но они, как и я, маршрута и карт не имели. Они шли наугад и опекали только своих солдат.
Бесконечные группы немецкой авиации летят у нас над головами. Они летят в том же направлении, куда двигаемся и мы. Видя всё это, отдельные группы солдат начинают отделяться от общего потока. Они сходят с дороги и сворачивают куда—то в сторону.
Одна группа солдат, что идёт рядом с нами, предлагает взять направление на восток, сразу идти на Москву. Другие наоборот, предлагают идти на Оленино.
Но вот нам навстречу, по дороге со стороны Зубцова, вываливает на большак большая группа солдат. Они где—то там впереди напоролись на немцев, постреляли сами и были обстреляны. Побросав убитых и раненых, обгоняя друг друга, они бежали нам навстречу. Забавно и жалко было на них смотреть. Грязные, усталые, с перепуганными лицами. Увидев нас, они обрадовались, замахали руками, прибавили шагу и поспешили к нам. Подойдя ближе, они остановились, и перебивая друг друга, сразу загалдели. Они стали рассказывать о том, что произошло с ними в дороге.
На большаке сошлись две встречные партии. Одна шла на Ржев, другая прибежала из—под Зубцова. А где был тот перешеек шириной в три километра, никто точно не знал.
Пошумев, погалдев, и солидно полаявшись, солдаты выяснили свои отношения, стратегическую обстановку на фронте и, как встревоженный рой пчёл, загудели, закружились, колыхнулись и сорвались с места. Они побежали в сторону от дороги, толпой скатились с большака, и взяв направление на Оленино, зашагали от нас. Удерживать их было бесполезно. Здесь действовал закон стихии масс.
В один миг всё изменилось. Спокойно шагавший, усталый поток измученных солдат вдруг сорвался с места и торопливо перебирая ногами, скрылся на повороте дороги, за опушкой леса. Просёлочными и лесными дорогами, куда боялись сунуться немцы, солдаты разбежались и пропали без вести. Возможно кто—то среди них торопился домой, а другой был не против пристроиться примнем и пожить на хлебах у безмужней хозяйки.
Глядя им вслед, мы недоумевали и не знали, что нам делать. Вот мы и одни! Мы по—прежнему продолжали стоять на дороге. Теперь нам снова нужно выбирать свой путь.
Немецкие самолёты, тяжело завывая, летят боевыми группами у нас над головой. Они идут ровными косяками, не обращая на нас никакого внимания. У них дела впереди поважней.
Поговорив со старшиной и выслушав, что скажут солдаты, я мысленно прицелился в то место, куда летели самолёты. Подал команду и взвод тронулся с места.
Там, куда летят самолёты, рассудил я, идут бои и должен находиться проход из «котла» окружения. Мы идём по тому же большаку, но настроение подавленное, состояние растерянное и топаем мы по дороге молчаливо. Иногда нам кажется, что мы идём не туда и нашему пути не будет конца. На дороге пустынно, кругом безлюдно и всё неподвижно. Тяжелый путь и тягостное настроение!
Я только потом осознал, что война с немцами не занятия по военной тактике у ящика с песком. Это не полевое занятие в училище, когда мы разинув рты, бегали и кричали – «Ура!» |, с винтовкой образца 1891 года|. Тогда мы кололи гранеными штыками налево и направо воображаемого противника. Теперь войну предстояло узнать с чёрного хода, познать её на собственном опыте, представить в |совершенно| другом, свирепом виде.
Иногда над нами появлялась немецкая «стрекоза». Это несколько оживляло нас в пути и отвлекало от всяких унылых раздумий. Немецкий «костыль», как приелось потом к нему это название, крутил и вертелся над дорогой, где мы шли. Он переваливался с крыла не крыло, спускался вниз, так что было видно в кабине одинокого летчика. Потом он взмывал вверх, улетал вперёд и через некоторое время возвращался снова. Но так как он не стрелял и не бросал бомбы, а только назойливо стрекотал и кружил над дорогой, мы шли вполне спокойно. Я иногда посматривал вверх и старался рассмотреть его получше.

Война шла уже полным ходом, а мы не знали ни типы, ни опознавательные знаки немецких самолётов. Кресты на крыльях и на фюзеляжах были обведены красной каймой и нам снизу, они казались красными звёздами. Мы останавливались и, задрав головы, рассматривали их.
Возможно в том направлении, куда улетал немецкий «костыль», и находился узкий перешеек, к которому мы спешили.
11 октября, в субботу, сбив наш заслон под Старицей, немцы устремились на Калинин. Перерезав железную дорогу под Зубцовым, немцы бросились на другою основную магистраль. Люди, бродившие в это время в окружении, знали все последние новости от других разбежавшихся солдат и беженцев.
Мы шли так остаток дня и весь вечер. День угасал, надвигались сумерки. Под ногами на дороге то песок, то камни, то застывшая от холода земля. А когда вошли в лес, в лесу дорога была местами перехвачена корнями деревьев. Время бежит, а мы продолжаем упорно и медленно двигаться вперёд. Когда стало совсем темно, мы свернули на широкий прогалок и, поднявшись на бугор, вступили на хорошо замощённую булыжником мостовую и солдаты сразу застучали сапогами по ней |железными набойками|.
По состоянию дороги чувствовалась близость большого города. Под ногами исправно мощёная дорога. В пригороде такие участки обычно не большие и тянуться они сравнительно недалеко. Городские власти, так сказать, поддерживают только парадный въезд.
Мы идём, а кругом по—прежнему всё неподвижно, сумрачно и неуловимо тихо. За обочиной дороги видны чёрные силуэты одноэтажных домов и заколоченные досками оконные рамы. Некоторые из домов имеют железные крыши.
Но это не Ржев, это узкая полоска домов, вытянувшаяся в один ряд вдоль дороги. Дома кажутся сумрачными, люди как будто все вымерли. Где—то на ветру поскрипывает раскрытая дверь. На фоне негромкого перебора солдатских ног по краю мостовой, этот скрип слышно на ходу, не надо останавливаться, чтобы прислушаться. Возможно люди где—то и есть. Не все расстались со своим скарбом и сбежали. Они только делают вид, что дома пустые и всеми брошены, а сами прячутся от неизвестности и от нас. Кто там в темноте шагает с оружием на плечах?
Мы идём вперёд и ног под собой не чувствуем. Кругом темнота и впереди ничего не видно.
«Ночью немцы не воюют!» – рассказывали нам отступавшие солдаты, которые успели побывать в перестрелках и боях, – «По воскресеньям у немцев – выходной!».
Сегодня 11 число, а завтра 12 – воскресенье. Возможно нам повезло, мы можем проскочит через Волгу. Сейчас впереди пустой большак и по нашему мнению он должен привести нас к берегу Волги. Но дело в том, что мы пока точно не знаем, где и как мы переправимся через неё.
Попадись нам сейчас кто навстречу, скажи, что сейчас мы находимся на подходе к Зубцову, мы сразу поверим и повернём поспешно назад. Так двигались мы в темноте, как бы наощупь, в беззвучном пространстве |и с неизвестностью, что будет впереди|.
– Сейчас будет Ржев, – сказал старшина.
И действительно, впереди стал разгораться бледный закат. Я посмотрел на стрелку компаса. Закат был на севере. Что это? Обман зрения |, северное сияние, магнитная аномалия| или отсвет пожара? Я ещё раз беру азимут на светлое пятно, которое отражается в небе.
Первые сутки кончились с момента нашего выхода из УРа. В час мы делаем километра три, не более. Сколько мы успели пройти, если на всём пути не разу ни остановились, ни присели.
Но вот, за поворотом дороги снова показались ярко освящённые облака и в тёмной низине на берегу, мы увидели неясные очертания моста. Деревянный мост был цел. Под мостом тихо плескалась вода.

Мост через Волгу во Ржеве. Снимок 1911 года.

– Думаю, что мы подошли ко Ржеву! – сказал я старшине, шагавшему рядом, – Вот Волга, а на том берегу Ржев. Узнаёшь старшина? Когда—то мы здесь с тобой проходили! Только шли в обратном направлении! Узнаёшь? Вот она та дорога, по которой мы свернули, когда совершали марш в укрепрайон. Мы её с тобой в темноте не узнали!

Ржев

Из—за края обрывистого берега, на той стороне Волги, были видны тёмные крыши домов и освещённые снизу огнём нависшие низкие тучи. Только теперь, спускаясь к мосту, перед собой мы увидели зарево огромного пожара. Пламя висело над городом и зловеще металось над крышами. Снопы летящих искр кружились в воздухе и поднимались в небо. Огненным отблеском были освещены клубы чёрного дыма. Тяжёлые, налитые дымом облака плыли над городом.
Вступив на бревенчатый настил моста через Волгу, мы сразу заметили перебегающих от перил к перилам людей. Какие—то неясные фигуры метались в тёмном пролёте моста.
– Возможно, телега застряла? – подумалось мне, – Лошадь ногой сквозь настил провалилась. Теперь её нужно вытягивать на себе. Хорошо, наверно думают, что мы подоспели!
Но на мосту, занятые своим делом солдаты не обратили на нас никакого внимания. Подойдя ближе и рассмотрев их, мы остановились и хотели спросить, где находятся наши и куда нам следует идти?
– Давай быстрей! – закричали они, увидев нас на мосту, – Бегом на ту сторону! Мы мост взрываем!
И это всё, что нам удалось узнать у них на ходу. Это были сапёры всё той же 119 стрелковой дивизии. Взвод, тяжело ступая, загрохотал по деревянному настилу, перебежал пролёты моста и стал подниматься медленно вверх по боковой наклонной дороге по склону. Берег Волги со стороны Ржева был крутой.
Опоздай мы на минуту – взлетели бы вместе с мостом. Не успели мы сделать и нескольких шагов по дороге, как сзади нас, над рекой раздались два мощных взрыва. В воздух полетели доски и бревна, вздыбилась земля, в небо поднялись фонтаны воды.
Мы сразу повалились на дорогу. Упали, кто где стоял, не зная, как укрыться от взрывов. Некоторое время мы лежали, прильнув к холодным камням мостовой. Мы думали, что у сапёров ещё не взорвано несколько поставленных зарядов. Сверху на нас стали падать деревянные обломки, нас обдало водой. В воздухе носилась водяная пыль и брызги. Такое впечатление, как будто тяжёлые налитые дождём тучи, нависшие над рекой, не выдержали своей тяжести и с грохотом хлынули на землю.
Мы были уверены, что сапёры, взорвав мост, нас тут же догонят, покажут нам дорогу и направление, куда нам следует идти. Но пока мы, оглушённые, мокрые и окончательно обессиленные, поднимались, отряхивались и приходили в себя, сапёры в темноте бесследно исчезли.
Мы поднялись наверх, и вышли на бугор. Перед нашим взором предстал город, охваченный огнём. Всё кругом – и дома, и заборы, разбитые стекла, и сорванные рамы с петель, обрушенные стены, осевшие крыши, безлюдные улицы отражались, как в кривом зеркале и колебались в потоках нагретого воздуха. Перед взором куда—то всё плыло.
Город был брошен. Людей на улицах не было видно. Где искать нам дорогу? Куда поворачивать? И куда вообще нам идти? Мы стояли и смотрели на пылающие дома. Огромные чёрные клубы дыма, они как гигантских размеров шары, переваливались, крутились, и медленно уползали вверх. Не слышно было ни грохота, ни стрельбы. Потрескивали и шипели объятые пламенем деревянные переборки домов. В воздухе стоял противный запах гари. Под ногами, на мостовой, серый слой лёгкого пепла. Прошёл по нему первым, видны твои следы. Летящая сверху гарь и зола оседает у тебя на плечах и на каске. Яркие искры и горящие огоньки углей носятся в воздухе и сверкают на темном фоне пространства.
Мы сунулись было по одной из улиц, но горячий воздух отбросил нас обратно. Оглядевшись кругом, мы подалась в другую сторону, где было меньше огня. Что там воздух, и кислород! Продохнуть, перевести дух было нечем!
Солдаты валились с ног, дорога их довела до изнеможения. За сутки пути мы ни разу не присели! Когда—то от этого города до укрепрайона весь путь мы проделали за три перехода. После каждого ночного перехода солдаты имели целый день отдыха и горячее питание. Три перехода! А теперь? Весь семидесятикилометровый путь пройден нами за сутки!
Мы полагали, что в городе стоят войска, что здесь на крутом берегу выгодная линия обороны. Мы думали, что нас здесь встретят, дадут отдохнуть, и конечно накормят. А потом уж пошлют на новую точку обороны. Кроме небольшого запаса хлеба и сухарей у нас с собой ничего не было.
Измученный и усталый человек всегда на кого—то надеется. Надеется, что кто—то другой позаботиться о нём и поможет. Солдат вышел с оружием, вынес на себе патроны, прошёл такой путь, а здесь! Кроме огня и дыма – ни одной живой души! Здесь нас не только никто не встретил, но и котелка похлебки никто не сварил! |Чем они собственно были здесь заняты?|
Мы никак не рассчитывали, что в таком большом городе мы будем одни, что город брошен, что нам нужно снова идти и искать себе дорогу. До сих пор у нас была надежда и уверенность, что нам нужно только добраться до Ржева. Все свои силы мы рассчитали и истратили на этот переход.
Но где мы разошлись с немцами, почему они не обстреляли нас при подходе к городу? Возможно, нас укрыла темнота? Возможно, они нас приняли за своих, за взвод немецких солдат, неспеша и спокойно шагавших по дороге к берегу Волги. |Но нет, это (могло быть) исключено!|
Но скорее всего наши сапёры поторопились, закричали нам, когда мы перебегали мост, – «Давай скорей! К берегу подошли немецкие танки!». Никаких танков на том берегу не было видно. Шума моторов не было слышно. Просто они хотели побыстрее закончить свои дела на мосту.
Здесь на улицах и в домах было совершенно пусто. Ни одной живой души! Даже ночные обитатели, любимицы старушек – кошки, куда—то исчезли. О собаках я не говорю!
Мы стояли на развилке дорог, перед нами разбитый бомбой, пылающий [огнём] каменный дом. Внутренность его охватило пламя. Видно, что дом загорелся |от падающих сверху углей| потом, от брошенных зажигалок. Фугасная бомба дома не зажигает.
Солдат, с веснушками, молодой паренёк, |самый молодой и шустрый во взводе| побежал к горящему дому. Он хотел заскочить в нижний этаж, ещё не охваченный пламенем.
– Куда в пекло полез? – закричал старшина, – Вернись назад! Живьём сгореть захотел!
– Я ложку хотел поискать, – ответил он, возвращаясь к стоявшим солдатам.
– У него ложки нет! – подхватил кто—то из стоявших солдат.
– Он её по дороге потерял. Растяпа!
– Ну и дела!
– Он, товарищ лейтенант, щец со свининкой собрался похлебать. Сунулся в карман, а ложки на месте нету!
– Ты случайно не к тёще притопал на блины?
– Нет. С чего ты взял? Чего вы смеетесь?
– А ложка тебе зачем?
– Думаешь, что сюда сейчас подъедет кухня?
– Всем стоять на мосте! По домам не шарить! Слышали все? Это приказ лейтенанта! – пробасил старшина.
Я стоял и смотрел на огонь. Вспоминал, как раньше в юности, подкладывая в горящую печку дров, сидел и смотрел, как шевелятся огненные поленья охваченные пылающими красками. На горящие дрова и огонь можно было подолгу смотреть и думать. И теперь я стоял, смотрел на огонь и думал. Мне нужно было собраться с мыслями. Мне нужно было решить задачу со многими неизвестными. В какую сторону вести своих солдат, где их лучше устроить на ночлег?
Днём, вспомнил я, когда мы шагали сюда, над нами строй за строем гудели самолёты. Вот их работа! Немцы, взяв Зубцов, прорвались к Старице. Они боялись флангового удара со стороны Ржева, разбомбили и подожгли его. Они сделали всё по науке, направив в сторону города авиацию. Бомбёжкой города они прикрыли свои войска, рвавшиеся на Калинин. Действуя расчетливо и по науке, они, однако на этот раз дали ошибку. Предполагая, что в городе находятся наши войска, и что они рассредоточились по домам, и только ждут удобного момента для атаки. И немцы огромный запас бомбового груза обрушили на совершенно пустой город. Самолёты весь день 10 октября бомбили пустынные улицы, а наши войска, которые накануне тянулись к городу, покинули его ещё ночью. Сверху не видно это идут войска или разрозненные мелкие группы. Гражданское население покинуло город тоже перед рассветом. Так что немцы напрасно бомбили и подожгли тогда город.
И вот мы, последний взвод солдат, проходим по горящим улицам Ржева.

Видите, на скольких страницах уложилась одна только ночь. Длинная, бесконечная и один тяжелый день 10—го октября 1941 года. А сколько их будет потом, бессонных, невыносимых, кровавых и не по силам тяжелых!

Глава 4. Ржев

Октябрь 1941 года

Прежде чем рассказать о нашем пребывании в горящем Ржеве, я хотел бы коснуться несколько истории и облика этого города, каким он предстал перед нами тогда. Я не располагаю подробными данными по истории этого края. Но меня интересуют города Ржев, Старица и особенно Белый. С ними связаны долгие и тяжелые годы войны.
Ржев довольно старый город на Руси. Об этом сообщает одна из ранних летописей. Впервые в летописях Ржев упоминается в 1216 году, когда князь Святослав пытался захватить город со своей дружиной. Ржев тогда не сдался. Но в начале следующего века, город пал от нашествия Литвы. И только после Куликовской битвы и разгрома орд Мамая, город освободился от иноземного ига.
В 1485 году Ржев вошёл в состав Московского княжества. Во время Ливонской войны Ржев был снова захвачен литовцами и поляками. Во Ржеве некоторое время находился Лжедмитрий III, когда поляки вторглись в пределы Руси.
В старину на верхней Волге шла бойкая торговля и развивались ремёсла. В те далёкие времена люди селились в основном по берегам рек и перевозили грузы по воде. Лодки и струги вероятно были первым транспортным средством и появились раньше, чем телеги и гужевые дороги. Волга в те далекие времена служила главной транспортной дорогой.
Широкое развитие ремёсла и торговля получили, когда через Ржев прошла Виндавская железная дорога. Теперь она называется Рижская. В 1941 году во Ржеве проживало 54 тысячи жителей. Город до войны был в основном деревянный. Строительный лес здесь был доступен и дёшев. Ржев и сейчас с запада окружают большие массивы леса.
Улицы в то время были кривые и узкие. Дома деревянные одноэтажные, крытые железом, щепой и дранкой. Каменные постройки и дома были разбросаны по городу. Они в основном стояли в центре и на крутом берегу, при въезде в город.
Мостовые, тротуары и газовые фонари были только на основных проезжих улицах |, которые служили магистралями|. По ним в мирное время с раннего утра и до позднего вечера громыхали телеги ломовых извозчиков, да скрипели неторопливые крестьянские подводы.
Из города по главным направлениям выходило пять основных дорог. Первая столбовая шла на Старицу и Калинин. Вторая мощёная шла на Зубцов и Волоколамск. Третья, почти совсем разбитая, петляла лесами и болотами в сторону Нелидово. Четвёртая, совершенно не годная для войсковых обозов и артиллерии, шла вдоль левого берега Волги на Селижарово. От неё, если повернуть на север, можно было уйти на Торжок. И последняя пятая подходила к городу Ржеву из—за Волги, по ней мы ночью через мост вошли в Ржев. Вот собственно все пути и дороги, которые проходят через Ржев |и выходят из города; все выходы и выходы в город и из города|.
Я представлял себе по памяти их примерное расположение |этих пяти дорог|. Но, находясь среди узких и запутанных улиц, я не мог разобраться и выбрать нужное нам направление. Я видел когда—то карту этого района, но не думал тогда, что мне придётся вести своих солдат через пустой и безлюдный город. Если бы знать заранее, я запомнил бы всё как следует. А теперь я шёл, и с усилием извлекал из памяти расположение этих пяти дорог.
Я по компасу выбрал улицу идущую в северном направлении. Мы тронулись и пошли по ней. Но улица вскоре круто завернула и вывела нас обратно на берег Волги. Без карты трудно было определить, где мы находимся в данный момент и куда нам следует лучше идти.
Карты города у нас с собой не было, а из горящего города нужно было поскорей уходить. Пожар охватил всю южную часть и вокзальную сторону города.
Я смотрел на море огня и думал, – город сгорит за ближайшие дни. Пламя повсюду бушует, гудит и набирает силу! Огонь перебрасывается с одного здания на другое в одно мгновение. Это происходит так быстро, что не успеваешь даже глазом моргнуть. Разогретая до предела стена соседнего деревянного дома покрывается слоем огня в доли секунды. Лизнул её огонь широкой кистью красного пламени, и она из бледно—серой вдруг стала ярко—огнедышащей. Через несколько дней в городе останутся голые каменные стены и пустые коробки домов, обгорелые остовы печей и одиноко торчащие в небо трубы. Кое—где из золы и пепла будут торчать спинки железных кроватей, обгоревшие листы железной кровли. Над городом повиснет сизо—чёрным облаком удушливый запах палёного жилья, сгоревшего тряпья и отбросов.
Мы стоим на углу двух мощёных улиц, слева и справа пылают дома. Мне нужно снова выбрать направление по какой из этих улиц лучше идти. Куда ведут эти дороги? По какой из них мы выйдем на северную окраину города? Мои солдаты стоят позади. У них нет сил зря двигать ногами. Они стоят и ждут когда мы со старшиной Сениным выберем улицу |, по которой нужно идти. Они выжидательно смотрят мне в спину.|. Я это чувствую и тороплюсь.
Но вот наконец я решаюсь и делаю шаг в сторону улицы, что уходит влево. Солдаты трогаются с места и мы медленно уходим куда—то в темноту. Идти приходится часто прижимаясь к одной стороне улицы, другая охвачена пылающим огнём |и едкими облаками дыма, который жжёт| и режет глаза. Иногда приходится по одному, прикрыв лицо рукавом шинели, перебегать вдоль узкого пространства между пожарами.
Говорят, что при кремации умерших людей, они в огне начинают шевелить и двигать суставами. Возможно от огня натягиваются сухожилия. Случается это или нет, утверждать не берусь. А вот во Ржеве, в горящих домах я сам видел, как домашние вещи, детские коляски, железные кровати, луженые самовары в неистовом огне корежились, кривились и изгибались, как живые.
В огне рушилось всё, не только крыши и стены. Вверх улетали железные листы кровли, сгорали и ломались, как спички, толстые бревна, от огня рушились раскаленные кирпичные стены.
Но вот позади остались огненные клубы дыма и пылающие здания. Мы медленно уходим в темноту пустынных улиц и закоулков. Мощеная булыжником мостовая должна нас вывести на тихую окраину города.
Солдатам нужен отдых. Считай, уже целые сутки мы на ногах! Силы у людей уже на исходе!
Мы долго и медленно идём стуча стальными подковами сапог по мостовой и этот звук солдатских сапог раздается в гробовой тишине особенно зловеще. Тёмная улица неожиданно свернула и так же внезапно оборвалась на краю открытого непроглядного поля. Мы оказались на окраине Ржева.
Самым последним у дороги стоял небольшой деревянный дом. Окна закрыты плотными ставнями. Дверь поперёк опоясана стальной перекладиной, а на неё навешен массивный замок. Склад, не склад! На магазин тоже не похоже! По середине дома высокое в четыре ступеньки крыльцо. Крыша железная, а под ней нет никакой казенной вывески.
Мы вышли из города неожиданно и поэтому сразу остановились. Вперёд, в темноту уходила мощёная дорога |, по которой мы только что шли|. Я огляделся кругом. Рядом со мной старшина Сенин, солдаты чуть сзади стоят у забора. Небольшие деревянные дома, больше похожи на деревенские избы. Они чернеют по обе стороны улицы сзади. Впереди открытое поле и никакой практической видимости на сотню шагов. Здесь воздух чист. Носом потянешь – ни запаха, ни гари. Только осевшая ранее копоть першила в горле.
– Где заночуем? – спросил я старшину, – Дома все маленькие. В один дом все не влезут.
Старшина не успел ответить. Кто—то из стоявших сзади солдат чиркнул спичкой и решил закурить. На мелькнувший огонь из темноты, со стороны открытой дороги сразу полоснул пулемёт горящими трассирующими пулями. Пули шли выше над головой, на уровне крыш, и я решил, что ложиться не надо. Старшина Сенин тоже остался стоять, сопровождая их взглядом. Мы смотрели вперёд, туда, где дорога уходила в темноту и резко опускалась вниз. От туда, из низины в нашу сторону летели горящие пули. Следом за первой очередью, ещё несколько длинных очередей разрезали темноту и задребезжали по соседней железной крыше. Мы невольно пригнули головы, но остались стоять. Было слышно, как ударили они и завизжали по кровельному железу.
Но что в этом обстреле было странного и необычного? Ни окрика – «Стой! Кто идёт!», – ни других русских слов |и матерщины, ни немецких|, ни окрика. Я не подал своим солдатам команду – «Ложись!». Всё произошло само собой в одно мгновение. Солдаты увидели пули, быстро отбежали назад и теперь, прижав животы, лежали в придорожной канаве. Мы со старшиной стояли и смотрели, откуда бьёт пулемёт.
– Кто это, немцы или наши? – сказал я вслух глухим негромким голосом, – Если это наши, почему не окликнули, как положено и бьют без разбора по своим?
– Это немцы, товарищ лейтенант! – сказал старшина хриповатым басом, – Они могли подойти к городу по железной дороге со стороны Оленино!
Я поднялся по ступенькам на открытое со всех сторон крыльцо и решил с высоты посмотреть, откуда бьёт пулемёт. Они не должны меня видеть в темноте, решил я, прямое попадание почти невозможно.
Старшина оглянулся назад, он что—то сказал лежавшим в канаве солдатам. Солдаты по возрасту все были гораздо старше меня. Их жизненный опыт подсказал им, что здесь стоять нельзя, можно схлопотать пулю. Они сразу отбежали назад и спрятались в канаву. А я, на то и лейтенант, чтобы стоять на крыльце и смотреть вперёд на дорогу. Я должен решать, что делать дальше.
Мы со старшиной переждали обстрел, хотя каждый из нас мог получить шальную пулю в живот, возьми пулемётчик прицел несколько ниже.
Под пулями мы были впервые и естественно не совсем понимали, как они убивают людей. У нас при себе даже перевязочных средств не было. При отправке из Москвы все думали и полагали, что по прибытии на фронт нам их выдадут и всем обеспечат. Но обстановка сложилась так, что мы остались без перевязочных средств.
Мы стояли по—прежнему и смотрели в темноту, я на высоком крыльце, а старшина на четыре ступеньки ниже.
– А может это наши? – спросил я старшину, спускаясь по ступенькам на землю.
– У наших, лейтенант, я трассирующих не видал.
Мы стояли в раздумьи, молчали и не знали что делать. Посвист пуль на время прекратился. Но вот пули снова со звоном ударили по крыше и заставили нас пригнуться |было поднявшихся солдат|. Первый раз над моей головой повизгивали настоящие пули. Они издавали какой—то противный дребезжащий звук. Я не представлял себе, что они могут вот так просто царапнуть и лишить жизни человека. А солдаты мои разбирались в этом лучше меня. Они сразу прикинули, что соваться вперёд им не следует.
Я видел впереди, как пули, пролетая над самым бугром, цепляли за землю и веером разлетались вверх и в разные стороны. |Я понял сразу, что ложиться на землю нет никакого смысла.| Пулемёт ещё раз полоснул в нашу сторону, пулемётчик видно хотел взять прицел чуть ниже, но впереди на мощёной дороге веером вырос горящий сноп трассирующих пуль. Они, ударяясь о камни дороги и летели веером вверх. Мне стало ясно, что мы находимся в мёртвом пространстве. Стоим в таком месте, в промежутке местности, куда пули не залетят. Старшина видимо тоже подумал об этом.
– Но позвольте спросить? – обратился я мысленно сам к себе. Как они тогда могли увидеть огонь зажжённой спички или папироски, если пулемёт задевает пулями за камни на дороге, когда пытается взять прицел несколько ниже? Кто—то у них там стоит во весь рост и корректирует огонь пулемёта, а пулемётчик стреляет из положения лежа. Пулемёт явно хочет нащупать нас и пытается пустить очередь под основание дома, но это ему не удается.
Мы отошли с Сениным от крыльца, пули теперь грохотали по железной крыши с нашей стороны. Не зная, что делать и что предпринять, я в нерешительности стоял за углом дома и думал. Я смотрел на дорогу и вспоминал подходящий пример из учебной практики в военном училище, но ответа для себя не находил. Не могу же я позорно бежать от первой встречной пули или очереди из пулемёта.
Я оглянулся назад. Солдаты больше не курили. Их лица из—под касок торчали над канавой. На лицах у них было недоумение.
– Что он ждёт? Чего он собственно хочет?
– Нужно скорей уходить! А он стоит и тянет время!
– Возьмёт, да ещё прикажет, – «Вперёд по—пластунски!».
Но, к сожалению, было темно, чьи это были лица, по фамилиям назвать я не мог. А по делу, нужно было бы знать своих солдат, кто из них в канаве боязливо пригнулся.
Стрельба прекратилась. Я точно заметил, откуда бил пулемёт. Бугор, за которым скрывалась дорога, был ближе к немецкому пулемёту, чем от меня. Я мог его достать настильным огнём, взяв прицел по летящим навстречу пулям. Я мог срезать тех, кто стоит во весь рост около пулемёта.
– Старшина! – сказал я твёрдо, – Ручной пулемёт на крыльцо быстро!
– Что вы, товарищ лейтенант! Мы перевязочных средств не имеем!
– Давай пулемёт! Тебе говорят! Я буду сам стрелять! Пулемётчика оставь у забора!
Солдаты в канаве попятились назад.
– Я потом себе всю жизнь не прощу, что на глазах у всех немецкого пулемёта испугался!
Старшина позвал пулемётчика, взял у него из рук ручной пулемёт, поставил его на крыльцо, положил рядом диск, набитый патронами и отошёл за угол дома.
– Правильно сделал, – сказал я, ложась на крыльцо, – Рисковать сразу вдвоём совсем не надо.
Я поставил планку прицела на нужную дистанцию, ударом ладони вогнал диск под защелку в патронник, закинул за локоть ремень, прижал приклад пулемёта к плечу и щеке, и стал спокойно ждать появления трассирующего огонька над переломом дороги. Из стрелкового оружия я стрелял отлично. Я долго ждал появления трассирующего огонька и вот он мелькнул наконец в темноте, и я нажал на гашетку.
Пять пуль, ещё пять и снова короткая очередь в ту сторону. Прицельный огонь нужно вести короткими очередями, успокаивал я сам себя.
– Веди огонь прицельно, спокойно, не торопись! – говорил я сам себе, пустив под обрез дороги ещё три короткие очереди.
– Товарищ лейтенант! Пулемёт замолчал! Заткнулся при первом же вашем выстреле! – пробасил старшина, выходя из—за угла дома.
Я даю ещё три короткие очереди, вглядываюсь и чутко вслушиваюсь в темноту, и подымаюсь с крыльца. Я велю старшине забрать пулемёт и отдать пулемётчику.
– Ну вот, старшина, теперь полный порядок! Теперь у меня на душе благодать и покой! Как это тебе лучше выразить?
– Теперь можно спокойно топать обратно и искать другую дорогу!
– Но с солдатами нашими мы с тобой горя хлебнём!
– Попомни мои слова!
И действительно, старшина потом с ними попал в плен, а мне эти слова надолго запомнились.
У меня было хорошее настроение. Я заставил замолчать немецкий пулемёт. Хотя, по сути дела, я ничего особенного не сделал.
– Пошли назад! – подал я команду, повернулся обратно и пошёл вдоль забора. Возможно, немцы успели переправиться через Волгу и подобраться, к городу с этой стороны. Не по своим же я стрелял?
Солдаты вылезли из канавы, разогнули спины, закинули через плечо свои винтовки, и пошли, скобля набойками сапог по мостовой.
– Ну и трусливы же они, – подумал я, искоса посматривая в их сторону. У всех солидный возраст и внушительный вид. Когда не стреляют, они говорят, рассуждают обо всём уверенно и даже настырно. Наверное, чем меньше знает человек, тем больше он в своем мнении уверен. И это идут, скобля сапогами по мостовой, мои солдаты, с которыми мне завтра начинать настоящую войну. Услышали повизгивание пуль, – и попрятались! |Попали под пули, попадали все в канаву!|
А может я зря, может я не прав? Возможно, я ошибаюсь? У них сейчас действительно усталый и замученный вид. Ведь мы без малого прошли километров семьдесят и за сутки на марше ни разу не присели. Мы шли весь вечер, всю ночь, и потом весь день. Теперь уже ночь, и теперь ещё конца дороги не видно! Они просто устали и валятся с ног, вот и завалились в канаву, чтобы отдохнуть. Я помоложе и держусь на ногах, а для них полежать в канаве, – давно желанный отдых.
Как считать этот обстрел? Началом войны? Боевым крещением? Или первым испугом? Сорокалетние солдаты мои не только не захотели вести перестрелку, но и по их твёрдому убеждению они должны воевать только в подземных ДОТах. Они никак не предполагали попасть простыми солдатами, стрелками, в пехоту. Годными к строевой службе они себя не считали, потому, как они были отобраны сидеть под землей |в бетонных капонирах|. На поверхности земли могли воевать я, старшина Сенин и солдат Захаркин. Все остальные были специалисты и могли обслуживать только подземную технику. Их и на фронт отправили с тем, чтобы сидеть в укрепрайоне, а не бегать |как дуракам| наперевес с винтовками, и под пулями кричать, – «Ура!». О многом передумал я тогда, шагая по тёмным улицам Ржева.
Завернув за угол, мы пошли обратно в город. Через некоторое время мы добрались до другой мощеной улицы, уходящей на север |в северную сторону города|. По ней мы свернули в темноту, и пошли по новому направлению.
В городе по—прежнему было безлюдно, безмолвно и тихо. Только звонкие удары стальных набоек солдатских сапог раскатисто и резко гремели по каменной мостовой.
Я иду и разглядываю фасады домов, дубовые ворота и глухие заборы. Я шагаю по середине булыжной улице, смотрю по сторонам и пытаюсь понять, что собственно особенного и примечательного в облике этого города. Куда девалось пятидесятитысячное население города? Через два дня дома, улицы и весь город исчезнут в огне, и образ старого города останется лишь в памяти живых людей. Совсем недавно здесь бурлила настоящая жизнь и кипели людские страсти. Дни уходили в заботах и труде. В домах жили люди, в печах кипели чугуны, на плитах шипели сковородки, на углях пыхтели самовары, скрипели половицы, хлопали двери, на веревках висело белье, у сараев кололи дрова и складывали их вдоль забора в поленницы, по улице грохотали телеги. И что характерного? Куда не взгляни, кругом одноэтажные, деревянные с глухими заборами собственные дома и ворота, запертые на засовы и запоры. Окна домов плотно закрыты двустворчатыми ставнями. Стекла берегут или воров опасаются?
Стоят среди них и ветхие, совсем покосившиеся домишки, крытые дранкой, позеленевшей от времени. Крыши у некоторых из них поросли мелким мхом, похожим на бархат.
Ржев разнолик. Но большая часть домов ещё крепка и на совесть сколочена. На улице стояли и двухэтажные деревянные жилые дома. В них, по всему, видно, жили рабочие люди. Дома эти фасадами выходили прямо на улицу, окна у них были настежь раскрыты, двери болтались на обвисших петлях. В домах гуляли сквозняки и ветер, на улицу доносились изнутри разные запахи. Пахло жильём, кухонной утварью, керосиновой гарью, чем—то кислым, вроде прокисшей вареной картошки или квашеной капустой. Мы уже целые сутки ничего не ели, от этих кухонных запахов мутило сознание, подкашивались ноги, урчало в животе.
Старшина Сенин настояний злодей! Зря он тогда на пожаре обругал старательного солдата Захаркина. Из раскрытого окна явственно подуло запахом квашеной капусты. Вот сейчас бы щец со свининкой? Вся бы усталость прошла!
Старшина Сенин шагает рядом. Он потягивает из кулака папироску и молчит. Вот и он повёл носом в сторону открытого окна, мотнул головой как бык, но ничего не сказал. Молчат и солдаты, улавливая запах.
Ладно! – решаю я. Не буду на счёт кислых щей разговор заводить. У старшины нюх лучше, чем у меня. Когда мы подходили из—за Волги ко Ржеву, света и самого пожара за лесом не было видно. Старшина тогда повернул ко мне голову и сказал:
– Пахнет гарью, лейтенант! Город Ржев где—то рядом, должно быть горит.
Я шёл тогда по дороге и запаха гари не чувствовал. Вот и сейчас, проходя мимо раскрытых окон, в нос мне ударил запах подгорелой картошки на сале. Старшина покрутил носом, потёр ладонью за ухом, помял небритый подбородок, взглянул сердито в ту сторону и, глубоко вздохнув, молча ускорил шаг.
– Братцы, съестным пахнет! – сказал громко кто—то из солдат.
– Топай, топай! – услышал я голос Захаркина, – На меня за ложку орали! – А сами? – Чуть палёной картошкой запахло, слюни потекли!
– Не отставать! – басом крикнул старшина.
Солдаты прибавили шагу и сразу как—то сгорбились и приуныли.
Не все жилые дома одинаково серые и друг на друга похожие. Фасадами смотрят на улицу коммунальные. А частные и собственные в основном прячутся за заборами. У ветхих домишек завалинки из земли, а совсем древние и полуразрушенные опустились в землю и вросли по самые окна в неё. Века простояли, а теперь наравне с другими доживают свой последний день.
Улица, улица! Всё здесь притихло и ждёт приближения огненной бури!
Дома, как живые люди. Они разные на характер, на вид, и на манер: серые, темные, гладкие и корявые, сгорбленные и прямые с могучей красой и осанкой, по виду вроде, как наш старшина. Все они разные и вместе с тем чем—то похожие, по виду своих крылечек, наличников, дверей, и окон.
Все они были когда—то заново срублены |умелой и мозолистой рукой| Много лет простояли, служили людям, были для них родными. У многих людей прошло здесь детство и юность, незаметно и тихо протекла целая жизнь. У каждого здесь свой уголок, своя на ощупь знакомая калитка, распахнутая на улицу дверь, скрипучая лестница или половица, небольшая комната и дешёвые обои на стене.
Здесь в рамке под стеклом на стене висят фотографии, когда—то здесь живших людей, все они давно ушли из этой жизни, не оставив свой след на земле. Вон открытое окошко с ситцевой занавеской и горшком герани на окне. Всё это сегодня стоит и ждёт последнего часа. Всё завтра сгорит, превратиться в кучу серой золы и ненужного пепла. Не станет ни города, ни знакомой улицы, ни родного дома, где раньше был и жил человек. И будут они потом лишь являться человеку во сне. Родного дома ему никогда не забыть!
Пожар где—то сзади бушует и ревёт. Пламя вдоль улиц движется всё быстрее.
А может, в этих домах окруженных заборами сидят и затаились живые люди? Ну скажем, владелец дома – бывший торгаш, или с частным патентом ломовой извозчик, скопивший золотишко, или какое другое добро. Сидит он внутри и ждёт перемены власти. А раз мы идём и стучим сапогами по мостовой, значит власть ещё на месте и не переменилась.
Сгорите вы отступники живьём вместе со своим добром, если в ожидании новой власти вы будете настойчивы и упорны. Нельзя предавать свою землю и русский народ. Напрасно вы затаились и заперлись на засовы. Крыша и стены дома, заборы, окна и двери нагреются незаметно, пламя охватит всё разом кругом. Сгорите вы в страшном огне, и пикнуть не успеете.
Солдаты идут по булыжной мостовой, гремят стальными подковами среди безмолвия ночи.
Зря они скрываются и прячутся от нас. Мы простые солдаты и такие же русские люди. Нас тоже ждёт неизвестность. Нам нужно только спросить, куда ведёт эта дорога? У нас нет сил стучаться подряд в каждый запертый дом |, где сидят тихо отшельники, закрылись и затаились| и спрашивать о дороге. И не знают они того, что в «Великой Германии» собственность охраняется законом только, для немцев. А остальные, другие и прочие нации подлежат ликвидации вместе с добром. Нам, солдатам войны чужого добра и барахла не надо. Нам, как нищему, пожар во Ржеве не страшен. Солдату винтовка ремнём натерла плечо, мешок вещевой, набитый патронами лямками режет шею. Так рассуждал я, шагая по мёртвому городу.
Улица, улица! Пустынна ты и тиха! Дрожишь ты и колеблешься в отблесках пламени пожара и темени ночи! Что будет завтра с тобой при ярком солнечном свете? Мы, те последние, кто шагает по твоей мостовой!
На углу двухэтажного дома, прямо на мостовой, вниз лицом лежал человек в солдатской шинели. Он лежал и не шевелился.
До сих пор мы ни разу не видели убитого. И это, для нас было конечно ново и необычно. Солдаты все сразу обступили его. Они стояли и смотрели на него сверху и глазами искали темные следы крови на мостовой. Каждый по—своему думал и представлял, как это случилось, и как смерть настигла его. Вот они трассирующие, горящие в темноте свинцовые пули. Одна такая быстрая и проворная, как маленькая пчёлка прилетела, ужалила, и нет человека, и солдата не стало! Осталась шинель, сапоги и бесформенное тело убитого, лежащее на мостовой.
Это был простой рядовой солдат, в помятой шинели, без поясного ремня, без каски и пилотки на голове и без своей солдатской винтовки.
Многие из наших стариков, поглядев вниз, обнажили свои головы. Они стояли над мёртвым телом солдата и как это принято некоторое время молчали.
Старшина Сенин подошёл к толпе, растолкал солдат, подался вперёд и нагнулся над трупом.
– Что он там нюхает? – подумал я, – Хочет по запаху определить, давно ли убили?
Старшина подхватил, лежавшего на животе, за рукав и потянул на себя, перевернул его осторожно на спину. И тело солдата вдруг вздрогнуло и стало дышать. Он промычал что—то невнятное и у всех сразу вырвалось – «Живой!».
Старшина наклонился ещё ниже и недовольно повёл в сторону носом. Затем он выпрямился, хмыкнул себе под нос, покачал головой и повернулся ко мне.
– Он, товарищ лейтенант, пьяный! – пояснил старшина, поглядывая на солдат.
– Вот это гусь! – протянул кто—то.
Старики недовольно стали натягивать пилотки и каски.
– Узнать бы, где брал?
– Сам видишь, от него слова не добьёшься!
– Мычит от удовольствия!
– Наверно думает, что это жена его толкает! – заговорили солдаты.
Лежачего потрясли ещё раз за рукав, но кроме протяжного, – «My!» – от него ничего не добились. Он был в непробудном состоянии.
Я подошёл к старшине, посмотрел на лежащего забулдыгу и обратился к своим солдатам:
– Кто понесёт? – Нельзя бросать человека в горящем городе!
Солдаты стояли, смотрели на пьяного и упорно молчали. Я понимал. Каждый из них до предела устал. Никто не знал, сколько осталось шагать по городу. Нести на себе пьяного никто не хотел. Я не стал настаивать и принуждать их к этому. Каждый был на ногах уже больше суток. Они двигали ногами по мостовой, словно переставляли чугунные чушки. Ноги у всех отекли, коленки не гнулись. А тут ещё на себе нести такой груз.
Я ещё раз обвёл всех солдат вопросительным взглядом, увидел их понурые, осунувшиеся и почерневшие лица, отошёл на середину мостовой и решительно сказал, – Пошли!
Солдаты облегченно вздохнули и сразу заторопились. Только что они перед ним стояли с обнажёнными головами, а теперь живой он стал им в тягость, и не нужен.
Освещённые всполохами пожара дома и заборы снова поплыли назад. Отблески пламени и вспышки пожара иногда прорывались сквозь черные тучи дыма.
Через некоторое время под забором мы увидели ещё одного упившегося солдата. Этот удобно лежал на мягкой траве и храпел, как говорят, на всю «Ивановскую». Будить и толкать его солдаты не стали.
На углу тёмного переулка лежали ещё двое мертвецки пьяных солдат. Один устроился на крыльце, а другой, как бы чином пониже, валялся на земле в ногах у верхнего.
Хорошо, что мы не понесли на себе того, первого! Тут нужен целый обоз, чтобы собрать всех пьяных и вывести из города! Ничего! Подберётся огонь, клюнет им жареный петух в задницу, сразу отрезвеют и вскочат на ноги!
– Мы идём по верному следу! – говорит мне старшина.
И действительно, завернув за угол мы подошли к раскрытым железный воротам. На полукруглой вывеске из металлической сетки, обрамленной литыми завитушками и вензелями, красовалась рельефная надпись, – «Ржевский спирто—водочный завод». А ниже под ней и гораздо мельче и тоже литыми буквами было указано, что основан в 1901 году.
Солдаты задрали носы, из под касок не очень видно, и стали читать надпись на вывеске. Я приказал стоять всем на месте и к открытым воротам не подходить.
– Читайте издалека! Котелки не отвязывать!
– У меня плохое зрение, товарищ лейтенант! – пробасил верзила солдат хриплым голосом.
Я отстегнул кобур, вынул наган, перебросил его в руке, как это делают в кино на экране, и погрозил стволом в его сторону.
– Ты у меня сразу прозреешь! – Отойти всем к забору, с тротуара никому не сходить!
Солдаты послушно и нехотя попятились все к забору.
– Еле ноги волокут! А туда же! – Учуяли спиртное и губы развесили! На спиртное, видать, у вас губа не дура! – Только сделай кто шаг вперёд, уложу на месте! – Я не шучу! Это всем понятно? – Вам видно мало четверых, которые валяются на улице? – В разведку пойдёт старшина. Разрешаю ему взять с собой одного солдата! А вы стойте на месте, смотрите на вывеску и нюхайте издалека! И не курить никому! А то от одной спички на воздух взлетите!
Старшина позвал с собой солдата Захаркина. Старшина и солдат, которому теперь было оказано особое доверие, скрылись в проходе железных ворот.
Я понял сразу, что солдатам нужно выдать определенную порцию водки. Пусть немного оттает солдатская душа, и отойдут одеревеневшие ноги. Грамм по сто пятьдесят, не больше, прикажу старшине выдать каждому. И без всякой личной инициативы с их стороны, когда придём на место ночевки.
Наш командир роты старший лейтенант Архипов, которого теперь не было с нами, осудил бы меня. Я дал старшине по сути дела молчаливое согласие. «Додуматься надо!» – сказал бы мне старший лейтенант, – «Взял и разрешил старшине отправиться за спиртом!». Но попробуй, не разреши, удержи их насильно, – говорил мне внутренний голос. Они ночью, когда все уснут, потихоньку уйдут и напьются, как следует. Накачаются до потери сознания, потом их бегай, ищи, собирай. Трудно знать наперёд, что это за народ и на что они способны?
Больше месяца вместе и ни одного из них как следует, не знаю. Приглядываться – приглядываюсь. Но и жду от любого какой—нибудь выходки. Кто из них надежный? А кто всю жизнь разгильдяй? Возраст тут не причем. Все зависит от привычек и характера человека. Пусть лучше идут за ведром со спиртом, как телок за ведром с пойлом.
А на счёт выпивки, они однажды себя уже проявили. В эшелоне, когда ехали на фронт, поезд стоял в Москве на станции в Лихоборах, сумели они тогда незаметно от всех пронести в вагон бутылки спиртного. «Выпей, лейтенант!» – просили они, – «Мы для тебя расстарались, красного церковного кагора достали» – вспомнил я их елейные голоса.
А что собственно с тех пор изменилось? Что, они стали лучше? Почему я сегодня не пресёк старшину? И всё же, лучше им выдать по норме, чем с ними бороться и держать их в узде. Придут на место ночевки, проглотят положенную порцию и сразу уснут. Утром проснутся, а спирта уже нет. Часовых на ночь ставить не буду. Ставь не ставь, всё равно все заснут!
Вскоре из темноты ворот показался старшина, а сзади шёл Захаркин. Он нес в руке ведро, наполненное спиртом. Солдаты, стоявшие у забора, сразу оживились. Куда девалась усталость, они разогнули спины и заулыбались. Рты у них при этом растянулись до самых ушей. Пошли шуточки, прибауточки, и разные непристойные словечки.
– Направляющие! Взять интервал! Шагом марш! – подал я команду, и мы тронулись с места.
Я шёл за дозором, старшина Сенин рядом, а Захаркин с ведром в трех шагах сзади. И когда оживление и солдатские шуточки перешли в общий порыв, я обернулся и сказал:
– К ведру не подходить на пять шагов! – Кто не хочет остаться без водки пусть держит дистанцию! Это мой приказ! И шуточки в сторону!
– Товарищ лейтенант! Разрешите ведро понюхать? А то может старшина, для хохмы туда простой воды налил. А мы идём, как дураки и дистанцию держим.
– Захаркин! – сказал я солдату, – Тебе жизнь дорога? – Отвечаешь головой, если кто из солдат подойдёт к тебе хоть на полметра ближе! Приказываю применить оружие! Стрелять в упор без предупреждения.
– Они у меня к ведру не сунуться!
Захаркин поставил ведро на мостовую, скинул с плеча свою винтовку, перебрал рукой затвор, вогнал патрон в казенную часть, и взвёл предохранитель. И все солдаты сразу поняли, что с Захаркиным шуточки плохи. Захаркин тот самый солдат, над которым смеялись, что он по дороге потерял свою ложку. Теперь во взводе, считай, он был третье лицо. После лейтенанта и старшины, он с ведром был на самом видном месте.
Вот так потеря ничего не стоящей ложки обернулась для него вдруг всеобщим вниманием. Сержанту, командиру орудия не доверили нести ведро, а ему, вечно бывшему у всех на побегушках, оказали такое доверие и особую честь.
Мы вернулись по переулку назад, и вышли на главную улицу. Впереди пошёл дозор, метрах в двадцати Захаркин с ведром, потом я и старшина Сенин, а за нами чуть сзади остальные солдаты.
Я иду по середине улицы и смотрю по сторонам. Нам нужно выбрать подходящий дом для ночлега. Вот такой двухэтажный, думаю я, нам подойдёт, если попадется дальше, то мы зайдём и переночуем. Чувствуется окраина города, но конца улицы ещё не видно.
Мимо проплыли закрытые ставни, глухой досчатый забор и железная крыша. И вдруг в следующем доме через щель двустворчатой ставни мелькнул огонёк. Я видел довольно ясно, как мелькнул он и погас. Я сразу остановился. Может, мне показалось, – подумал я.
– Вы что лейтенант? Ногу подвихнули? – спросил меня, обернувшись назад, старшина.
– Нет, Сенин! – В окне огонь мелькнул. – Я ясно видел его вот в этой закрытой раме. – Видишь старшина, в доме темно, окна закрыты, ни голосов, ни детского плача, никакого движения, ни шороха. – Кто—то через щель смотрел изнутри, увидели нас, задули огонь, или задернули штору. Услышали наши шаги по мостовой и решили посмотреть, кто там идёт, наши или немцы. Если в этом доме есть живые люди, нам нужно туда зайти и узнать, куда ведёт эта дорога.
– Сейчас все сделаем, товарищ лейтенант!
Старшина подозвал к себе четырех солдат и сказал им, – Пойдёте со мной! Нужно этот дом проверить!
Я сделал три шага назад и стал внимательно смотреть на ставню. Я хотел разыскать ту самую щель, из которой блеснул огонёк, но его больше не было видно.
Старшина подошёл к калитке, подёргал за ручку, калитка была заперта. Ворота тоже были закрыты изнутри на засов. Старшина отцепил от пояса свой тесак, подсунул лезвие ножа под щеколду и потянул калитку на себя. Железная щеколда подалась вверх, нехитрый запор звонко щёлкнул и глухая калитка открылась.
Старшина показал солдатам на запертые ворота, велел им снять поперечный брус и раскрыть ворота пошире.
– Прошу, товарищ лейтенант, дорога открыта!
Обернувшись к солдатам, которые остались стоять на мостовой, я показал им молча рукой на окна и добавил:
– Смотреть в оба и быть начеку!
А сам вместе с четырьмя солдатами и старшиной вошёл во внутренний двор дома. Двор небольшой, кругом обнесен глухим высоким забором. Прямо сарай, справа забор, слева крыльцо в одну ступеньку. Перед нами стена четырехстенного рубленого дома. Окон, выходящих во двор, дом не имеет. Старшина ступил ногой на крыльцо, потянул за ручку двери. Дверь была заперта изнутри на запор. Старшина размашисто и громко постучал кулаком по двери, но на стук никто не ответил.
Нам в голову не пришло, что в доме могли засесть и притаиться ненцы. Мы действовали открыто, ничего не опасаясь, как у себя дома. Старшина повернулся к двери спиной и каблуком сапога ударил несколько раз со всей силой. И на этот раз, на грохот сапогом, никто не ответил. Старшина ударил ещё несколько раз. Но внутри и вокруг по—прежнему было мертво и тихо.
– Возможно, я ошибся? – сказал я старшине.
Но он, как борзая на гоне, ничего не хотел больше слышать.
– Поднести квадратный брус от ворот! – не отвечая мне, приказал он солдатам, – Чего зря время терять! Раз сами не открывают, снесём дверь вместе с петлями и запорами! Они сейчас у нас «попляшут»!
Солдаты подхватили на руках тяжёлое бревно и подали его конец старшине. По команде старшины брус раскачали и ударили в дверь. Первый удар был неудачный. Петли и запоры остались на месте.
– Ну—ка, подали маленько сюда, в сторону! – Ударим вот здесь! – Ну, дружно взяли! Раз, два, раскачали… Приготовились! – По моей команде… Пошёл!
Второй удар пришёлся в расчётное место. Дверь под ударом хрякнула и с грохотом отворилась. Доски, щепки, гвозди, и сломанный запор – всё посыпалось на пол.
– Ну, вот и всё! Полный порядок! – сказал старшина, подавая бревно назад на руки солдатам.
Я стоял перед открытой дверью. Впереди был узкий и темный коридор. Дверь во внутреннюю часть дома была с левой стороны. Между дверью и притолокой видна была узкая цель света. Эта дверь была, кажется, не заперта. А может, хозяева дома предусмотрительно откинули внутренний крюк, полагая, что и эту дверь могут высадить вместе с запорами.
Старшина легонько потянул её на себя. Дверь жалобно пискнула и немного открылась. Двое солдат по указанию старшины быстро встали по обе стороны двери, вскинув винтовки.
Старшина ещё раз потянул за ручку двери, и она тоненьким голоском снова запела. Мы стояли в темном коридоре и смотрели в полуоткрытую дверь. Из темноты коридора, за порогом, была видна освещённая внутренняя часть дома.
Мы никак не ожидали увидеть перед собой зажженные свечи и горящие лампады. Снаружи, со стороны улицы и со двора, это был обыкновенный бревенчатый серый дом, больше похожий на деревенскую избу. А заглянув во внутрь, в освещенную мерцающим огнём покои, мы увидели что—то похожее на алтарь, на божий храм, на святую обитель.
Посередине комнаты стоял длинный стол. На столе лежали расшитые полотенца, на них караваи хлеба, солонки с белой солью, и церковные просвирки. Не было только на столе церковного кагора, которым когда—то в эшелоне хотели угостить меня мои солдаты. Здесь на столе стояли начищенные до блеска тяжелые бронзовые подсвечники. Они были утыканы тонкими, как гвозди, восковыми свечами. Свечи горели ярким и жёлтым огнём. На ум сразу пришла когда—то знакомая песенка:
– «Помнишь ты ноченьку темную. В тройке мы мчались вдвоем. Лишь фонари, горят одинокие, тусклым и жёлтым огнём…».
Пламя с нескольких свечей слетело, его сорвало воздухом, когда открылась дверь. Теперь они дымили и пускали неприятную вонь. Запах от них был, как от сгоревших отбросов. Мы вошли в дом со свежего воздуха и теперь нам из комнаты в лицо ударил спертый запах человеческих тел. Пахло потом, маслом горевших лампад и церковным ладаном.
Низкая избёнка, где рукой можно достать до потолка, это вам не купол и не своды церковного собора.
– Кругом война, а тут божья благодать! – сказал старшина переступая порог избушки.
В первый момент мы были ошеломлены и даже опешили. Но, оглядевшись и придя быстро в себя, мы смело шагнули вперёд, согнувшись под низкой притолокой двери. Повсюду на стенах и в красном углу висели иконы и на нас с них смотрели святые спокойные лики. Куда не отодвинься, не отойди, взгляд святого повернут всё время к тебе, глаза сосредоточенно смотрят в твою сторону.
– «Центральная перспектива», – подумал я.
Когда—то нам в кружке рисования рассказывали об этом. Перед каждой иконой горящая лампада. Отблеск её пламени тихо колеблется в прозрачном сосуде, наполненным маслом. Большая, красного стекла, в серебряной оправе, лампада горит перед большой иконой в углу. Она подвешена к потолку на трёх ажурных, расходящихся вниз, медных цепях. У окон, вдоль передней стены, стояла широкая деревянная лавка.
Около неё на полу в чёрных покрывалах молились монашенки. Лица их были скрыты чёрными накидками, но из—под них торчали носы, костлявые подбородки, и покрытые морщинами губы. Богомолки молча шевелили губами и раз от раза, как по команде, крестились и отбивали поклоны.
Они не повернули головы, когда мы вошли. Они не шевельнулись и не вздрогнули, когда мы переступили через порог их обители. Они не повели даже глазом, когда мы подошли вплотную к столу. Они ещё с большим старанием, рвением и усердием стали креститься, желая пробить деревянный пол своими лбами. Так, во всяком случае, мне показалось.
– Ну, божие коровки! Почему дверь не открывали? – сказал старшина, рявкнув своим могучим басом.
Даже пламя свечей заметалось в подсвечниках и лампадах. Но богомолки не ответили и даже не вздрогнули от его громогласного баса. Они только перестали креститься, замерли, оцепенели, и закатили кверху глаза.
Старшина подошёл ближе к столу, оттопырил большой палец, надавил на круглую буханку чёрного хлеба, и сказал:
– Теплый ещё и совсем свежий! Он собрал со стола несколько буханок хлеба на согнутый локоть, взглянул на меня и передал их стоящему сзади солдату.
– У нас хлеба нет! Солдаты грызут сухари. По три сухаря осталось на брата. А тут хлебом и солью немцев собрались встречать!
– Мне нечем кормить солдат! – обратился ко мне старшина, как бы оправдываясь.
Богомолки не только не взглянули на него, они сделали вид, что ничего не видели и ничего не слышали. В мёртвом горящем городе мы столкнулись с онемевшими существами. Перед нами в свете горевших лампад мрачно мерцала гнетущая средневековая картина. Старушки, от которых веяло неотвратимым потусторонним миром, сидели в избе со спёртым могильным воздухом, с противной примесью горящего в лампадах масла и затхлого жира свечей.
Используя наше молчание, старуха, что стояла на коленях впереди ближе всех к висевшей в углу большой иконе, затянула глухим грудным голосом какой—то молебен.
– «Внемите люди закон божий. Внимайте себе, бдите и молитеся. Стойте в вере неподвижными. Мужайся и крепитеся сердце ваше. Блюдетеся от еретиков. Стерезитеся от иже развратников веры. Мужаитеся, да и крепитеся сердце ваше, вси уповающи на господа бога нашего…».
– Чего она там мелит, старшина? – обратился я к Сенину, – Ты в молитвах чего понимаешь?
– Священным текстом напутствует своих богомолок, – Говорит, берегитесь еретиков. Требует от них твердости духа, – Она у них, вроде как старшая.
– Вроде как ты, – старшина!
Солдаты, стоящие в избе и на пороге, дружно засмеялись. Старуха умолкла, услышав раскатистый смех и наши голоса. Но как только хохот утих, и мы замолчали, она снова запричитала:
– «Господи, перед тобой все желание моё! В делах руку свою увязе грешник!».
– Это она про нас лопочет? Грешниками нас называет? – сказал я, – Нехорошо бабка! Сама русская, православной веры, стоишь на коленях перед святой иконой, богу молишься! А нас солдат—защитников русской земли грешниками называешь! А по всем приготовлениям сразу видно, кого ты божий человек здесь поджидаешь! Немцев, – врагов наших! Попомни мои слова! Бог тебя за это накажет! Сгоришь ты в страшном огне! И не позже, чем завтра, останется от вашей обители пепел и зола! И немцев не дождетесь!
Старуха чуть вздрогнула, часто закрестилась, и сразу обмякла. Она осела всем телом на пол. А богомолки с испуга вытаращили глаза.
Одна из них, распластавшись на полу, вдруг всхлипнула и заголосила. Старшина, стоявший рядом, крякнул в кулак, откашлялся, и рявкнул на неё раскатистым басом. Да так решительно и громко, что свечи в начищенном подсвечнике погасли, а в большой лампаде с красным стеклом, висевшей в углу, колыхнулось и забилось горевшее пламя.
Писклявая богомолка мгновенно поперхнулась и тут же умолкла. Визгливый и жалобный голос её, как ржавая дверная петля, застрял где—то в горле. В избе на некоторое время воцарилась тишина. Слышно было сиплое дыхание тощих старух, видно было, как от общего дыхания мерно колебалось пламя в лампадах.
Прошло несколько безмолвных секунд. Старушки несколько оправились и оживели, они начали креститься, но голоса не подавали. Под чёрными одеяниями видны были их костлявые спины, заостренные затылки и впалые дуги глаз.
Я обошёл комнату, окинул взглядом углы, заглянул за печку, вернулся на место, и сказал:
– Может они здесь где немцев прячут?
Чёрные богомолки склонились ещё ниже.
– Куда ведёт эта дорога? – обратился я к передней старухе.
– Вы что глухонемые? – гаркнул за мной старшина, – Вас лейтенант спрашивает! А они и ухом не ведут!
Старушки склонили головы ещё ниже.
– Товарищ старшина! – обратился солдат, стоявший у порога, – Разве вы не видите, они нас просто дурачат. Думают, что своими молитвами нагонят на нас дурман. Вон, как энта старуха бельмами косит. Разрешите, я им из винтовки разок по лампадам пальну? И солдат заклацкал затвором своей винтовки.
Богомолки поняли, что простой солдат долго ждать не будет. Они оторвали головы от пола, перекрестились на всякий случай, и зашипели на свою предводительницу.
Та легонько поднялась с пола, машинально рукой поправила платок на лбу, провела пальцами по щекам и подбородку, повернулась к нам лицом, и обвела нас внимательным и строгим взглядом.
Перед нами стояла складная и крепкая пожилая женщина, высокого роста, широкой породистой кости, прямая, с крупными и даже приятными чертами лица.
И что самое главное, с умными и проницательными глазами. Взгляд её был уверенным и даже немного добрым. Мы были удивлены. Похожа она была на властную игуменью, которая в этой тесной обители строго держала своих божьих послушниц.
– Хватит в молчанки играть! – пробасил, не повышая голоса, старшина.
Она окинула его мощную фигуру одним и всепонимающим взглядом. Она на секунду задумалась, смотря на него и повернулась ко мне.
– Куда ведёт эта мощёная дорога? – переспросил я.
– На Старицу и на Торжок! – ответила она достойно ровным голосом, – У деревни Тимофеево будет поворот налево. Если пойдёте прямо – попадете на Старицу. Там немцы уже три дня. Вам нужно повернуть налево, пойдёте на Торжок.

Ржев – Тимофеево

– А далеко до Тимофеево?
– Нет, не далеко! Версты четыре будет.
– Смотри, не соври! – вмешался в разговор тот солдат, стоявший у порога, – А то вернёмся назад, разнесём твой божий теремок. Мокрого места не оставим!
Я не стал одёргивать его и промолчал. Мне было интересно, что старуха ответит.
– Правду говорю! Вот тебе крест! – и старуха повернулась к иконе и старательно перекрестилась.
Богомолки на полу тоже осмелели. Переглянувшись между собой, они стали рассматривать нас с нескрываемым любопытством. Уж очень им понравился наш старшина. Он был действительно представительным мужчиной. Косая сажень в плечах!
– Ну, райские пташки, божие создания! Как вам только не стыдно! Русские люди, а ведете себя как предатели! Ведь вас за эти приготовления перед строем солдат мало расстрелять! – сказал старшина, на которого они все смотрели.
– Вот на прощание мои вам слова! – сказал он.
И мы направились к двери.
– Я, пожалуй, хлеб остальной со стола заберу, товарищ лейтенант, – У нас хлеба на дорогу маловато. А идти завтра наверно придется далеко.
Я обернулся, посмотрел через открытую дверь на освещенный стол и велел забрать хлеб, для солдат на дорогу.
– Остальное не трогай! Пусть сидят и молются! Чёрт с ними с этими убогими старушками!
С этими словами я выпроводил солдат на крыльцо, подождал старшину и велел прикрыть обе входные двери. А выйдя со двора на улицу, я с силой захлопнул калитку, дав им понять, что мы покинули двор. Железный запор глухо звякнул, и калитка сама заперлась изнутри.
Когда я вышел на улицу, заговорили стоявшие на мостовой солдаты.
– Немцев хлебом и солью встречают!
– Поджечь их надо!
– Плеснуть пару кружек спирту и поджечь с двух сторон! – подсказал другой.
– Вдарить из пулемёта по окнам! – добавил третий.
– Жить захочешь, крест на шею повесишь! – заметил голос из темноты.
– Небось, припрятал серебряный или оловянный.
– Тоскаешь покуда в тряпице, чтобы старшина или лейтенант не заметили!
Этот умолк, а другой продолжал:
– Сдуру и в старух можно из пулемёта пальнуть. Храбрости на это не надо. Небось, когда лейтенант из пулемёта по немцам стрелял, ты в канаве на брюхе сзади ползал.
– А то, где же! – подтвердил кто—то.
Я подал команду. Мы тронулись. Разговоры сами собой прекратились.
Только что мы видели людское суеверие и темноту. Не по своей воле собрались они в этой избе. Война загнала их туда, страх в одиночку оказаться перед немцами. Отдельно каждому не под силу одолеть свои сомнения и страх. Сказать всегда просто! Со стороны всегда легко!
Кому и зачем нужны эти немощные и одинокие старухи? Уйди они сейчас из дома, брось свой ветхий скарб, выйди на пустую дорогу! Ясно одно, что многие теперь по дорогам и лесам мечутся, не зная, что делать, куда податься, где приложить свою голову, где опору найти!
Миновав несколько домов и заборов, мы вышли на окраину и остановились около двухэтажного деревянного дома. Осмотрев его кругом, мы пришли к выводу, что дом вполне годиться нам для ночлега. Вход со двора. На второй этаж ведёт прямая скрипучая лестница. В доме мы можем уместиться все, на втором этаже. Весь взвод тут же поднялся наверх, и солдаты с ходу повалились на пол. Теперь никого из них на ноги не поднять.
– Захаркин!
– Слушаю вас товарищ старшина!
– Посмотри там за печкой какую посудину! Нужно за водой на колонку сходить!
Захаркин подал старшине пустое ведро. Тот оглядел его, повертел перед глазами, понюхал, и сказал, – Годиться! – Колонка напротив! Давай за водой, да гляди побыстрей!
Солдат, громыхая тяжелыми сапогами по деревянным ступенькам лестницы, скатился вниз и вскоре вернулся с наполненным ведром.
– Дай попить! – накинулись на него солдаты.
– Я для старшины…
Но ведро уже пошло по рукам. Захаркину ещё раз пришлось бежать на колонку.
Я смотрел на солдат и думал, что будет завтра, когда подниму я их на ноги. Подам команду выходить, а они останутся лежать на полу?
Старшина из ведра черпал кружкой спирт, опускал стакан |её наполненную до половины| в ведро с водой, заполнял кружку водой до краев и наливал теплую смесь в стеклянную стопку. Каждый поднимался с пола, подходил к старшине, получал из его рук установленную норму, опрокидывал, и довольный возвращался на место.
– Подходи следующий! Кто не причащался? – басил он, как дьяк на церковной паперти.
– Ты вроде той игуменьи! – сказал я, – Напутствуешь свою братию в твердости духа на сон грядущий!
– На добавки не рассчитывай! – пропел он басом, – А то я вижу, кой—кто губу оттопырил!
– Правильно, старшина, лучше на завтра оставим, перед дорогой на посошок полагается, – подсказал кто—то.
Оделив всех по одной порции, старшина подошёл к раскрытому окну и одним махом выплеснул из ведра остатки спирта на мостовую. Кто—то из солдат громко ахнул, а другой застонал. Третий сказал, зевая:
– Братцы, чистый спирт течёт по мостовой рекою. Бери котелки, черпай, кто сколько хочет!
На этом со спиртом всё было покончено. Входную дверь внизу заперли на засов. По лестнице спустили кухонный шкаф и приперли им двери. Сверху поставили табуретки. Поверх табуреток положили скамейку и для большего грохота на неё водрузили два больших чугуна.
Я рассчитал так, – Если немцы ночью подойдут и откинут дверную защелку, то всё сооружение с грохотом обрушиться на них и мы, услышав грохот, вовремя сумеем вскочить на ноги. Но я почему—то надеялся, что немцы ночью в город не подойдут и всё обойдётся без грохота. Ведь мы тоже шли по улице и не лезли в каждой запертый дом.
Я махнул рукой и подал команду – «Отбой!». Солдаты были довольны, что никого не поставили в караул.
Старшина устроился на диване, а мне, как старшему по званию, отвели двуспальную кровать, покрытую белым коньёвым одеялом.
– Он у нас один! – сказал старшина, – Пусть последний раз поспит на перине! – Когда ещё вот так придётся ночевать?
Я положил в ноги шинель, чтобы не испачкать сапогами белое одеяло, сбросил на пол гору пуховых подушек и велел их разобрать солдатам. А сам, не раздеваясь, повалился в кровать.
Постель была мягкая, и я провалился в перину. Вздохнув один раз глубоко, я закрыл глаза, и передо мной снова засветились и замигали свечи и лампады. Там среди богомолок, как я тогда успел заметить, не все были старые и сморщенные, как старухи. Я увидел среди них одно чистое и гладкое лицо. Из под чёрного платка видны были округлые щеки. Она хотела повернуть голову и посмотреть на старшину, но на неё тут же шикнули, она послушно согнулась и затерялась среди чёрных платков.
«Разрешите, товарищ старшина, я им пальну из винтовки?», – перебирая в памяти, вспомнил я голос солдата, и тут же заснул.
Война, это не игра и не забава. Война это страшное горе, для многих тысяч и миллионов людей. Лично, для нас этот период войной ещё не начался. Мы отступали и не испытали тогда на себе нечеловеческих лишений, страданий, несправедливости, мук холода и голода, смертельной тоски и настоящего страха, вшей, крови, и самой смерти. Всё это придёт потом и для каждого в разное время. Для одной солдатской жизни хватит недели, для другой несколько месяцев, а на плечи третьей смертельный груз ляжет на весь последующий период войны, – «Каждому своё!». | как изрекли крылато немцы на воротах Бухенвальда, хотя| Мы до сих пор держались друг друга и шли все вместе.
Я рассказал только то, что сам пережил за эти дни. В памяти свежо сохранились и все последующие дни войны.
Мы договорились со старшиной встать пораньше. Нужно было после ночи осмотреться кругом. Нам, в городе оставаться нельзя. В любой момент может измениться ветер и перекинуться пламя. К окраине могут подойти немцы с танками.
Ночью они в город не пойдут. Для танков и машин пылающие узкие и кривые улицы опасны. У нас тоже нет уверенности в себе. Мы не знаем обстановки и у нас нет карты. Мы не знаем, где находятся наши войска и куда нам следует идти. У нас нет перевязочных средств, если кого из нас ранит.
Солнце уже встало, когда я открыл глаза. Утро было тихое, но какое—то тревожное. Над городом неподвижно стояла черная туча дыма, и только часть окраины была освещена. Дышать было легко, но в горле першило, был осадок и запах вчерашней гари.
Спустив ноги на пол и сев поперёк кровати, я окинул комнату взглядом. На полу вповалку спали мои солдаты. Откровенно говоря, спать поверх перины было и душно, и жарко. В лицо лезли какие—то кружева. В молодости я спал на деревянном сундуке, в армии приучили к жесткому настилу из досок и солдатскому матрасу. А пружинная кровать с периной мне была совсем ни к чему. Солдаты мои наверно подумали, что я на ней отдохну по «барски», а мне на ней было не по себе.
Через раскрытое окно с улицы я услышал раскатистый голос петуха. Вот кто разбудил меня своим райским пением!
Старшина уже встал. Он стоял у раскрытого окна и курил папироску. Он был задумчив и смотрел куда—то вдаль. Он по—видимому давно не спал, и будить меня не собирался.
– Сам уже на ногах! А меня почему не разбудил? – сказал я, подходя к другому открытому окну.
– Уж очень вы сладко спали, товарищ лейтенант!
– Смотрю, даже нос у вас вспотел. Видно от удовольствия!
– На этой перине не отдых совсем, нательная рубашка и та влажная.
– Что там в городе?
– Где немцы?
– В городе тихо! Немцев на улицах нигде не видать!
– Вон куры с петухом копаются в земле под забором.
Я сел на подоконник, взялся рукой за верхнюю перекладину рамы, откинулся спиной наружу, на улицу и стал смотреть на освещенную часть города. Я не узнал ночную темную улицу, по которой мы сюда накануне пришли.
– Как изменилось всё! – сказал я старшине.
В темноте эта улица казалась узкой и тесной. Старшина продолжал смотреть куда—то вдаль и на мои слова ничего не ответил. О чём он думал?
Вчера улица мне казалась зловещей, чёрной и мрачной. А сегодня я увидел в окно зеленый простор, залитый солнечным светом. Дома, мостовая и внутренние дворики, обнесенные глухими заборами, теперь были не серыми и совсем не такими тесными, а даже наоборот, светлыми и вполне живописными. Я долго смотрел вдоль улицы и поверх крыш домов, на заборы и узкие тротуары, на редкие покосившиеся чугунные столбы фонарей.
Я вглядывался и искал малейшее движение между домами, прислушивался к посторонним звукам, не слышно ли где урчания моторов или топота солдатских ног по мостовой. Но город как будто застыл при свете солнечного утра. На той стороне улицы стояла литая чугунная колонка. Из её толстого, загнутого книзу крана небольшим ручейком сбегала прозрачная струя воды. И кругом, кроме этого живого звука струи и храпа солдат на полу, всё настороженно замерло и молчало.
– Разбуди трёх солдат! Пусть разберут на лестнице завал и откроют входную дверь! Выход из дома нужно держать открытым! – сказал я старшине и стал рассматривать внутренность комнаты.
Комната, где лежали солдаты, была большая и светлая. В углу около русской печки стояла деревянная лохань с одинарной, вверх торчащей дощечкой, ручкой. Над ней висел пузатый рукомойник. На конце медного соска изредка появлялась круглая капля воды. Она постепенно росла, падала в кадку и разлеталась на мелкие брызги. Видно, что вчера до бомбёжки люди залили рукомойник водой. На веревке, перекинутой поперёк угла, висели полотенце и женский лифчик.
Я спрыгнул на пол с подоконника подошёл к кадке и нажал на сосок рукомойника, тонкая струйка воды потекла мне на руку.
Надо умыться! – подумал я, – Пойду к колонке на улицу, – сказал я вслух.
Старшина отошёл от окна, растолкал Захаркина, велел ему взять полотенце и идти вместе со мной.
– Нажмёшь кран, пока лейтенант умывается!
– Есть пойти с лейтенантом к колонке!
Мы спустились по скрипучей лестнице, огляделись во дворе, вышли из ворот, перешли на другую сторону улицы, и я долго плескался у колонки студеной водой. Я умылся до пояса, растёрся полотенцем, на душе стало спокойнее и даже веселей. Пригладив рукой мокрые волосы, я огляделся по сторонам. Дома, заборы, деревья были залиты солнечным светом и на фоне зловеще черной тучи они были особенно ярко освещены.
Вернувшись назад, я приказал старшине поднимать всех людей.
– Пулемётный расчёт поставь у ворот. Пусть ведут наблюдение в сторону города и в направлении поля. Остальным умываться во дворе. Воду с колонки носить ведром во двор. На улицу не выходить и зря не болтаться!
– Товарищ лейтенант, мы тут крупу нашли! Печку можно затопить?
– Разжигай, топи, только дров посуше возьми! На фоне пожара дым из трубы не будет в глаза бросаться!
– Жарь, парь, самовар раздувай! Ведь здесь все московские водохлебы. Им чай с заваркой после еды подавай! И на всё я вам даю два часа по часам, что висят на стенке.
– Кстати, поднимитека им гири!
– Маловато времени дали, товарищ лейтенант! Каша в печке не упреет!
– А ты её с сырцой! Так витаминов больше!
Около печки на полу стоял чугун с углями. А рядом на скамейке, поверх старой сковородки, в виде подставки, стоял медный самовар с худой прогоревшей железной трубой. На полке у окна бутылка с постным маслом. У стены приткнуты две табуретки с косой овальной прорезью по середине. Тогда семейные люди сидели за столом на длинных скамейках и табуретках. Я сунул руку в прорезь, поднял табуретку и походил у стола.
– А что! – сказал я, – удобно и разумно!
На комоде, покрытым салфеткой, лежали ножницы. В железную коробку из под монпасье были насыпаны иголки, булавки и пуговицы. Чего тут только нет! Банка с мазью, склянка с микстурой и прямой частый гребешок – важная деталь для вычесывания волос и для экономии мыла.
Чтоб не скрести ногтями в голове и не гонять надоедливых вшей, частым гребешком вычесывали волосы. На стол клали газету, стучали по столу гребешком, они падали на бумагу, и их давили ногтями.
Не удивляйтесь, в наше время теперь этот способ забыт. А тогда он применялся не только во Ржеве, но и у нас в Москве, особенно у женщин.
Около кровати – женские туфли на каблуке. У порога – мужские стоптанные сапоги из яловой кожи. На обоях кое—где следы раздавленных мух и клопов. На стене около зеркала висят старые ходики с цепью, гирями и медным маятником. Они мерно постукивают, маятник болтается неспеша. Он отбивает время, навсегда уходящее от нас куда—то в вечность.
По часам тоже видно, что жители покинули свою квартиру не так давно. В переднем углу на стене висит застекленная рамка с фотографиями. Здесь карточки всех поколений, с тех пор, когда в городе появился первый фотограф. Вот дед с окладистой бородой в рубахе косоворотке подпоясанной витым пояском с бахромой. Здесь бравый солдат с лихо закрученными усами. На нём военный мундир с погонами и фуражка с кокардой. Рядом полногрудая молодая женщина с русой косой. Полные, сильные руки её сложены на груди калачиком.
Отрываю взгляд от фотографий. Смотрю, Захаркин подходит к печке, нагибается и поднимает крышку над сковородкой. На ней лежат белые блины.
– Ну вот, Захаркин! Ты к теще на блины в самый раз и поспел! – Чего стесняешься? Бери, разогревай, и ешь в удовольствие!
Я немного отвлёкся с Захаркиным и снова смотрю на застеклённую раму. Здесь портретная галерея родных и знакомых |всей живой истории города и людей|. За стеклом молодые и старые лица. Все они, как святые с икон, смотрят на меня.
Вот женщина в годах с добрым открытым лицом, она, поджав губы, выглядывает из—под ситцевого платочка. Рядом с ней на лавке мужик в белой рубахе навыпуск, подпоясанный тонким ремешком. Он сидит, растопырив ноги, животик у него сытенький и кругленький – навыкате. Но вид у мужика скучающий, выражение лица угрюмое, губы расплылись недовольной улыбкой, и если хотите, нетерпением. У него давно сосет под ложечкой, он давно томится с похмелья. А тут сиди перед аппаратом, а дружки его давно опохмеляются в кабаке. Зачем он только сел сюда? У него душа болит. Он теряет драгоценные минуты. А «хватограф» накрылся черной тряпицей и говорит, – Улыбайся!
Он ему давно машет рукой, давай мол поскорей, – душа изболелась, а фатограф на Прасковье его поправляет платок и твердит, – Сию минуту!
Сейчас мужик возьмёт и встанет, кашлянет в кулак, в сердцах на отмашку махнет рукой и поспешит к дружкам в кабак. Руки у него большие, сильные, и лежат они неуклюже, как плети, на коленях.
В нижнем углу под стеклом вставлена фотография дальнего родственника. На голове у него меховая шапка пирожком из каракуля, а на плечах подбитая лисьим мехом суконная шуба. Воротник, как положено, в виде шали. Почему такое видное лицо и посажено в самый нижний угол? Видать Никодим Пафнутьич раскулаченный мироед. Когда—то с набитой мошной в коляске на дутых шинах катал по городу. Дело солидное имел. Рабочие люди гнули на него свои спины. А в нынешнее время, фотографии такого пошиба были уже не в почете. Всё же дальний родственник! Вот и засунули его подальше в угол, чтобы гостям глаза не мозолил.
Промеж фотографий под стекло вложены тесненные цветные открытки. Тут райские птички, декольтированные дамочки и эффектно одетые в чёрную пару кавалеры, гладко причесанные на пробор, в накрахмаленных воротничках с бабочкой в манишке и с томной страстью на лице.
– А дамочки? – Что дамочки? – Вас интересуют они?
Дамочки на открытках, простите, со спущенными фильдеперсовыми чулками. Потому как они, пребывают в изящной картинной позе. Из—под кружевной бахромы они выставили напоказ бутылочкой ножки.
На другой такой же меланхолической открытке неотразимый взгляд красавца мужчины зовёт вас совсем в иной мир грёз. Рядом в изящном изгибе протянутая для поцелуя ручка. На пальчиках женской руки с заостренными ногтями изумруд в золотой оправе и сверкающий бриллиант. Внизу на свободном поле открытки рельефное тиснение – «Сан—Петербург. Издательство Сытин и К.°».
Смотришь на них и невольно думаешь, откуда вся эта распомаженная тля взялась. Кто—то ведь гнул спину на них, чтобы вот так им сиять и сверкать бриллиантами.
Под стеклом ещё одна фотография, на ней тот самый лихой солдат с закрученными усами. Но теперь на нем не царская кокарда, а остроконечная будёновка с пятиконечной звездой. Стоит он во весь рост, стоит твердо на ногах и уверенно смотрит в светлое будущее. Левая рука на эфесе сабли, а правая согнута в локте и лихо уперта в бок. Опоясан и затянут он хрустящими ремнями новой портупеи. Революция разом смела весь старый и затхлый мир. |Солдат стоит перед аппаратом, а сам повел в сторону глазами. Он весь в| |Он весь в ожидании и нетерпении. Трубач уже сыграл сигнал «По коням». Боевой эскадрон пылит по дороге. Сейчас фотограф закроет колпачком объектив. Лихой кавалерист сорвётся с места, вскочит в седло и пойдёт догонять эскадрон. А кони уже разворачиваются на дороге.|
А вот фотография не чёткая и даже неумело сделанная. Сразу видать, что снимал фотограф—любитель. Здесь по середине деревенской улицы собрались мужики, вся честная компания. На мужиках запыленные кепки, выгоревшие на солнце картузы, серые помятые пиджаки, и такие же затертые землей и пылью брюки. Они сложили пониже живота свои руки, стоят всем сходом около трактора присланного в деревню из города. На земле, около колес, чтобы не загораживать взрослых, сидят мальчишки. На улице теплынь, солнце шпарит, а они – мальцы в старых отцовских валенках, ватных поддевках и потертых зимних шапках. Вот вам ещё одна |и полная фактическая| картина появления на селе первого трактора. И наконец под стеклом ещё одна предвоенная фотография. На ней снята базарная площадь. На переднем плане мордастая физиономия ломового извозчика. Он стоит и держит свою лошадь под уздцы. Ломовая лошадь его ухожена и упитана. А сам этот частный предприниматель, чуждая нам и отмирающая личность. Около него разинув рты стоят такие же уходящие из жизни типы. Похожи они то ли на торгашей, то ли на перекупщиков. Передний план, где толкутся жадные до жирного куска темные личности, для нас не имеет серьезного значения, время уйдёт и со временем исчезнут и они.
Но что характерного и замечательного в этом базарном пейзаже? Это то, что изображено дальше на заднем плане. Там виден угол каменного дома и на этом углу висит динамик громкоговорителя. По мостовой, вдоль улицы, несётся грузовик отечественного производства.
Вот вам и весь рассказ в картинках и фотографиях о городе Ржеве. Здесь нет шапок из каракуля пирожком, нет размалеванных девиц с тупыми и смазливыми физиономиями. Здесь везде и повсюду видны трудовые люди с мозолистыми от работы руками. Вот за кого мы должны идти на войну.
– Сколько там время? Не пора ли нам уходить? – сказал я и взглянул на часы. Каша давно сварена. Солдаты сидят на полу, едят кашу и роются в своих мешках.
Покончив с едой, мы спускаемся вниз по скрипучей лестнице. На веревке во дворе висит бельё и болтается на ветру. Ветер переменился, резко усилился и дует от пожара в сторону города. Что—то ждёт нас теперь впереди, на дороге?
Старшина во дворе строит взвод и объявляет порядок движения. Я от себя добавляю тоже несколько слов. Мы выходим на улицу и поворачиваем в сторону открытого поля, оставляя позади себя последние дома.

От Ржева до Торжка

Так мы идём, поглядывая то вперёд, то по сторонам вдоль широкой открытой и замусоренной равнины. Пейзаж обыкновенный, трава, покрытая слоем пыли, пожухшие кочки, рытвины и канавы.
Вскоре откуда—то сзади и сбоку на нашу дорогу выехала телега и загрохотала по булыжной мостовой. Мужик правил лошадью стоя в телеге, нахлестывал свою лошадёнку кнутом и дергал вожжами. Лошадь, широко, вразброд, бросая ногами и вытянув шею, неслась прямо на нас. Мужик поминутно оглядывался назад, смотрел по сторонам, а нас впереди, перед собой, по—видимому не замечал и не видел. И только когда телега и лошадь навалилась на нас, он тут же очнулся, увидел солдат и задрожал всем своим телом.
Мы немного расступились, чтобы он не наехал и кого не задел, а он с перепугу сразу осадил свою лошадь. Мужик стоял в телеге, широко расставив ноги, а между ног у него лежали туго набитые мукой мешки. Осадив свою лошадь и рассмотрев вооруженных солдат, стоявших по обе стороны дороги, он явно перетрусил, заморгал глазами, машинально сорвал с головы свою кепку, смял её в кулаке, вытер ей лицо, и стал озираться, как обложенный зверь по сторонам. Он как бы взывал господа бога о помощи и подмоге. Он хотел было свернуть в сторону и галопом удрать. Но взглянув ещё раз на солдат и поняв, что пуля не дура, его быстро догонит, он с досады нагнулся и ударил по мешку кулаком.
Старшина не торопясь подошёл к холке лошади и взял её под уздцы, а солдаты стоявшие вдоль обочины дороги поснимали с плеч винтовки и для порядка передернули затворами. Мужик сразу обмяк. Он отпустил натянутые и накрученные на левую руку вожжи, колени у него ослабли и подогнулись, и он присел на мешки. Присел, а руки свои растопырил. Обхватил мешки, как бы показывая солдатам, что это мои.
Старшина спросил его, откуда и куда он едет, что у него в мешках, и куда он их везёт.
– Куда ты так летишь, как вор, без оглядки? – добавил кто—то из солдат.
Мужик промолчал.
– Я его щас убедю! – сказал пожилой солдат и приставил мужику под ребро ствол винтовки, – Какие они все здесь дюже разговорчивые! Пока не ткнешь винтовкой, слова не выдавишь!
Мужик, озираясь по сторонам и как будто боясь что—то забыть, торопливо стал рассказывать куда он теперь едет.
– Я тебя спрашиваю, откуда ты братец сорвался?
– Затемно я подъехал к железной дороге. Там, товарищ начальник, склады. Их бомбежкой немцы разбили и подожгли намедни. Они там горят. Я с опасностью для жизни из огня мешки эти вытягнул.
– Мука тонкого помола? Крупчатка? – спросил старшина.
– Да браток, белая, – жалобно простонал мужик.
– Мародер значит! – сказал старшина.
Мужик возможно прикинулся или не понял этого слова.
– Да, да! – ответил он, – Я местный!
– Товарищ лейтенант, его расстрелять надо – загалдели не дружно солдаты.
Мужик вытаращил глаза, оттопырил нижнюю губу. Он не мог даже дух перевести.
– Если вам тоже белой мучицы надо, так там её много. Идите, берите!
– А говоришь с опасностью для жизни?
Мужик от отчаяния бросил свою кепку, которую он тискал в руках, притопнул её в телеге ногой, и обратился к солдатам:
– У меня братцы малые дети без хлеба сидят, больная жена! Виноват! Четверо у меня их!
– А почему ты не в армии? – спросил старшина.
– У меня товарищ начальник белый билет. Я по здоровью освобожден.
– Я по болезни с детишками… – обратился он к солдатам, пытаясь найти у них поддержки.
Я всё это время молчал и смотрел на него. Физиономия здоровая и даже упитанная. На больного и немощного он совсем не похож. Пятипудовые мешки в телегу заваливал, силы хватило! И я покачал головой. Мужик видно понял, что ему не отвертеться. Он возвёл глаза к небу, зашевелил беззвучно губами и две крупные слезины появились у него на щеках.
В душе у меня было много за и против. Ведь врет мерзавец! А с другой стороны, этот хоть не агитирует нагло. Как тот, что стоял на крыльце. Что собственно изменилось за эти двое суток? Почему на его появление с мешками мы реагируем и судим так строго. Мимо того оратора солдаты прошли понуро и молча, а тут одного моего слова хватит, чтобы он схлопотал себе пулю в живот. Мы наверно за эти тяжелые сутки другими стали. А может всё это правда, как он говорит? Детишки и жена больная дома. Немцы придут кормить их не будут. Мука на складах сгорит. Не сгорит, так немцам достанется. Я посмотрел в сторону города над ним висело чёрное облако пепла и дыма. Наказывать его вроде и не за что. Лошадь с телегой забрать? Пулемёт и патроны солдаты несут на себе. Придём с телегой к своим, скажут барахолились. Нет, телега и мука нам не нужна.
– Ладно! Отпустите его! Пусть едет домой!
Старшина вопросительно посмотрел на меня. Я понял, что он хотел иметь телегу, но я отрицательно покачал головой. Старшина глубоко вздохнул, отпустил удила лошади и почесал недовольно за ухом. Солдаты расступились и мужик, не веря своим ушам и глазам, тронул слегка вожжой свою лошадёнку и она, качнув телегу, медленно пошла по дороге.
Отъехав метров пятьдесят, мужик взмахнул кнутом и, нахлестывая свою лошадёнку с ещё большим остервенением и злобой, вымещая на ней свой животный страх и досаду, громыхая по мостовой и подскакивая на ухабах, галопом помчался вперёд. Вот он в последний раз громыхнул на повороте и скрылся из вида.
Спустя некоторое время мы перешли железнодорожную насыпь в одну колею. Когда—то здесь на Кувшиново мы эшелоном проехали мимо Ржева. Железная дорога и большак сходятся здесь в открытом поле, как две невысокие насыпи равной ширины. А кругом ямы, канавы и поросшие сорной травой кочки. Место переезда уложено деревянными шпалами. Но здесь нет ни сигнальной будки, ни полосатого шлагбаума. Вот собственно и вся примечательность этой точки на земле.
Пройдя несколько километров по открытой местности, мы оказались у развилки дорог. Прямая и мощёная уходила на восток к Старице. А другая, грунтовая улучшенная, шла на север в направлении Торжка.
Пройдя ещё с километр, солдаты остановились. Мы со старшиной шли сзади, и я ускорил шаг, чтобы выяснить, в чём там дело.
В канаве у дороги лежал убитый солдат. Это был первый мертвый, которого мы видели. Он был в солдатской шинели, без оружия, лицо его успело значительно потемнеть. От него шёл слабый запах мёртвого тела. Мы прекрасно знали, что идём по дороге последними. За нами следом могли идти только немцы. Но копать могилу для убитого никто из солдат не хотел. Отрыть могилу, засыпать тело землей, отдать погибшему солдату последний долг, каждый был обязан. Так рассуждал я. Я стоял, ждал и смотрел на своих солдат, умудренных опытом жизни, и молча ждал их ответа. Если однополчане и товарищи по оружию бросили его в канаву у дороги, то почему идущие сзади чужие солдаты должны подбирать и хоронить убитых и павших от ран.
– Не всё горе переплакать и не всё протужить! – изрёк кто—то из солдат, и все поняли, что хоронить не наша забота.
– Задерживаться на открытом месте опасно, – сказал кто—то.
– Немецкие самолёты вот—вот налетят! – добавил второй.
– Хорошо, что мы все на ногах! – подхватил третий.
– Ну ладно! Заныли! – сказал я и отвернулся в сторону.
Я не знал, что делать и как поступить. Я стоял и думал о нормальных людских отношениях, которых явно не достаёт у моих солдат.
– Ваши трупы, – сказал я, – Будут вот так же валяться поверх земли! – Ну, что? Будем хоронить солдата!
Я думал, что мои слова подействуют на них. Я повернулся к ним лицом, посмотрел им всем в глаза, но в ответ увидел тупое безразличие и нежелание прикасаться к трупу. Они хотели поскорей отсюда уйти. Я уступил им, но сделал по—видимому плохо, что поддался их взглядам на жизнь.
– Ну что ж! Пошли! – сказал я, и мы зашагали по дороге.
На пути нам попалась деревня. Вероятно, это была та самая Тимофеево, о которой нам говорила старуха в доме с лампадами. Но деревня оказалась пустая, спросить было не у кого, и мы прошли её, не задерживаясь.
Дорога на север всё время забирается вверх. Она уходит от нас к горизонту. Ржев, как я помню, стоит на отметке 158 береговой полосы, а дорога на север переваливает водораздел, где берут начало небольшие притоки Волги. Торжок находится на той стороне водораздела.
От Ржева, считай, мы отошли километров двадцать, солдаты поглядывают на меня, не сделаю ли я привал. Дорога делает крутой поворот, мы обходим небольшое болотце и за бугром видны уже крыши домов. Как я после узнал, это была деревня Зальково.
Входим в деревню, повсюду стоят повозки санитарного обоза. Лошади привязаны за деревья и заборы, слышно, как они позвякивают удилами и щипят траву, телеги изредка поскрипывают чуть дергаясь вперёд. По всему видно, что обоз пришёл сюда накануне ночью.
Ездовые, не распрягая лошадей, отпустили им подпруги, отстегнули на бок удила, и вместе с медперсоналом разошлись по избам и повалились спать. Только лежачие раненые, не сумели подняться сами и спали в телегах. Ни часовых, ни охраны, бери любую лошадь и кати в любую сторону, ни один не подымет голову, ни один не выйдет из дома и не остановит тебя.
По тому, как люди спали, можно было сказать, что обоз пришёл издалека. Долго мотался по дорогам, выходя из окружения, подвигался медленно и с трудом. Люди в пути устали, были измучены долгой дорогой и бесконечной ездой. Я подошёл к одной, другой телеге, посмотрел на спящих раненых, им тоже досталось, их натрясло.
Мы зашли со старшиной в несколько изб, двери которых были открыты, посмотрели на лежащих вповалку людей и будить никого не стали. Мы оставили спящую деревню, и пошли по дороге вперёд. За околицей мы свернули несколько влево, и деревня осталась позади.
Часа через два или три мы догнали застрявших у моста артиллеристов, помогли им выбраться, и пристроив свой пулемёт к ним на заднюю подводу, зашагали вперёд. Не доходя до видневшейся впереди деревни, артиллеристы свернули в сторону и покатили в лес. Они видно не раз попадали в деревнях под бомбёжку и теперь на отдых прятались в лес. Нам в голову не пришло уйти в лес вместе с ними.
Сняв с задней повозки свой пулемёт, мы пошли по большаку в направлении деревни. Через некоторое время мы остановились у картофельного поля. Нам нужно было набрать картошки, чтобы сварить на привале обед. Солдаты расчехлили лопаты, развязали свои мешки и принялись за работу. Мы со старшиной привалились на траве у придорожной канавы. Пусть копают, а мы отдохнем!
Небо было ещё светлое, но ясный солнечный день был на исходе. И в это время на бреющем полёте из—за леса, где скрылись пушкари, прямо на нас вывалили немецкие самолёты. Низкий, раздирающий рёв моторов услышали мы и в первый момент не разобрали, сколько их было.
Посыпались бомбы, послышалась стрельба |из бортовых пулемётов|.
Взрывы легли вдоль дороги. Крупнокалиберные пули резали и кромсали землю вокруг, повсюду летели клочья травы. Первые несколько взрывов рассеяли наших солдат по полю. Они разбежались как зайцы и все залегли. Мы со старшиной тоже отбежали и легли за кустами. Самолёты прошли над дорогой, развернулись на обратный курс. Теперь они искали, где спрятались мы. Дорога опустела.
– Смотри старшина! Немцы летают в потемках! Аэродромы у них где—то совсем не далеко!
Немцы с рёвом прошли над дорогой, и ушли в сторону леса. Пока солдаты собирались и выходили к дороге, стало совсем темно. Проверив все ли живы и все ли на месте, мы тронулись дальше. До деревни было совсем недалеко.
Когда мы вошли в деревню, то увидели, что она вся забита повозками, лошадьми и солдатами. Но что странно, здесь следов бомбежки совсем не было. Мы осмотрелись кругом и хотели попытаться где—нибудь в доме устроиться на ночлег.
В избе налево стояли связисты. Повозки у них загружены и затянуты сверху брезентом. Около дома напротив ходят часовые. Охрана стоит по всей деревне. Нужно будет найти, где у них тут штаб. Но прежде нужно устроить своих солдат куда—то на ночь.
Не успел я подумать, а солдаты мои уже сгрудились у колодца. Первое ведро колодезной воды разошлось по рукам.
– Подождите нас здесь! – сказал я солдатам. Мы со старшиной зайдём к начальству в штаб.
Напившись воды солдаты уселись вдоль изгороди из жердей, а мы со старшиной отправились искать начальство.
Для предстоящей войны не имело особого значения наше хождение. Оно закаляло, но не воспитывало наших солдат. Я боялся, что отсутствие продуктов питания превратит их в конечном счёте в попрошаек. И поэтому я стремился поскорей дойти до штаба 22 армии. Я хотел узнать, где находиться сам штаб или его тылы. Никто в чужую часть нас не возьмёт, никто не поставит нас на продовольственное снабжение. Рассчитывать можно только на пару буханок хлеба.
Мы со старшиной подошли к часовому и попросили его вызвать к нам дежурного офицера. Вскоре к нам вышел офицер и я объяснил ему наше положение, рассказал кто мы, откуда и куда идём. В подтверждение моих слов я показал ему своё удостоверение, отпечатанное на машинке с фотокарточкой, и показал рукой в сторону солдат сидящих у забора. Вид у моих солдат был конечно неважный, они устало сидели вытянув ноги, но все были при оружии и в полной солдатской выкладке.
– Штаб армии, – ответил мне капитан, – Пятого октября проследовал на Торжок. Дойдёте до Торжка, там спросите, до города от сюда не менее семидесяти километров. Дорога всё время пойдёт на север. Ближайшие деревни Фролово, Денежное и Луковниково.
– До Луковниково двадцать километров. Что будет дальше, никто не знает. Обстановка может измениться в любой момент. Насчёт продуктов в дорогу, мы не можем вам помочь. Накормить сегодня пожалуй можно. Зайдите напротив к связистам, я им позвоню. У них осталась каша с обеда. Желаю успеха, лейтенант! Дежурный капитан пожал мне руку и вернулся в штаб.
У связистов напротив, на столе стоял черный большой чугунный котел.
– Тащите ведро! – сказал мне сержант, когда мы туда явились.
Наш старшина Сенин вышел на улицу, отвязал у колодца ведро и вернулся назад.
– Повесь, старшина, ведро для воды на место, я дам тебе для каши своё. Раздашь по котелкам, вернёшь мне ведро обратно.
– Вы товарищ лейтенант садитесь сюда за стол, я поставлю вам миску и нарежу хлеба, – и добавил, – на краю деревни стоит пустой сарай с сеном, вот там и переночуете!
– Ночью на земле спать холодно, можно простудиться! | в заключение сказал он.|
Мы не знали, что потом, зимой нам придётся сидеть и спать в мёрзлой земле, до самой весны торчать на открытом снегу, воевать и умирать на морозе. А сейчас мы каждый раз искали укрытий и крыши над головой.
Разделавшись с кашей, солдаты в сопровождении старшины пошли искать сарай с сеновалом. Они быстро залезли наверх и позанимали места. Старшина сидел внизу у сарая, он курил и поджидал меня. Пришлось поднимать солдат, уплотнять их, сгонять с насиженных мест. Нам со старшиной на сене места не оказалось.
– Как маленькие дети! – подумал я, – «Наелись, напились, и спать повалились!». У меня, у молодого – шея, спина и ноги болят. А как же они, пожилые, нестроевые? У них наверно кости трещат! – развивал я свою мысль. Но сон быстро справился со мной и со всеми моими мыслями.
Утром, когда мы проснулись, и по умятому желобу в сене, сидя съехали вниз, надеясь опять у большого чёрного котла разжиться варевом, то мы обнаружили, что деревня, забитая накануне, была совершенно пуста. Солдаты, повозки, штаб и часовые ночью, пока мы спали, беззвучно снялись и уехали в неизвестном направлении. Когда и почему они исчезли, нам было не понятно. Должны же были хлопать двери, на лошадей ругаться ездовые, перекликаться в темноте солдаты и покрикивать на них начальники. Мы спали как убитые и ничего не слышали.
Старшина предложил снарядить группу солдат в поле за картошкой.
– Кто знает, что впереди, долго нам сегодня придётся идти? На голодный желудок солдат далеко не уйдёт! И хуже того! Начнут по дороге ныть, завернут в деревню, разбредутся по избам, будут искать и рыться! Попробуй их собери!
Я не стал возражать, был согласен на пару часов остаться здесь, чтобы покончить с едой, проверить оружие и привести солдатские вещи в порядок. Я не стал торопить старшину и понуждать своих солдат.
Старшина отобрал людей и послал за картошкой, а с остальными мы отправились искать подходящую и побольше избу с русской печкой, дровами, ведрами и чугунами. Вскоре такую избу мы нашли. Притащили ещё один стол из соседней избы и поставили их посередине. Солдатская столовая была готова. Солдаты накануне вечером умололи с кашей весь хлеб, который получили у связистов. Но старшина наш расчетлив на счёт запаса продуктов и строг. Круглые буханки, взятые в доме с лампадами, были в запасе. Ходить по деревням и просить пропитание он не хотел. |А брать просто так нам просто негде было, а забирать нам не хватало мужества.| Возможно, потом война заставит и научит нас всему. А сейчас на душе у солдат была лишь тоска и уныние.
Когда с полевых работ вернулись посланные, в избе всё дымилось, шипело и кипело. Деревенская печь пылала жаром, в больших чугунах кипела вода. Кочерга и ухваты пошли в дело. Когда картошка упрела, с неё сняли пробу. Старшина из мешка извлек запас соли и насыпал его небольшими кучками на столе. Картошка ещё кипела и брызгалась в чугунах, а солдаты уже заняли места за столом, толкались локтями и понукали друг друга. Картошку слили, чугуны поставили на стол, а старшина, упревший у печки, сел в сторонку и закурил. Горячий пар валил из чугунов |расходясь белым облаком к потолку|. Хватает солдат картошку из чугуна, а она как огонь, обжигает пальцы. Уголёк с шестка печки можно схватить голыми руками, чтобы прикурить. А горячую картошку тронуть нельзя. Кто мог, тот её хватал шершавой полой своей шинели. Другой, разинув рот, сопел и дышал на неё, перебрасывая в ладонях. Третий, сложив губы дудочкой, дул на неё так, что в глазах темнело. Попробуй сильно и долго дуть, сразу голова пойдёт кругом! А старшина спокойно сидел, ухмылялся, покуривал, и смотрел, как солдаты горячие комки перебрасывают в руках. Потом он с достоинством встал, взял ведро с холодной водой, вывалил туда из чугуна приличную порцию картошки, и выловив её остывшую, спокойно сложил её перед собой на столе отдельной кучкой.
– Прошу, товарищ лейтенант! Можно сразу чистить!
– Вот изобретение века! – сказал кто—то из солдат.
– Никто не мог додуматься до этого братцы!
Но не все это поняли и продолжали катать горячие шарики на столе. Они ковыряли их ногтями, сдирали кожу полосками, а старшина успел приготовить две горки очищенной картошки, одну для себя, другую для меня. Он не брал с солдат махоркой или сахаром за использование своего открытия. Он закончил чистку и объявил свое решение.
– Сходите на колодец, принесите холодной воды. Суйте её в ведро, а то вы будете здесь до завтра валять её в руках, дуть и сопеть. У нас времени нет прохлаждаться и сидеть здесь, ждать бомбежки. Подам команду «Подъём!», – вставай. И кто наелся и кто не поел, разбираться не буду, голодным пойдёшь в дорогу.
Что удерживало солдат на месте? Жадность, лень или минутное желание поесть?
Летят по столу и на пол очистки, рукава шинели задевают за насыпанную кучками соль. Все пыхтят, усердно жуют, заправляют животы на дорогу. Первый раз за два дня солдаты вволю наелись. Ешь, сколько хочешь, сколько требует душа!
Вчера на подходе к деревне, когда наш ручной пулемёт лежал на подводе у артиллеристов, я видел среди поклажи привязанную за ногу курицу. На ухабах повозка подпрыгивала, курица квохтала, махала крыльями, старалась удержаться на ногах. Кто—то из солдат сказал, – Зачем мучают бедное существо?
Все видели на телеге белую живую курицу. Артиллеристы торопились, повозочный ни на нас, ни на курицу не обращал никакого внимания. Они боялись, что вот—вот налетят самолёты. Но когда пушка и подводы свернули в лес, никто не посмотрел, осталась ли сидеть в повозке белая курица. Кто—то из моих солдатиков сумел её незаметно вместе с веревочкой переместить в свой вещевой мешок. Она даже не пикнула и не возражала, что у неё появился новый хозяин. Она вела себя в мешке совсем тихо, не как, какая—нибудь шкодливая кошка. Она скромно молчала до самого утра. Её не подбрасывало вместе с телегой на ухабах.
Утром, когда старшина встал к печке, ему подали для общего котла в общипанном виде готовую и опаленную курицу. Передал старшине курицу пожилой солдат, самый скромный и тихий, не какой—нибудь молодой охальник. На солдата никак не скажешь, что это он увёл у артиллеристов курицу. Старшина пытал его, хотел узнать, кто передал ему курицу. Солдат ответил спокойно, – Я слово дал!
Пока солдаты по столу катали картошку, куриный суп дозревал в печи. И вот накрытый тяжелой сковородкой чугун «с жаром и наваром», как выразился старшина, появился неожиданно на столе. Солдаты думали, что это чугун с заваркой для чая. Никто не предполагал, что там плавает та белая курица.
– Заднюю ножку лейтенанту! – объявил старшина.
– А нашему старшине крылышко! – добавил кто—то.
Кто добавил, я не заметил, потому, что к такому вовсе не был готов.
– А остальным, чем бог послал! – сказал старшина.
– При чём тут бог? – сказал я, – Сперли курицу и на бога валите!
– Товарищ лейтенант, мы же у артиллеристов её переманили. Вот они её определенно где—то сперли.
– Картофельный суп с курятиной для услады! – объявил старшина.
Солдаты переглянулись, удивились и испустили восклицательный звук, – «Ну!».
Одни качали головами, другие вытянули шею и стали принюхиваться. Курицу выловили, порубили на мелкие куски, каждый получил сладкую порцию с косточкой. Куриный картофельный суп разлили на два чугуна и две противостоящие партии зачавкали, забурлили ложками. Потом на столе появился кипяток. У кого был сахар, припрятанный и завернутый в тряпицу, они его клали в общую кучу на стол.
Старшина разделил общую кучу на порции, каждый брал выделенную норму и был доволен, что сахар разделили сообща. Те, что напились, отходили от стола, садились на пол и курили. За столом постепенно пустели места. Теперь сытое войско можно было вести по дороге дальше!
С момента выхода из укрепрайона я ни разу не сделал проверку амуниции и оружия. Мы бежали, как дикая стая, без передышки. А теперь, оторвавшись от немцев, можно и нужно было привести всё в надлежащий порядок и вид. Первые сутки до Ржева солдаты валились с ног. Было не до порядка и не до проверок. Ещё два дня с ночевками и неразберихой, куда идти, отвлекали меня. Сейчас как раз подходящее время сделать проверку и поставить всё на свои места. Могут же быть среди солдат неряхи, потерять в пути что—нибудь из вещей. Кроме оружия, снаряжения и личных вещей солдаты несли на себе и другое имущество, – двуручную пилу, два топора и цинки с патронами. Мы были уверены, что с переходом Волги обязательно попадем в другой укрепрайон. И всё это понадобиться нам, чтобы строить ходы, лазы и укрытия.
Проверка показала, что вещи, имущество и оружие были в полном наличии. Это был отрадный и показательный факт. На таком продолжительном и тяжёлом марше всё сохранить, это отличный показатель выдержки моих солдат. Во время проверки солдаты стояли в одну шеренгу. После проверки старшина построил солдат по двое в походную колону. |Вот в таком порядке будете идти и проходить деревни. Теперь тут можно попасться на глаза начальству.|
Это был день 15 октября сорок первого года. В начале пути солдаты шли по двое, как приказал старшина. Но потом, |когда было пройдено с десяток километров, | само собой всё разладилось. Солдаты шли по дороге где гуськом, где кучкой. По пути стали попадаться деревни и мирные жители. Пройдя за день километров тридцать, мы зашли в деревню, чтобы устроиться на ночлег. На этот раз мы заняли пустой сарай без сена и соломы.
Все остальные переходы были похожи один на другой. До Торжка мы сделали ещё три перехода. В какой—то деревне на подходе к городу натолкнулись на связистов. Они разматывали связь.
Я обратился к лейтенанту, он направил нас в деревню, где стояла их рота связи. Через командира роты, который доложил по линии о нашем появлении, нам приказали явиться в деревню Яковлевичем, что стояла в пяти километрах за городом по дороге на Вышний Полочек. Ориентир, – развилка дорог и высота 186.

 
Торжок – Яковлевское.

Деревенька, в которую мы пришли, стояла на отшибе за лесом. На улице было пусто и безлюдно. Усиленный наряд часовых стоял под навесами. Часовые жались к домам. Видишь перед собой пустынную улицу, но чувствуешь, что в домах находятся люди и идёт работа. При подходе к деревне нас остановили и завернули в лес.
Патрульный солдат из охраны вышел нам навстречу и сказал: – Взвод заведете в пустой сарай за околицей. После чего вы, товарищ лейтенант, пойдете со мной в дежурную часть. Вскоре туда явился офицер штаба. Он проверил мои документы, выслушал мой доклад и сказал, что желает взглянуть на солдат. Мы пошли в сарай за околицу, где остались сидеть мои солдаты. Старшина подал команду – «Встать!», солдаты построились, капитан внимательно осмотрел их. Поговорив с ними, он проверил оружие, задал несколько вопросов о боеприпасах и снаряжении. Я показал ему всё, и он остался доволен.
– Хорошо! – сказал он, – Я доложу начальнику штаба о вашем прибытии.
– Солдаты останутся здесь, а вы лейтенант пойдёте со мной, у полковника к вам могут быть вопросы.
Мы прошли вдоль деревни и зашли в большую избу. В избе чисто, полы вымыты, на окнах белые занавески.
На лавке у стены сидел наш комбат, майор. Он со своим заместителем по политчасти приехал сюда на легковой машине. Они были без войска и точно не знали, где находятся их огневые роты. Майор находился при штабе уже несколько дней. Он жил где—то в другой избе и его вызвали к полковнику, когда доложили о нашем прибытии.
– Один огневой взвод 297 арт. пуль. батальона прибыл в расположение штаба в полной выкладке, с оружием, боеприпасами и в полном составе! – доложил капитан вышедшему из другой половины избы полковнику.
– Учтите майор, | – обратился он к нашему комбату, | это самый левофланговый и крайний взвод [батальона] |в укрепрайоне|.
– Где же тогда остальные, что были расположены ближе к Волге и сидели на станции Мостовой? – |докладывая полковнику,| спросил капитан.
Майор промолчал.
Штаб нашего батальона 10 октября находился в районе деревни Дядино, что южнее станции Ретикулиновый. В этот день к нам в огневые роты поступил приказ оставить Ржевский укрепрайон. Майор на машине уехал утром, роты снялись днём, а я со своим взводом из—за отсутствия связи покинул ДОТ только вечером. Как мне теперь стало известно из доклада полковнику, роты пошли дорогой западнее Ржева. Забежим несколько вперёд, чтоб потом к этому не возвращаться.
11 октября, как рассказывали потом вышедшие из окружения солдаты и офицеры, роты в сумерках подошли к Волге в районе железнодорожной ветки на Выческу.
Мосты и переправы были взорваны, а со стороны Оленино по левому берегу к Волге подошли немцы. Батальонный обоз с продовольствием и боеприпасами был брошен, люди и лошади пошли на переправу через Волгу вплавь, но были обстреляны и повернули назад. Потом несколько дней и ночей подряд люди пытались выбраться на левый берег Волги.
Покинув своё войско, комбат укатил на своей машине в Торжок. Роты остались на том берегу без всякого руководства, без знания обстановки. Правда, на следующий вечер майор попытался подъехать на машине к берегу Волги, но был обстрелян. Машину пробило пулями в нескольких местах, что служило доказательством его отваги и присутствия немцев.
Необходимо заметить, что комсостав в укрепрайон подбирался из наиболее надёжных и преданных людей.
Комбат в лицо меня конечно не знал. Раньше вот так глаз на глаз я с ним не встречался. В Солнечногорске и на станции при посадке в эшелон я видел его издалека. Но когда меня вызвали к полковнику, и я вошёл в штабную избу, я сразу узнал его, хоть вид у него был подавленный и угрюмый.
Я поприветствовал его. Он спросил меня, – какой я роты, где занимал огневую точку, где командир роты, и где я переправился через Волгу. Я рассказал всё по порядку.
10 октября мы устроили баню. Вечером, в сумерках ко мне прибежал командир стрелковой роты, что располагалась в промежутке между нашими ДОТами. Он объявил мне, что есть приказ, и они с обороны снимаются. Я кинулся к аппарату, связь была уже отключена.
Я пошёл в стрелковую роту, по телефону связался с их стрелковым полком, мне приказали немедленно выходить из укрепрайона. Мы шли без отдыха целые сутки и в ночь на 12 октября подошли ко Ржеву. Волгу мы перешли по мосту. Мост был взорван, как только мы перешли на левый берег Волги. Ночевали во Ржеве и потом за четыре дня добрались сюда.
– Где сейчас ваши солдаты? – спросил полковник.
– В сарае! – ответил я.
– Пусть будут до вечера там! Вечером зайдете ко мне, я на них хочу посмотреть. Вас позовёт тогда капитан. Мы подготовим для вас свободный дом. Но учтите лейтенант! Хождение по деревне категорически запрещается!
– Вы всё поняли?
– Да!
– Вы свободны, можете идти!
Нам отвели пустую избу. Окна в ней были изнутри забиты. На столе горела керосиновая лампа «Летучая мышь». Нас поставили на довольствие. Старшина получил на взвод продукты. Горячую пищу мы стали получать со штабной кухни.
На следующий день меня вызвали в штаб, нашего комбата здесь уже не было. От полковника я получил приказ и официальное боевое задание.
– Вы со взводом будете представлять собой летучий боевой отряд. Получите грузовую машину, ротный миномёт и три ящика боеприпасов. Ручной пулемёт у вас есть. С вечера на машине будете объезжать вот этот район, смотрите на карту. Следовать будете вот по этому маршруту.
И полковник показал мне на карте дороги, по которым я должен буду ездить.
– Курсировать будете до рассвета!
– Ваша задача обнаружить ночной немецкий десант, вступить с ним в бой и удерживать свою позицию. Вот вам ракетница и запас осветительных ракет. При встрече с противников дадите серию осветительных ракет, это будет служить нам сигналом, и мы определим место, где вы находитесь. Машину сразу отправите назад. Я на этот счёт шоферу дал специальные указания. Смотрите на карту и изучайте маршрут. Вы должны его знать на память. Карты на руки не получите. Ночью она вам не нужна. Ночью темно. Всё равно ничего не видно. Карта может попасть в руки немцам.
– Как же она к немцам попадёт? Что ж, я её по дороге потеряю?
– Смотрите сюда! Вот здесь будете делать поворот. Через каждые десять минут по дороге будете делать остановки. Ночью нужно периодически прослушивать местность и небо. |Сегодня вечером с шофером объедите весь маршрут.|
– Разрешите вопрос?
– Что там у вас?
– При встрече с противником мы принимаем встречный бой, как я понимаю.
– Правильно понимаете лейтенант!
– У нас могут появиться раненые и кончиться патроны и мины. При таких обстоятельствах куда нам отходить?
– Вам отходить никуда не надо! Вы остаетесь на месте! И ни шагу назад! Если нужно, то мы сами пришлём вам подмогу. Вы остаетесь на месте, ведете огневой или рукопашный бой, раненых перевязывать будете потом.
– Обнаружите десант, машину немедленно назад! Шофёр мне обо всём и о немцах доложит.
– Всё ясно? Вопросов больше нет?
– Схему маршрута запомните на память! Возьмёте сейчас машину и пока светло вдвоём с шофёром объедите все дороги по указанному маршруту. Солдат посадите в машину, когда будет совсем темно. Отдыхать после ночных объездов будете днём.
Теперь мы были при деле! Но я так и не понял главного. Выходит, нас бросили навстречу десанту, чтобы штаб выиграл время и смог уехать куда—то. Полковник об этом ничего не сказал и по всей видимости, нас никто не собирался поддерживать. Мы должны были остаться на месте при встрече с немцами, и до последнего дыхания и патрона держать свой рубеж. Все было крайне загадочно и до предела ясно!
Днём мы вповалку спали в избе, утром и вечером получали кормёжку. А с наступлением ночной темноты отправлялись ловить немецкий десант и были готовы встретить его во всеоружии. Ездили мы с погашенными фарами, часто останавливались, вглядывались, вслушивались в ночную темноту и смотрели в сторону Калинина, ожидая оттуда десанта. Я стоял наверху, облокотившись на кабину водителя, и смотрел по сторонам, изучал звездное небо и смотрел на вселенную.
То, что город Калинин был взят немецким воздушным десантом, полковник мне ничего не сказал. Об этом я узнал на кухне у повара. Несколько офицеров штаба потом обмолвились об этом.
Но наша лёгкая жизнь и приятная служба длились недолго. Однажды за околицей у леса в пустом сарае появились солдаты, и в расположение штаба пришёл наш командир роты старший лейтенант Архипов. Один взвод во главе с лейтенантом Луковичным остался за Волгой и не явился сюда.
Я знал прежде, что Луконин ходил в деревню к какой—то бабёнке. Его иногда посылали ко мне на огневую точку по вопросу увязки огня. И он всегда начинал разговор по поводу своих похождений. Он был мой сосед справа и занимал ДОТ в нескольких километрах от меня. По возрасту он был старше меня. И это давало ему преимущество в разговорах со мной. Он со знанием дела мог мне рассказывать о бабах, как несмышленому в этом деле. Он скрывал эту связь от других и особенно от ротного, но почему со мной в разговорах он впадал в откровение? Почему он передо мною хвастался и красовался своими похождениями?
– Ну что лейтенант? – говорил он мне и улыбался во весь рот, – Хочешь расскажу, как я с бабами обращаюсь?
Возможно главной причиной того, что я не получил приказа об отходе, явилось желание Луконина остаться с солдатами в деревне, где жила его баба, и сдаться немцам потом? Он остался сам и решил оставить меня |в неведение, о том, что есть| не передав мне приказ уходить за Волгу.
Командир роты Архипов подтвердил, что взвод Луконина не вышел с линии обороны. Больше того, он приказал Апоконину лично передать мне приказ об отходе, так как связь уже была снята, a я стоял на самом левом фланге обороны [батальона].
Встретились мы с Архиповнам 20—го октября, я увидел его и заторопился к нему навстречу.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! – сказал я и мы улыбнулись друг другу.
Наш командир роты был среднего роста. Всегда подтянутый, собраний и аккуратный. Ему было за тридцать или около тридцати. Я тогда по внешности не мог точно определить возраст человека. Гимнастерка его выцвела от частой стирки и сушки на солнце.
Стирал он всегда лично, подворотнички пришивал тоже сам. Он доставал из планшета завернутый в холстину кусок мыла и в свободную минуту стирал то одно, то другое. Он держал себя всегда в чистоте. Строевой выправкой он особенной не отличался, не затягивался ремнями намертво, как это делали мы. Он не выпячивал грудь колесом и не стучал каблуками, как это приучили нас делать в училище, хотя сапоги у него всегда были отмыты от грязи и начищены до блеска гуталином. Он не спускал книзу голенища своих сапог, как это делали некоторые молодые лейтенанты.
Старший лейтенант был уравновешенным и скромным человеком. Он представлял собой образец командира умного и простого. Он не стоял растопырив ноги, когда разговаривал с подчиненными, и не шаркал ногами, когда подходил к своим начальникам. Он был прост всегда и везде, лицо его худое и доброе всегда было озабочено мыслями и делами. Глаза были немного грустными, но всегда излучали душевную простоту и доброту.
Он никогда не кричал и не возвышал свой голос. Такое впечатление, что он боялся или стеснялся его. Он не напускал на себя театральные позы перед строем, всегда был одинаков и со всеми внимателен и вежлив. В общем, как мне казалось, он собрал в себе всё лучшее и человечное, всё умное и рассудительное.
Помню, он даже не рассвирепел, когда Луконин перепился в эшелоне со своими солдатами. Он помолчал, а потом сказал, – Завтра поговорим, когда отрезвеет!
Говорил он всегда по делу, не меняя голоса, и без выразительной мимики на лице. Вначале было даже трудно привыкнуть к нему после училища. В училище было обычаем у офицеров кричать и драть свои глотки. Я до сих пор помню искаженные злобой физиономии младших командиров и лейтенанта Клока. [Они] |остались отпечатанными в памяти на все последующие годы.| Где, у кого переняли они эту злобу, так обращаться с курсантами и солдатами.
Старший лейтенант Архипов был человек совсем другой. Трудно было определить, где он просто советует и когда отдаёт боевой приказ. Я его очень уважал. И до того, как я попал в его роту, и после того, на всём протяжении войны мне не приходилось встречать похожего на него и достойного человека. Чаще попадались безграмотные горло хваты и злобные дураки. Он был для меня эталоном, по которому я сравнивал сослуживцев и начальников, врагов моих и друзей.
– Нет! Этот совсем не похож на него! Этот, простите, безмозглый и лает как собака.
Но вернемся к Архипову. Несмотря на свою мягкость и обходительность, он был в высшей степени требовательным и волевым командиром. Он следил за служебной деятельностью офицеров роты и знал по фамилии почти всех солдат.
Он спокойно и без крика пресекал любую расхлябанность и нерадивость, делал это деликатно и тактично, не унижая достоинство офицеров или солдат. Луконин его откровенно избегал и боялся. Он помогал дружески молодым командирам взводов, успокаивал и подбадривал их в трудные моменты. Подойдёт, подморгнёт и скажет вполне серьезно, – Я приказы отдаю, чтобы их выполнять!
А теперь при встрече в штабе армии, я спросил его, – Мне продолжать ночные разъезды или сдать машину и отправляться в роту?
– Ты выполняешь приказ полковника, а мне подчиняешься по службе, как прежде.
Я ездил ночами по дорогам вокруг штаба армии и знал, что подмога мне в нужный момент придёт.
Старший лейтенант занимался делами роты, бегал по домам, встречал выходящих из—за Волги солдат, получал обмундирование и амуницию, выдавал оружие, составлял поименные списки.
Мелкие группы солдат и младшие офицеры продолжали просачиваться ночами и переправляться через Волгу. Теперь из всего состава бывшего батальона Архипов формировал одну стрелковую роту. Мы должны были выступить куда—то на фронт.

27 октября грузовик, миномёт, две ракетницы и три ящика мин я сдал на склад по распоряжению полковника. Мне добавили во взвод двадцать чужих беглых солдат, и я ушёл за лес в деревню, где стояла наша рота.
В тот же день вечером роту построили и объявили приказ, – «Новых рубежей и укрепрайонов нет, стационарные огневые точки и техника отсутствует. По указанию штаба фронта 297 батальон расформирован и в составе роты передается на пополнение в стрелковую дивизию». Все солдаты, сержанты, старшины и офицеры переводятся в стрелковые подразделения пехоты. Наша рота идёт на пополнение 119 с.
В один день всё изменилось и со всем было покончено. Наводчики орудий, замковые, заряжающие, электрики, связисты, оружейные мастера, саперы и минеры превратились в простых стрелков, носителей трехлинейных винтовок. Солдаты были страшно недовольны. Но, как говорят, приказ есть приказ! На горизонте играл полосатый закат. Вечер был сухой, воздух неподвижный. |Полосатое небо светило каждому по разному, одному дальнюю дорогу и долгую войну, а другим оно вещало быструю кончину, немецкий плен и тяжёлые раны.|
В нашей просторной избе собрались все сержанты и офицеры роты, это была наша последняя встреча и последняя крыша над головой. Завтра, когда рассветёт, рота построится и пойдёт в сторону Калинина к Волге. Для нас это было начало настоящей войны |жизни и смерти на земле|.
Всё, что мы до сих пор знали и слышали о войне, всё это была игра воображения! Из—под крыши этой избы мы сделаем [первый] шаг навстречу настоящей войне, тяжёлым испытаниям и неизвестности.
Каждому по—разному придётся пройти дорогой войны. Одному она будет долгой, а другим она вещала быструю кончину, немецкий плен и тяжелые раны.

Глава 5. Левый берег Волги

Октябрьноябрь 1941 года
Медное. Два танка. Бомбёжка. Левый берег Волги. Паром. Командир роты с двумя взводами уходит на правый берег Волги. Встреча с Женькой Михайловым. Бомбёжка.

Утром 29го октября, после беготни и кормёжки, рота построилась в |походную| колону и походным маршем пошла на Медное.
Командир роты распорядился, чтобы я со своим взводом шёл замыкающим. Это его особое доверие, выраженное мне, таким образом.
Через некоторое время мы вышли на Ленинградское шоссе и повернули на Медное. Шоссе в то время было не широкое и во многих местах основательно разбито. Где выбитый до щебёнки асфальт, где участки засыпанные землей, а где просто развороченное воронками полотно проезжей части дороги. Война везде оставила свой след!
Мы подошли к Тверце и остановились у переправы. Мост около села Медного был разбит. С той стороны к плотам наплавкой переправы на подводах спускали раненых. Лошадей вели под узды. Лошади на плоты заходить упирались, их тащили на брёвна, они приседали. Одна за другой подводы с ранеными перебирались на нашу сторону. Мы стояли, смотрели на них, ожидая своей очереди.
Откуда их столько? Не туда ли мы держим свой путь?
В село Медное мы не зашли. Наведённая переправа была в стороне и выше по течению Тверцы. С дороги были видны дома и постройки. По краю бугра чернело несколько деревянных и одноэтажных каменных домов. Некоторые из них остались целы. А другие основательно пострадали от бомбёжки. Повсюду были видны глубокие и свежие воронки. Здесь накануне как следует поработала немецкая авиация.
Обойдя Медное стороной, мы свернули вправо, и пошли по мощёной булыжником дороге. Мы прошли километра четыре и впереди на обочине увидели немецкие танки. На боках у них красовались чёрные кресты, обведение белыми полосками. Танки стояли неподвижно, стволы орудий были опущены |вниз|
Выглядели они совершенно новыми. Ни вмятин, ни царапин, ни пробоин на стальной броне не было видно. Блестящие гусеницы были в полном порядке.
Почему их покинули немцы? Горючее кончилось? Испортились моторы? Но могло быть и другое, – подумалось мне. Я конечно фантазировал, и поэтому представлял себе ситуацию так: экипажи танков свои места не покидали, а сидят внутри и ведут наблюдение. Кто передвигается по дороге, сколько и в каком направлении проходит солдат?
Работая ключом, они могли передавать по рации эти данные. Люки танков плотно задраены. Все кто проходят мимо, смотрят на них и вполне уверены, что танки выведены из строя и их экипажи взяты в плен. А чтобы славяне не лазили во внутрь, люки наглухо закрыли.
Впереди шёл командир роты, за ним мимо танков прошли взвода, и вот наконец я тоже оказался около танков. Я позвал солдата, взял у него сапёрную лопату, залез на один из танков и пытался сапёрной лопатой открыть люк. Но сколько я не старался, сколько не пыхтел, у меня из этого ничего не получилось. Когда я ковырял лопатой крышку, мой взвод ушёл по дороге вперёд. А я у танка остался с солдатом |, у которого я взял этот саперный инструмент| Мне даже показалось, что там внутри кто—то есть.
Рота отошла по булыжной мостовой на приличное расстояние, и мне пришлось бросить своё занятие и |нам с солдатом| бегом догонять её.
Танки стояли на обочине дороги, около самой опушки леса, на перекрестке двух мощёных дорог. А рота, повернув направо, вышла на открытое пространство. Мы догнали свой взвод, и я перешел на шаг, чтобы перевести дух. Так некоторое время я шёл вместе со взводом, а сам думал о танках. Сказав старшине, что мне нужно поговорить с командиром роты, я побежал вперёд, обгоняя солдат. Командир роты увидел, что я бегу к нему, отошёл от колонны, остановился и нахмурил брови.
– Ты что лейтенант? – спросил он.
– В танках немцы сидят! Нужно вернуться! Я слышал внутри какую—то возню!
Старший лейтенант улыбнулся и ответил, – Этого не может быть лейтенант! Ты просто ошибся! Здесь по дороге мы проходим не первые. Их давно успели проверить. А у нас нет времени возвращаться назад.
Старший лейтенант хотел ещё что—то сказать, но не успел |даже открыть рта, – |, над лесом мы услышали рёв самолётов.
Как только рота отошла от поворота на два, три километра, а это всего полчаса ходьбы, из—за верхушек деревьев на открытый участок дороги навалились немецкие бомбардировщики. Никакого «костыля» или «стрекозы» до этого над нами не было |этим местом не было видно|. Самолёты шли на бреющем полёте и точно вышли в створ дороги из—за макушек деревьев. Откуда они могли знать, что мы идём по дороге?
Самолёты уже на подлете начали обстрел из пулемётов, а потом посыпались бомбы. Солдаты бросились бежать в разные стороны.
Мы тоже залегли, отбежав от дороги. Проревев над дорогой и сбросив с десяток небольших по размеру бомб, самолёты сделали разворот и пошли нам навстречу |с двух сторон вдоль дороги, над открытым полем обстреливая нас из пулемётов и бросая бомбы|. Как только одно звено отбомбилось и ушло за кромку леса, над дорогой появилось другое |тут же появилась ещё одна партия из пяти|.
Не успел я повернуть голову к лесу, а оттуда уже сыпались новые бомбы. Низко летящие над дорогой бомбардировщики стреляли из пулемётов.
Неожиданный налёт и обстоятельства с танками смутили меня. Их базой, повидимому, был городской аэродром в Калинине.
Солдаты далеко разбежались по полю, их долго собирали и заводили в кусты. В роте были раненые и убитые. Куда отправлять раненых, на чём их везти?
Я смотрел на командира роты и думал, какое решение он примет теперь. Хорошо, что он с нами, что все эти заботы свалились не на меня. А командир роты сделал всё просто. Он оставил при раненых старшину и в помощь ему дал трёх солдат из первого взвода. Он поручил старшине сходить на переправу в Медное и связаться по телефону со штабом армии, запросить у них повозки для раненых и похоронить в братской могиле убитых солдат. Всё вышло так просто и естественно! Мне было бы трудно всё так быстро сообразить.
Мой взвод в составе роты по—прежнему шёл сзади последним. Я был избавлен от нужды смотреть за дорогой и от всяких других забот.
Я шёл в составе роты и за дорогой не следил. Роту вёл ст. лейтенант |зам. командир роты и я только получал указания, что и как делать|. Он сам выбирал направление, решал, где нужно сворачивать и по какой дороге идти. По его команде рота сворачивала в лес. Он объявлял привал. Я даже не присматривался к маршруту нашего движения.
Если меня тогда спросить, какую дорогу я лучше помню, – от Ржева до Торжка или от Торжка на Медное? Разумеется ту, где я сам вёл свой взвод. |Я всё помню хорошо и достаточно точно. А теперь я был избавлен [от необходимости] следить и сосредотачивать своё внимание за дорогой. Я шёл и ждал только распоряжений и указаний старшего лейтенанта.| На моей обязанности, идущего последним, было следить, чтобы в роте не было отстающих. Остальное меня не касалось |не волновало, мне не нужно было чтолибо делать, ни о чём не думать, ни за что не переживать|.
Мне что прикажут, то я и выполнял, делал всё быстро и чётко и особенно не рассуждал. У меня была привычка выполнять приказы и распоряжения. К этому я был приучен, это вошло в мою кровь.
Я шёл, разговаривая со своими солдатами и почти не смотрел по сторонам. Стокилометровый путь до Торжка у меня и остался сейчас в памяти |со всеми подробностями, в уме как на ладони|. А верни меня сейчас назад и прикажи пойти на Медное побежать по пройденным ротой дорогам путь через Медное|. Я, пожалуй |задумаюсь, на каждом перекрестке путаться буду, стоять и решать.| засомневался, где мне лучше туда идти.
Где мы поворачивали и откуда мы вышли? Я не следил, как это делал солдат. Он идёт в строю и смотрит в спину впереди идущему.
Пройдя Медное, мы должны были свернуть на Новинки и пойти на Гильбертово. За Городничий роту остановили, завели в лес и объявили привал. Мы долго лежали на холодной застывшей земле. Командир роты ушёл куда—то в деревню. Потом он вернулся и с ним из деревни пришёл капитан.
– Матвеенцев!  – отрекомендовался он нам.
– Я политработник! |Заместитель командира полка по политчасти.| – сказал он сквозь зубы и широко расставил ноги.
– Вчера наша дивизия вела бои за Дмитровское и Черкасово. Немцы остались за Волгой! |и на дороге бросили свою технику.|

– Ваша рота вливается, как пополнение в нашу дивизию. Теперь вы будете служить в 421 стрелковом полку. Командир полка, – подполковник Ипатов.
– Но я вас предупреждаю, у нас с дисциплиной строго и порядки особые.
– Дивизией командует генерал Березин, за малейшие нарушение и невыполнение приказов, он отдаёт всех подряд под суд.
– Смотрите, не попадите под трибунал! – Особенно это касается офицеров!
– У нас в полку уже есть достаточно таких.
– Сегодня вы пойдёте за Волгу. На тот берег вас переправят сапёры. – Там, за Волгой вы будете воевать.
Капитан прошёлся перед строем солдат, посмотрел сурово на нас, на младших офицеров и удалился с двумя солдатами, которые его сопровождали, обратно в деревню.
«Вливание» было сделано, нас влили в стрелковую дивизию. Командир роты подал команду – «Разойдись!», – и солдаты легли, привалившись к земле.
Командир роты заторопился, – Остаёшься за меня! – сказал он мне и пошёл в том направлении, куда только что ушёл полковой капитан.
Мы лежали и ждали, когда он вернется, нужно было в дорогу на солдат получить продукты. Нас повидимому на ту сторону отправляли надолго. Я не подумал тогда, что наши люди уйдут туда навсегда.
«У нас есть приказ Березина судить всех, особенно офицеров…» – остались у меня в памяти почти на крик сказанные капитаном слова.
Командир роты вернулся в сопровождении сержанта сапёра. Сапёр поведёт нас к паромной переправе на берег Волги. Рота тяжело встала, построилась по взводам и пошла по дороге. Вскоре сержант нас привёл на крутой берег  с песчаным отвалом и велел подождать.
Солдаты остались лежать в кустах, я пошёл на берег посмотреть на переправу. Деревянный плот, сбитый скобами из брёвен, как его тут громко называли «паром», должен был перевести нас повзводно на тот берег реки. Внизу, переливаясь и крутясь, неслись холодные быстрые струи воды. На тот берег был протянут канат, по канату скользило кольцо, за кольцо был привязан бревенчатый плот. Вот и всё нехитрое сооружение. Здесь под берегом сидело ещё несколько солдат сапёров. |Это они занимались переправой.| На плот могли поместиться человек двадцать солдат или одна армейская повозка с лошадью. Тот правый берег реки, поросший соснами, казался безлюдный и пустым. Туда приказано было перебросить нашу роту, а где находились в то время немцы и были ли на том берегу наши войска, этого никто [из нас] не знал. Возможно, нам об этом не хотели говорить.
Перед тем, как нашему первому взводу зайти на плот, с него под кручу съехала повозка и лошадь. Почему одна единственная повозка пришла с того берега, я не понял.
Меня подозвал командир нашей роты, с ним рядом стоял круглолицый офицер в накинутой поверх шинели плащпалатке. Нашивок его не было видно, кто он был по званию, трудно сказать.
– Это заместитель командира полка по тылу! – отрекомендовал мне командир роты стоявшего рядом офицера. В нашей роте было около сотни солдат. |В роте было восемьдесят человек, по двадцать солдат на каждый взвод.|
– Сейчас на паром, на ту сторону отправятся первые двадцать человек, их поведёт командир первого взвода, – сказал командир роты, – Плот вернётся, со вторым взводом поеду я.
– Ты! – сказал мне старший лейтенант, – с группой в тридцать человек останешься на этой стороне и будешь здесь за старшего.
– Ты со своими солдатами пойдёшь на плот последним, когда он вернётся сюда. Я буду ждать тебя на том берегу, а пока положи солдат метрах в двадцати от берега и жди от меня связного. Он вернётся к тебе на пустом плоту.
Меня с тремя десятками солдат положили за бровкой берега, и мы стали ждать своей очереди на переправу.
Зам. командира полка суетился около лошади, о чем—то спрашивал и ругал повозочного. Он говорил ему что—то намёками. Не зная главного, нельзя было догадаться о чём шла речь. Почему он собственно ворчал и [чем] был недоволен.
Когда лошадь сошла с парома, ездовой что—то сказал сапёрам. Я думаю, что он ругал его именно за это. Зачем он сообщил какую—то важную новость сапёрам?
Первая партия была уже на том берегу, командир роты со второй спустился к воде и ждал, когда плот подойдёт к нашему берегу. Паром вернулся, командир роты вместе с солдатами зашёл на плот и на этот раз они очень долго переправлялись на тот берег.
Внизу у воды стояли сапёры, они за веревку с того берега перетащили пустой паром обратно сюда. И вдруг они почему—то забегали, засуетились и заволновались, застучали по канату топорами, оттолкнули плот, обрубили канат и попрыгали вверх. Они быстро легли за бровку, и в это время на воде послышался взрыв. Я подбежал к берегу и увидел, – остатки парома, в виде разбросанных брёвен, плыли вниз по реке.
Лошадь натужено втащила пустую повозку в гору по наклонному спуску и, поднявшись наверх, загрохотала по мёрзлой дороге. Вслед за подводой убежали сапёры.
Я стоял на краю обрыва и смотрел им вслед. Солдаты, подняв головы и встав на колени, смотрели то на меня, то на удиравших сапёр. Нам и в голову не пришло, что на тот берег к воде вышли немецкие танки. Они правда на берегу не показались, они остались стоять за соснами, но мы этого не видели, не слышали и не знали. Повозочный, зам. по тылу и сапёры нам ничего не сказали. На том берегу в лесу остались наши солдаты и командир роты.
Когда мимо меня пробегал последний из сапёров, я рванулся с места и кинулся ему наперерез.
– Кто у вас старший?
– Почему взорвали паром?
– Куда вы все бежите?
– Там осталось полсотни наших солдат и командир роты!
Но ответа на мои возгласы не последовало. Он обогнул меня стороной, махнул рукой и показал мне на другую сторону Волги. Что он хотел этим сказать?
Я посмотрел туда, куда он мне показал и ничего не увидел. Я повернулся снова к нему, а его уже и след простыл. Не мог же я его схватить и держать за шиворот, или стрелять ему в спину из нагана. Признаюсь, я тогда растерялся. Сапёры убежали, и мы остались лежать на голом берегу, у бывшей переправы одни.
Я вглядывался в опушку леса на том берегу и ждал, что вот—вот у воды покажутся наши солдаты. И даже сел специально на край обрыва, чтобы с той стороны сразу заметили меня. Просидел я так не менее часа. Потом спустился к воде и осмотрел обрывок каната. На том берегу было пусто и никакого движения. Кроме винтовок, небольшого запаса патрон и ручного пулемёта с одним диском патрон, ничего другого во взводе не было.
Тридцать солдат, из них десять чужие и на меня легла обязанность самостоятельно решать все дела, думать и действовать.
Чем я буду кормить своих солдат, если сухари и махорка завтра закончатся? Почему нам выдали продуктов всего на одни сутки? Или у них норма другая или решили, что больше суток мы на той берегу не продержимся? Где находится их штаб полка, в который мы теперь зачислены? Куда я отправлю раненых, если во взводе будут потери? С какой боевой задачей пошла рота за Волгу? В таких делах существует воинский порядок, отдают по всей форме боевой приказ! Что—то здесь не то, не по правилам и не по уставу? Не могли же они просто так послать целую роту, чтобы её сапёры переправили на плоту на тот берег. Офицеры должны знать, что им делать, с какой задачей они туда идут.
Я запомнил фразу, брошенную капитаном из штаба на счёт трибуналов, и долго вспоминал его фамилию и фамилию командира полка и дивизии. Разве с одного раза забьёшь их в свою память! Бросили роту через Волгу в полную неизвестность, часть роты осталась здесь, и никому до нас дела нет! Может поднять солдат и пойти искать ту деревню, найти штаб полка номер четыреста с чем—то.
А вдруг сапёры доложили, что переправили всех? А мы явимся в штаб полка, и штабные объявят, что мы дезертиры? Попробуй докажи, что нас бросили и что мы на той стороне вовсе не были!
По всей видимости, командиру роты приказали вывести роту в заданный район и занять оборону? Сунули необстрелянных людей за Волгу и припугнули их на всякий случай. А что сапёры обрубили канат и взорвали паром, роли не играет. Видно в этой дивизии без трибунала ничего как следует не делают.
Может мне следует послать кого вплавь, чтобы добраться до того берега. Нужно ведь выяснить, в чём там дело?
Я посмотрел на лежащих солдат, подумал и вздохнул. Кого из них я пошлю в ледяную воду? Ни один из них, даже на бревне, до середины реки не дотянет.
Перестрелки на том берегу и в глубине леса не было слышно. Как теперь старший лейтенант переправится назад, мне было не понятно. Куда они могли уйти? Почему они так внезапно исчезли?
Вот сколько вопросов и неразрешимых проблем встало передо мной неожиданно и легло на мои плечи.
И чем больше я думал, чем больше вникал в обстановку, тем больше я сомневался и ничего не предпринимал. Я посмотрел ещё раз на тот противоположный берег и решил просто ждать.
День был безветренный и холодный. Прохаживаясь по кромке обрыва, я только теперь заметил, как резко похолодало. Ветки, трава и кусты пригнулись к земле, отяжелели, покрылись слоем прозрачного льда. На деревьях нависали сосульки. Трава хрустела под ногами, даже песок покрылся пористой коркой льда. Холод проникал везде. Он лез в рукава и под воротник. Солдаты были в летней одёжке.
Мелкие ручьи и лужи застыли и оцепенели. И лишь холодине струи реки и водовороты на поверхности воды, перекатываясь и переливаясь, неслись куда—то неудержимо.
Я подошёл к своим солдатам, подозвал старшину и велел ему выйти на кромку берега и наблюдать за той стороной. Взяв с собой двух солдат помоложе, и предупредив остальных, чтобы лежали тихо, и что я отойду на некоторое время, я пошёл вдоль берега вверх по течению.
Я хотел осмотреть полосу нашего берега, деревья, низину и кусты, всё, что находилось правее нас на расстоянии в полкилометра.
Дело шло к вечеру, видимость ухудшалась, от воды, со стороны реки, на берег ползла сырость и изморозь. Нужно было осмотреться на всякий случай. Здесь на берегу, ни слева, ни справа нет никого. Мы одни лежим у бывшей переправы.
Пройдя метров сто от места, где лежали солдаты, мы отошли от берега и спустились в низину, чтобы обойти открытый участок реки.
Я не хотел, чтобы нас увидели с той стороны |противоположного берега|. Мало ли, что могло быть!
Осторожно пробираясь между прибрежных кустов и небольших деревьев, я каждый раз останавливался и из—под ветвей покрытых прозрачным бисером льда, смотрел на противоположный берег, но ничего подозрительного на той стороне не замечал.
Я стоял по несколько минут и неподвижно вглядывался в прибрежные заросли на той стороне. Потом мы осторожно и медленно отходили назад от кромки обрыва и не торопясь продвигались дальше вперёд.
Подойдя к небольшой группе сосен, густым островом стоявшим на берегу, мы заметили в глубине деревьев какое—то едва уловимое движение. Что—то живое шевелилось между стволов.
Мы бесшумно изготовили своё оружие и подались вперёд. И там, за стволами деревьев мы увидели одиноко стоявшую лошадь.
Мы подошли ещё ближе, она повернула голову в нашу сторону. Мы увидели, что у неё на шее и в плече была большая и глубокая рана. Из раны сочилась чёрная, как дёготь, кровь. Вот почему она стоит так тихо, почти неподвижно и едва заметна между стволов и ветвей. Большие, грустные глаза её тоскливо смотрели в нашу сторону.
О чем думала она, когда увидела подошедших людей? Лошадь умное животное. Один царь как—то сказал своему визирю, – «Если бы у тебя на плечах была голова лошади, ты бы не был так глуп и не говорил мне всякой ерунды!».
Брошенная лошадь стояла одиноко среди холодных стволов и обледенелой травы. Мы тоже были одиноки и брошены и пребывали в полной неизвестности! Мы ещё не истекали кровью, но всё это будет потом, всё это ждало нас впереди!
Что будет с теми и с командиром роты, которые ушли на тот берег? Как они будут переправлять своих раненых солдат, если там примут неравный бой? Кто им пошлёт продукты и боеприпасы? С кем они держат связь? Переправа взорвана. Дорога назад им отрезана. Оттуда назад на бревне живым не доберёшься.
Кругом по—прежнему стояла угнетающая тишина. Холодок и небольшой ветер с реки хватали за спину.
Мы постояли немного, посмотрели на тот берег и пошли назад к нашим ребятам. Выйдя по пути на край берега, я заглянул вниз. Берег в этом месте уходил в воду сплошной обрывистой стеной. Выйти на берег с воды можно было только в одном месте, там, где с парома выбралась наверх лошадь с повозкой. Это, от моих лежащих за берегом солдат, было не далеко.
Наши солдаты лежали на открытом месте. Повсюду небольшие кочки, поросшие побелевшей от инея травой. Я положил дозорных на край обрыва, а сам прилёг на кочку рядом со старшиной.
К вечеру на дороге, по которой укатила телега и убежали сапёры, показалась небольшая группа солдат. Они шли в нашем направлении.
Когда солдаты приблизились и подошли к нам совсем близко, среди них я увидел знакомое лицо. Это был друг мой по военному училищу Женька Михайлов, с которым мы в Кувшиново ходили на танцы. Лейтенант Михайлов куда—то вёл небольшую группу солдат.
Я поднялся с земли, и он увидел меня. Мы вышли друг другу навстречу и поздоровались.
– Ты из штаба полка? – спросил я его.
– Да! А ты тут что делаешь?
– Мы?
– Мы лежим у моря и ждём погоды!
– Наши два взвода с командиром роты переправились туда. А мы вот лежим у переправы и ждём их возвращения обратно. Нас привели, положили и велели ждать. А что делать, этого не сказали.
– А ты, Михайлов, куда держишь свой путь?
– Это твои солдаты?
– Да! Это полковая разведка. Я, так сказать, в полковую разведку теперь перешёл. Когда нас стали распределять после передачи из штаба армии, предложили в разведку. Вот я и пошёл.
– Про вашу роту в штабе полка что—то говорили, но они не в курсе дела, что половина роты осталась здесь. Вашу роту целиком считают погибшей.
– Как погибшей?
– Так!
– При мне командир полка подполковник Шпатов докладывал в дивизию, он доложил, что немцы вышли по всему правому берегу к Волге. Вырвалась одна повозка, а батальон и ваша рота попали в плен.
– Он правда сказал, что солдаты сражались до последнего. Но сам понимаешь, истина, она между слов.
– В какой плен? Чего ты мелешь?
– Говорю тебе дело! Я сам слышал. Начальник штаба спросил Ипатова, – Как роту списывать? Пропавшими без вести или погибшими?
– Думаю, что ты напрасно здесь сидишь и ждёшь своих. Да и из полка за вами сюда никто не придёт.
– Как не придёт? Здесь был зам. ком. полка по тылу. И сапёры на наших глазах взрывали паром.
– А ты куда с разведчиками идёшь? На ту сторону будешь переправляться?
– Нет, на той стороне нам делать нечего. Мне приказано двигаться вверх по течению реки по этому берегу. Мы должны пройти километров десять и к утру вернуться в штаб. Нам нужно осмотреть правый берег, не перешёл ли немец выше по течению и не обошёл ли он штаб полка.
– Послушай, Жень. Ты наверное знаешь общую обстановку. Расскажи, где немец, а где наши держат оборону.
– Повозочный, которого на пароме переправили последним, в штабе рассказал, что пока немцы окружали роту, он сумел за кустами незаметно выбраться на паром.
– Вы немцев отсюда видели?
– Нет! Я ходил по берегу в открытую с того самого момента, когда сапёры взорвали паром. Ни немцев, ни выстрелов, никакого движения на той стороне!
– Послушай, Женя! Объясни мне на всякий случай, где находится та деревня, в которой стоит штаб полка.
– Пойдёшь по дороге, на развилке дорог в лесу свернёшь влево, пройдёшь километра три лесом, при выходе на опушку опять свернёшь в лес. Вот там при выходе из леса левее дороги увидишь деревню. В этой деревне и находиться штаб. В деревне живут местные жители. Офицеры штаба живут по домам. Сам понимаешь, кому хозяйки, перины и подушки, а кому, вроде нас, в холодном сарае приходиться спать.
– Я вот с разведчиками в сарае на сене. А ты, друг Сашечка, я вижу, со своими солдатиками на мёрзлой земле!
– Ты, Михайлов, теперь работник штаба. Ты мне, вместо рассказов о пуховых подушках, посоветуй что делать.
– Вот пойду завтра утром назад, зайду к тебе, возьму у тебя связного, доложу начальству, что вы лежите на берегу, пусть дадут указание. Что они решат, сказать не могу, но думаю, что тебя определят в батальон. А вообще, теперь ты можешь сам послать с запиской посыльного прямо в штаб полка.
– А теперь мне пора!
– Из училища ребят никого не встречал? Пуговкина Сашку не видел?
– Нет, он, говорят, попал в другую дивизию.
– Пошли! – сказал Михайлов своим разведчикам.
Я посмотрел на него, он чему—то улыбался. Возможно, он был доволен своим положением. Ясно, что ходить в разведку было приятней, чем вот так с солдатами лежать на мерзлой земле.
Михайлов ушёл со своими солдатами. Он шёл легко и беззаботно, и изредка поддавал ногой ледышки.
Я посмотрел ему вслед и подумал, – идёт в разведку открыто, как на прогулку. А если немцы успели перебраться на этот берег? Окопались где либо и ждут поджидают его! Почему он не выставил, как положено, головной дозор? Вот также вляпается, как наш командир роты! Может он только здесь, передо мной держит фасон?
Вскоре они зашли за кусты и скрылись из вида. Это была наша последняя встреча. Утром 30—го октября сорок первого года Евгений Михайлов из разведки не вернулся. Пропал он, пропали без вести и его солдаты. Я потом, позже узнавал о Михайлове, но в штабе о нём никто не мог ничего сказать. |Несколько раз узнавал у Максимова, он в то время был ПНШ  [полка] по разведке.|
Родители у Михайлова жили в Москве. Я, он и Пуговкин были москвичи. Я был однажды у Михайлова дома. В то время мы были курсантами Московского Краснознаменного пехотного училища им. Верховного Совета Р.С.Ф.С.Р.
Точного адреса я его не помню, но запомнилось мне одно, что жил он в одном из переулков на Ленинградском шоссе. Больше лейтенанта Евгения Михайлова и его разведчиков никто не видел. Я сообщаю некоторые подробности о нём, потому, что он был мне другом.
Это не какой—то там выдуманный образ, а живой и реальный человек. И потом, для справки: все люди, о которых я пишу, все они были живые и реально ходившие по земле.
Майора Пуговкина я например встретил в 1958 году, после войны. Я вышел в коридор из класса Академии, где мы, офицеры запаса, проходили переподготовку. Прошло 37 лет, а я его сразу узнал в лицо. Он помнил Михайлова. А то как же! Я рассказал ему о нашей последней встрече… Но вернёмся к делу!
Ни стрельбы, ни шума, ни голосов с той стороны, куда ушёл Михайлов, в течение ночи не было слышно. Они ушли и так же тихо исчезли, как живые призраки исчезают в холодную даль!
Кругом стояла действительно зловещая и непроглядная тишина. Через некоторое время на дороге, по которой уехала повозка и пришёл со своими солдатами Михайлов, снова показались какие—то люди. Они шли большой толпой, и на этот раз их было гораздо больше. Одеты они были иначе, чем наши московские солдаты. На головах у них были надеты каски, поверх шинелей до самых пят болтались защитного цвета плащнакидки, затянутые около шеи на шнурок. У нас таких плащпалаток не было. Вёл их, как потом выяснилось, вновь назначенный комбат, старший лейтенант, не то Поливода, не то Вудко, точно фамилию его я не запомнил. Это был широкоплечий, дюжий парень, с серьёзным круглым лицом и маленьким носом посередине.
Когда они подошли ближе, они нас не увидели. Мы лежали между кочек и шинели моих солдат успели покрыться белым инеем. Я встал на ноги и пошёл им навстречу.
Толпа солдат остановилась прямо посереди дороги и из—за спин их вперёд вышел тот самый старший лейтенант, фамилию, которого я не запомнил. Он громко, как перед строем, спросил меня кто мы такие. Я рассказал ему, как мы оказались около переправы, как сапёры взорвали паром, что мы ждём своих, которые ушли на тот берег. Вчера мы прибыли в состав 119 дивизии и ждём наших с того берега.
– Ну ждите! – ответил он мне и посмотрел на моих солдат.
– Пошли! – пропел он тонким голосом своим солдатам, обернувшись.
Он свернул с дороги в сторону к отдельной сосновой роще. Он повёл своих сибиряков молчаливых и угрюмых дальше вдоль берега, туда, где в небольшой роще деревьев стояла раненая в плечо лошадь. Я пожал плечами и мы остались лежать на месте.
Вскоре мы услышали несколько винтовочных выстрелов из той самой рощи, где скрылись сибиряки. Мы не знали причину стрельбы и были встревожены. Но стрельба, как началась внезапно, так же неожиданно и прекратилась. Я послал старшину узнать, в чём там дело и почему стреляли. Он взял с собой солдата, пошёл и вскоре вернулся. Старшина доложил, что сибиряки пристрелили лошадь и довольные добычей разделывают тушу. И действительно, вскоре между деревьев и кустов показался дым и замелькали огни небольших костров.
Мы смотрели на раненую лошадь, как на несчастное, обречённое животное, а они в ней увидели совершенно другое, – куски свежего мяса. Солдатской хватки у них хоть отбавляй! Они только пришли на место и сразу набросились на лошадь. Мне это было не понятно! Я понял всё потом, когда стал выяснять о получении продуктов и о величине солдатского пайка.
Изморозь, холодная и зябкая, тянулась на берег с реки. Солдаты подергивали плечами, а там жарили мясо и грелись у костров. Некоторые из моих тоже оживились, хотели пройтись и повертеться около костров, но я не разрешил, а старшина осадил их.
Время летело так быстро, как эти холодные струи реки, которые неудержимо и стремительно неслись под уклон на поверхности воды.
Я по—прежнему сидел над обрывом и смотрел, то на береговую кромку леса |по ту сторону реки, и переводил свой взгляд|, то на крутые водовороты реки. Сзади я услышал похрустывание льда и шуршание замёрзшей травы. Метрах в тридцати на меня шагал старший лейтенант. Он подошёл к берегу, постоял некоторое время молча, посмотрел на ту сторону, огляделся вправо, влево, и сказал:
– Завтра я пойду в полк и доложу насчёт тебя.
– Оставайся покуда здесь. Может, увидишь кого из своих.
– Может ещё кто из ваших вернётся?
– Верно! – подумал я.
Если уйти сейчас под деревья, a солдаты мои только и ждут податься ближе к кострам, кто будет следить за тем берегом, возможно, нужна будет какая помощь?
Не успел старший лейтенант дойти до своих солдат, как над лесом из—за реки послышался резкий гул моторов. Из—за макушек деревьев в нашу сторону, на небольшой высоте летели немецкие бомбардировщики. Они шли густой цепью друг за другом. Проревев у нас над головой, они развернулись и пошли обратно вдоль берега. Недолетая до нас, они несколько снизились и по очереди стали бросать бомбы и стрелять из пулемётов. Пройдя один раз вдоль берега, они развернулись и почти цепляя за макушки сосен, сбросили ещё серию бомб и открыли стрельбу.
Всё перемешалось в гуле и реве моторов, в стрельбе из пулемётов и во взрывах осколочных бомб. Послышались крики, заметались люди. Ни солдаты сидевшие у костров, ни наши, лежавшие в отдалении от берега заранее не окопались. Кто знал, что всё так будет? А теперь за свою беспечность солдаты расплачивались кровью. Сибиряков застала бомбёжка за варевом мяса, а мы остались лежать между замёрзших кочек на совершенно открытом месте. От бомбёжки укрыться было негде. Вот как бывает. Сидели, лежали, а отрыть себе «щели»  или окопчики не додумались.
Сверху на нас сыпались мелкие и крупные бомбы, с визгом и скрежетом ударяли в землю тяжёлые пули. Нам казалось, что под нами рвётся земля. Но на наше счастье, что мы оказались среди кочек Немцы бомбили берег, а нас только трясло.
Из рощи выскочил комбат, старший лейтенант. Он, прыгая через кусты и кочки, бросился бежать по полю в направлении дороги. За ним врассыпную бежали солдаты. А в роще продолжала реветь и взрываться земля. Бежавшие падали, переползали на ходу поднимались и снова бежали. А сверху над берегом распластались немецкие самолёты.
Я вспомнил, как в начале войны, там у Москвы по немецким самолётам по ночам светили прожектора и били зенитки. А здесь они летали свободно, как по помойкам воробьи.
Наши солдаты лежали в открытом поле. Они не шевелились. Немцы сверху не видели их. Прямых попаданий не было. Но бегство из рощи комбата и его сибиряков в один миг подхлестнуло койкого из моих солдат. Первым сорвался тот шустрый мужик, который ещё в «телятнике»  при отъезде на фронт, нализался спиртного.
Несколько человек сорвались с места и побежали за ним. Я крикнул им, но они даже не повернули головы. Немцы заметили бежавших и развернулись над полем. Хвостатые чёрные чушки теперь рвались между кочек и мелких кустов. |После первого разворота над полем.| Двоих на бегу разорвало и место заволокло летящей землей. Пролетая над нами, самолёты били из пулемётов, и под ударами тяжелых пуль промёрзшая земля вскидывалась кусками и разлеталась в стороны.
Я кричал до хрипа на солдат, чтобы они лежали на месте. Но страх после [первой] длительной бомбежки, грохот и рёв моторов сделал своё коварное дело. Большая часть солдат поднялась и побежала подальше от края берега. Они хотели выйти из—под огня. Поднявшиеся отбежали метров на сто и снова залегли. Со мной остался старшина и человек пятнадцать солдат.
Мы лежали меж кочек, уткнув лица в мёрзлую землю. Под вой, грохот и взрывы нас швыряло из стороны в сторону и подбрасывало над землей, выворачивало все внутренности и било остервенело по голове |по мозгам с невероятной силой|. Мы цеплялись за мёрзлую, покрытую льдом траву, рвали её, готовы были вдавиться в застывшую землю, и ни холода, ни льда, при этом, мы под собой не чувствовали. Немцы сыпали бомбы, поливали землю свинцом.
Периодически всё кругом вдруг стихало, мы поднимали головы, оглядывали себя и смотрели кругом, но в пространстве перед собой ничего не видели, в глазах стоял какой—то непроглядный туман.
Время остановилось! Минуты превратились в целую вечность! И после всего этого, каждый раз мы должны были не забывать, что в штабе полка нас немедленно расстреляют или в любой момент потом отдадут под суд.
Там, где дорога от берега уходила в тыл, метрах в трехстах от берега была небольшая высотка в виде продолговатой гряды, она возвышались над полем с кочками метра на полтора. На ней росли невысокие сосны. |Она была от берега в двухстах метрах.|
Солдаты батальона залегли под деревьями и тут же окопались. Мы отошли от берега, но места окопаться на высотке, для нас не оказалось, и мы остались лежать в открытом поле. Все ожидали нового налёта.
В роще, где, пристрелив лошадь, сибиряки развели костры, горели огни и шёл дым. Там остались раненые и убитые, и туда снова полетели бомбы. Комбат решил подобрать раненых вечером, с наступлением темноты, когда прекратиться бомбёжка. Теперь сунуться туда не было никакой возможности. Потерь среди моих солдат кроме двоих пока не было. А тех двоих прямым попаданием разорвало на куски.
Немцы зашли для бомбёжки снова вдоль кромки берега. Новая серия осколочных бомб пришлась по тому месту, где только что мы лежали.
Земля от разрывов вскипела и вздыбилась, брызнула в разные стороны, теперь мы наблюдали разрывы со стороны. Сверху летел песок, падали клочья земли и замёрзшие кочки. В одно мгновение выросли новые огромные всполохи взрывов. Что было бы с нами, если бы мы остались лежать на берегу? Первые заходы самолётов по сравнению с этими показались нам не такими страшными. «Юнкерсы» по очереди заходили на боевой курс и повисали над берегом. Они снижались к земле, вываливали свой груз и облегчённые с силой и рёвом взмывали вверх. Страшный грохот и рёв прокатывался над землей, а новый самолёт уже зависал над целью.
Мы лежали в двухстах метрах от берега, а земля ходила под нами и дрожала, словно у нас в ногах рвались эти бомбы. Из двадцати налетевших самолётов последний прошёлся над берегом и помахал нам крыльями.
– К чему бы это?
Мы перевели дух и осмотрелись. На этот раз ни нас, ни сибиряков не задело. Мы переглянулись, посмотрели в сторону сибиряков, они копошились в земле, углубляя свои окопы. Они ждали нового налёта. Но ни мы, ни сибиряки не заметили, как под прикрытием последней массированной бомбёжки, когда самолёты [бомбами] рыли землю, до роты немцев на надувных лодках переправилась на нашу сторону. Мы увидели пехоту немцев, когда они стали рассредотачиваться по берегу. Вот цепь раздалась быстро в стороны и немцы короткими перебежками стали перемещаться по полю.
[Сначала] я подумал, что это перешла на берег наша рота. Но почему их так много и идут они цепью короткими перебежками, а не гуртом по дороге, как это делают русские солдаты.
Догадаться, что это идут на нас немцы, я сразу не мог. Мы стояли во весь рост и они [вероятно] видели нас, [но] не стреляли.
Старший лейтенант стоял под сосной позади нас, он тоже смотрел в сторону цепи и молчал. Мои солдаты повскакали на ноги, вытянули шеи и тоже смотрели. Они смотрели то на цепь, то на меня. Они ждали, что я скажу. |, а у меня шла мозговая работа| Все смотрели на меня, все ждали моего решения. Комбат при этом крикнул мне, – «Ну решай, лейтенант, ваши это или нет?».
Я подозвал пулемётчика, прикинул глазомерно, сколько метров до цели, подвинул прицельную планку на место, откинул в стороны опорные штанги пулемёта и поставил пулемёт на землю.
Я постоял, подождал минуту не более, выбрал место повыше и поровней, перенес пулемёт, решительно лег и старательно неторопясь стал целиться. Идущая фигура немца сидела у меня на мушке животом.
Я дал подряд несколько коротких очередей из пулемёта, каждый раз проверяя взятую точку прицела. Я даже не увидел, как ткнулись в землю несколько передних голубоватых фигурок в шинелях. Мой взгляд был прикован к разрезу прицельной планки и мушки на конце ствола.
Я дал ещё несколько очередей, оторвался от прицела и посмотрел вперёд. После этого немцы залегли как по команде. Я видел, что несколько человек лежат неподвижно на боку. Остальные животами стали искать углублений между кочками.
Я прицелился ещё точнее, с учётом, что цель опустилась, и корпусом чуть подался вперёд. Я дал две, три короткие очереди по тёмным каскам и почувствовал, что попал в выбранную мною цель. Потому, что после выстрелов линия прицела смотрела в выбранную точку.
Я не стал открывать беспорядочную стрельбу, как это делают обычно при появлении солдат противника. Я не старался захватить огнём сектор побольше. Я выбирал себе всего две, три фигуры покучней и каждый раз после моих выстрелов они получали по очереди порцию свинца.
Они это сразу почувствовали, когда стали нести смертельные потери. Я бил наверняка. Чточто, а стрелять меня научили!
Немецкие темные каски на фоне кочек покрытых белым инеем были хорошо видны. Каску не спрячешь ни за кочку, ни в землю!
Я спокойно целился, подавая ноги чуть в сторону, чуть вперёд, чуть назад, и прижав к плечу и скуле приклад пулемёта, плавно спускал крючок и давал короткую очередь. Ещё несколько пригнутых к земле касок, после выстрелов, вскинулись над землей. Немцы как—то нервно заерзали, зашевелились, забегали и перебежками стали отходить к обрыву.
– А может это наши? Почему они не стреляют?
Я лежу у пулемёта. Сзади меня стоят во весь рост мои солдаты. Немцы их прекрасно видят, но ответный огонь не ведут.
Прицел я поставил точно, расстояние до них метров двести – пустяковое. Видно среди них много раненых и убитых и они от этого не могут прийти в себя. По моим самым грубым подсчётам, с десяток немцев наверняка получили по две, три пули. Они плашмя все уткнулись между кочками, не шевелились и не поднимали головы.
Но почему они не стреляли? Вот что смутило меня. Я никогда до этого немцев не видел. Не знал их цвета формы одежды. Я подумал об этом, когда они уже отошли за обрыв. Сейчас вполне было кстати их атаковать. Надо подбить на это старшего лейтенанта. А если это наши? Меня как раз и отдадут под суд.
Славяне всегда ходят только кучей. Я вспомнил сзади себя эту дорогу, когда сидел и ждал своих на том берегу. Женька Михайлов с разведчиками пришёл тоже кучей. Старший лейтенант привел своих сибиряков, как стадо коров. Идти навстречу своим развернутой цепью, совсем странно! Нет, это были немцы, они подошли к берегу во время бомбежки!
Сибиряки старшего лейтенанта вообще не стреляли. Они видели, как я лёг, как прицелился, как передние ткнулись в землю, как залегли остальные, как перебежками они стали пятиться назад.
Не понимаю я только одного, какую роль здесь на берегу выполняет батальон старшего лейтенанта? Зачем они пришли на берег Волги? Оборонять его или жарить мясо? Возможно, у них приказа на оборону берега нет. Мы! Я понимаю. Мы оторванный кусок от целой роты. Нас считают погибшими, а мы напротив живые.
Война, для меня [ещё] сплошные открытия и догадки. Именно сомнения одолевают нас, когда мы делаем первый шаг навстречу врагу!
Возможно, если бы мы лезли всё время вперёд, всегда и везде шли напролом, у нас не было бы на этот счёт никаких сомнений. Какие могут быть сомнения, если ты уже убит? Какие могут быть, например, сомнения у командира полка, если он от бомбёжки сидит за десяток километров. |Но неудача вершит нашей судьбой даже тогда, когда у тебя на этот счёт нет никаких сомнений.| Однако неудача [в начале войны] сопутствовала нам на первых порах.
Был уже поздний вечер. Край берега смотрелся плохо. Немцы подобрали своих раненых и трупы, они скатились под обрыв и ушли обратно на тот берег. Над бровкой обрыва ни малейшего движения.
Сибиряки облюбовали продолговатую высотку под соснами, а мы остались в открытом поле. Здесь были кемто и когда—то отрыты небольшие, в две четверти глубиной, в виде узких полос, одинарные и двойные окопчики.
Когда совсем стемнело, я подозвал старшину и велел ему выставить охранение.
– Дежурить будут по двое. Передай солдатам на счёт курева. Объяви порядок смены караульных и сигналы на случай ночной тревоги. Немцы убрались к себе на ту сторону. Ночью они не воюют. Но на всякий случай ухо держите востро! Это пускай запомнят все!
Старшина всё проделал, а я, чтобы ещё раз убедиться, прошёл с ним по постам и проверил несение службы.
– Спать будем с тобой по очереди, – сказал я старшине.
– Я лягу сейчас, часа на три, пока тихо. Ты разбудишь меня. И я подежурю, а ты отдохнёшь!
– В случае тревоги разбудишь меня немедленно!
– Я лягу вон там. В одном окопе с солдатом Захаркиным. У него есть одеяло, вот мы одеялом и укроемся. Одеяло большое, нам хватит накрыться сверху и натянуть его на голову.
– Пойдём, проводи меня! Будешь знать, где я лежу.
Я велел подвинуться солдату, и старшина укрыл нас сверху колючим одеялом. Ночь была тихая, но довольно холодная.
Когда я проснулся, то сразу понял, что проспал слишком долго. Видно старшина не стал будить меня через три часа, как об этом мы договорились.
Пожалел видно и не стал беспокоить! – подумал я.
Может с сержантом сидели посменно, и решили вообще не будить меня.
Вылезать из—под одеяла не хотелось. Вдвоём надышали, было тепло. Для подстилки на дно окопа Захаркин с вечера нарубил лапника. Лежать в окопе было удобно и мягко. Сегодня я за все дни как следует выспался. Приятно потянуться, но нужно вставать!
Я высунул голову наружу из—под одеяла, вздохнул свежего воздуха и ещё раз потянулся. Кругом было светло.
Я быстро поднялся на локтях, опёрся на руки, сел на дне окопа и выглянул наружу. Окоп был неглубокий, сидя в нём можно было оглядеться по сторонам, поверхность земли была на уровне груди. Я посмотрел в сторону молодых сосёнок, где были позиции солдат батальона. Там было пусто. По краю дороги, где должны были сидеть мои солдаты, тоже ни одной живой души. Мы остались одни в этом окопчике, прикрытые с головой колючим одеялом.
Минуту, другую я соображал! Что случилось ночью? Почему я ничего не слышал? Что теперь нам делать? Почему здесь нет никого?
Я осторожно толкнул солдата. Он лежал подле меня. Солдат зашевелился, скинул с лица угол одеяла, открыл глаза и посмотрел на меня. Увидев мой палец прижатый к губам, он легко и беззвучно поднялся, подхватил свою винтовку, лежавшую сбоку на дне окопа и встал на колени. Он посмотрел в ту сторону, куда показывал я. Там на дороге, позади высотки, где ночью сидели солдаты из батальона, шевеля боками, немцы устанавливали два орудия.
Возможно, немцы и подходили к нашему окопу, но не обратили внимания, что под серым одеялом лежат и спят живые люди. Мы были прикрыты с головой, а цвет корявого одеяла был под цвет окопной земли.
Дорога в сторону деревни, откуда когда—то пришли сибиряки, для нас была отрезана. По дороге со стороны деревни, медленно раскачиваясь, шла парная немецкая упряжка с подводой позади.
Нам представился единственно свободный путь выскочить из окопа и пригнувшись бежать поперёк дороги к кустам, – в сторону леса. Путь этот был чуть правее в сторону берега, где вчера попытались высадиться немцы.
Я посмотрел вдоль поля, куда я стрелял, оно было совершенно пустым. Где—то гораздо выше по течению немцы навели переправу  и обошли нас слева, со стороны наших тылов. Не туда ли отправился Михайлов со своими полковыми разведчиками?
Пока я соображал и думал, я успел рассмотреть немецкую форму одежды. Запомнились голубоватозеленые шинели и френчи с чёрным воротничком. На немцах короткие сапоги с широкими голенищами и каски по форме головы цвета вороньего крыла.
Мы осторожно перемахнули через дорогу, обогнули кусты, сделали короткою перебежку в лощину и, пригибаясь, добежали до бугра.
Перед открытым пространством поля мы остановились, подобрали полы шинели, подоткнули их за поясной ремень и побежали, стуча сапогами по замёрзшей траве и земле. Добежав до леса и зайдя за деревья, мы остановились и перевели дух. Нужно было осмотреться. Я посмотрел на дорогу, ведущую в сторону деревни, по ней в направлении к пушкам шла небольшая группа немцев. Видно они к утру успели занять несколько деревень, потому что чувствовали себя вполне свободно.
Но куда девались наши и батальонные солдаты? Почему старшина не разбудил меня? Куда исчез батальон вместе со своим старшим лейтенантом?
Мы углубились в лес, я взял по компасу направление на северозапад и мы пошли искать лесную дорогу. Лес просветлел, показалась опушка, и мы вышли не то на заросшую лесную дорогу, не то на давно заброшенную просеку.
Осмотрев траву и мелкий валежник, мы убедились, что здесь никто давно не ходил. Такая просека, хоть она и старая, должна нас вывести на дорогу или хожую тропу. Ходили же здесь когда—то люди по грибы и по ягоды. По просеке мы прошли километров 6–8 и вышли на берег реки Тьмы.
Здесь вдоль берега проходила просёлочная дорога, по ней ехала повозка. Мы встали за стволы деревьев и ждали, пока из—за крупа лошади не покажется повозочный солдат. Увидев, что это наш, мы вышли ему навстречу. Лошадью правил солдат, на голове у него была надета зимняя шапка ушанка. Тыловиков уже успели перевести на зимнюю форму одежды, – подумал я.
Мы остановили его, когда он поравнялся с нами. Он был из той же самой дивизии, в которую мы были зачислены вчера. Он сказал, что их обоз стоит на той стороне реки.
– По дороге отсюда километров пять не больше!
– Как дойдёте до брода, повернете по дороге направо.
– А там недалеча паря и деревенька будет стоять.
– В деревне спросите, как дойти до вашего полка.
Солдат в шапке поехал дальше, а мы по указанной дороге пошли искать полковой обоз. Я надеялся, что в тылах полка я узнаю обстановку и разыщу своих.
Штаб полка нам указать не могли, о нём пока никто ничего не знал. А комбата и своих солдат я разыскал только к вечеру.
Что же случилось ночью? Почему я остался в окопе? Почему ушли мои солдаты и не разбудили меня?
Ночью, когда мы с Захаркиным легли под одеяло, старшина не спал, он ходил и проверял посты. Вскоре вернулся сержант, которого я с тремя солдатами посылал под покровом ночи дойти до берега Волги и посмотреть, что делается на том берегу.
Старшина разбудил меня, когда сержант вернулся. Он доложил мне, что берег у переправы пуст. Я выслушал сержанта, сказал:
– Хорошо! Ты можешь быть свободен.
И я опять лег под одеяло и уснул.
Часа через два в расположение взвода явился старший лейтенант, комбат сибиряков. Он привёл с собой двух связных и приказал старшине поднимать быстро людей.
– Действуйте без шума и осторожно!
– Не тяните время! Пойдёте вот за этими связными! – сказал он и тут же ушёл.
– Солдаты нашего батальона давно стоят на дороге и ждут ваших! – сказал один из солдат, оставленных комбатом.
– Мне нужно разбудить лейтенанта! – ответил старшина.
– Ваш лейтенант давно на ногах. Мы его видели там в батальоне рядом с комбатом.
– Лейтенант сказал, чтобы вы шли туда побыстрей!
– Батальон уйдёт, а ночью, в темноте можно отстать и мы его не догоним.
Старшина, думая, что я на самом деле ушёл к комбату и в курсе дела, что за ним послали связных, не стал проверять окоп. Так они и ушли, забрав всех солдат и оставив нас спать в окопе с Захаркиным.
Когда старшина дошёл с солдатами до перекрестка, то он увидел, что на дороге их ждут ещё двое оставленных комбатом солдат.
– Давай быстрей за нами! – закричали они и ускоренным шагом пошли в темноту.
– Комбат приказал вам бегом догонять остальных.
Где они шли, куда и когда сворачивали, старшина не запомнил. В темноте ничего не видать. Он видел, что впереди идут солдаты батальона, и решил, что я иду где—то впереди, вместе со старшим лейтенантом.
Они шли лесными дорогами, несколько раз подолгу стояли, было похоже, что батальон заблудился. И действительно они в лесу проплутали до рассвета.
(вариант 2) Комбата и своих солдат я к вечеру разыскал.
Что случилось ночью? Почему я остался, и меня не разбудили? Почему мои солдаты ушли?
Ночью, когда мы с Захаркиным спали под одеялом, старшина ходил и проверял посты. Вскоре вернулся сержант, которого я с тремя солдатами послал под покровом ночи подойти к берегу Волги в том месте, где саперами был взорван паром. Старшина меня разбудил, когда вернулся сержант. Сержант доложил, что берег у переправы пуст.
Я выслушал сержанта, сказал хорошо, можешь быть свободен, и опять уснул. Часа через два в расположение нашего взвода явился старший лейтенант комбат сибиряков. Он привёл с собой двух связных и приказал старшине поднимать быстро людей.
– Действуйте без шума и осторожно!
– Не тяните время! Пойдёте вот за этими связными! – сказал он и сам ушёл.
– Наши из батальона давно стоят к ждут вас на дороге, – сказал солдат, которого оставил старший лейтенант.
– Старшина, – сказал комбат, – Давайте действуйте побыстрее!
– Мне нужно разбудить лейтенанта! – ответил старшина.
– Ваш лейтенант давно на ногах!
– Я его сам видел рядом с комбатом.
– Ваш лейтенант сказал, чтобы вы вели туда солдат побыстрей!
– Сейчас ночь, темнота, можно отстать и батальон не догоним!
Старшина, думая, что я на самом деле ушёл к комбату и в курсе дела, не стал проверять наш окоп. Так они и ушли, забрав всех солдат и оставив нас спать до утра с Захаркиным.
Когда старшина вывел своих солдат на дорогу, то увидел, что их ждут ещё двое солдат по пути.
– Давай быстрей за нами! – закричали они и быстрым шагом пошли в темноту.
– Комбат приказал догонять батальон по дороге!
Где они шли, куда и когда сворачивали, старшина не мог сказать. В темноте было не видно. Но вот впереди они натолкнулись на людей, и старшина увидел, что старший лейтенант комбат стоит совершенно один.
– А где ваш лейтенант? – спросил строго комбат, увидев приближение старшины и с ним солдат.
– Мне сказали ваши солдаты, что наш лейтенант ушёл вместе с вами и находится здесь.
– У меня был лейтенант из четвёртой роты |офицер связи из штаба полка|.
Сделали привал. Нужно было разобраться в обстановке. Вперёд пустили разведку, но и она тоже проплутала в лесу. Стало совершенно ясно, что батальон окончательно заблудился. Карты местности у комбата не было.
– Где ваш лейтенант? – услышал строгий голос комбата старшина.
– Мне сказали ваши связные, что наш лейтенант находиться вместе с вами впереди.
– Я вашего лейтенанта не видел.
– У меня был лейтенант Татаринов. А вашего лейтенанта я с вечера не видел.
– Может, он к немцам удрал?
– Этого не может быть! – заикаясь, сказал старшина.
– Он лёг спать в окоп вместе с солдатом Захаркиным.
– Ночью мы его с сержантом будили. Он посылал сержанта в разведку на берег Волги, сержант при мне докладывал лейтенанту обстановку. Он поднялся в окопе, сказал хорошо и потом снова лёг.
– Утром посмотрим! Если до утра не вернётся, будь спокоен, можешь не волноваться! О том, что ночью пропал ваш лейтенант в полку будет известно! Это я обещаю тебе!
– Мне приказали забрать ваши два взвода в мой батальон. Вы будете по номеру пятая рота.
– Старшим пока назначаю тебя!
– Предупреди солдат, что вы теперь в составе моего батальона.
Старшине ничего не оставалось делать. Он подчинился и положился на авось. Старшина только теперь понял и до мельчайших подробностей себе представил, что солдат с рубежа он снял без ведома лейтенанта. Связные заторопили его, и он запутался, затыркался и поддался их окрикам, он самовольно снял солдат и не разбудил своего командира. Теперь тот спит спокойно в окопе с Захаркиным, накрывшись с головой шершавым одеялом. Теперь лейтенанта обвинят в дезертирстве и отдадут под суд трибунала. Что он скажет, когда тот вернётся? А то, что лейтенант вернётся, у старшины сомнений не было никаких.
Вскоре батальон подняли, и они снова тронулись в путь. Старшина шёл по дороге, вёл своих солдат и поминутно оглядывался. Он думал, что лейтенант вот—вот догонит их.
Когда батальон вышел на опушку леса, было уже светло. Деревня, где накануне стоял штаб полка, была, как увидел старший лейтенант, занята немцами. На окраине справа у открытого со всех сторон бугра стояли тягачи и готовые к бою зенитки. Комбат не решился пойти на немцев в открытую со своей не полной сотней штыков.
Он отошёл в глубину леса и велел всем залечь. Комбат решил подождать. Бывают на войне такие случаи, когда немцы занимают деревню и постояв некоторое время уходят совсем. Если не подымать стрельбы и шума, немцы возможно и уйдут. А чем собственно стрелять? Человек шестьдесят солдат, один пулемёт и пятизарядные винтовки против батареи зениток!
Прошло часа два. Комбат вскоре увидел, что немцы начинают окапываться и уходить из деревни не собираются. Оставив солдат на опушке леса, он решил сам пойти и разыскать штаб полка. Две пары связных посланные на розыски вернулись ни с чем. Он знал, что тылы полка стоят за лесом на Тьме.
В тылах полка, куда мы явились с Захаркиным, мы стали искать когонибудь из тылового начальства, чтобы спросить, где находятся наши. Нас проводили к капитану Матвеенцеву, тому самому, который при первой встрече грозился нас всех отдать под суд.
– Вот вляпался! – подумал я, увидев его перед собою.
Он ничего не сказал, что утром штаб полка в полном составе попал в плен к немцам. Об этом я узнал несколько позже. Он начал прямо.
– Сейчас был комбат и доложил, что ты этой ночью дезертировал к немцам.
– Как это понимать? Когда я здесь!
– Так и понимай!
– Он что, с перепою или конины объелся?
– Вот мой солдат. Он всё время со мной.
– Опросите его, если мне не верите.
– Мое счастье, что в окопе я спал и остался не один.
– У меня, видит бог, есть живой свидетель!
– Вы бросьте тут про бога! Вы могли договориться заранее между собой.
– Хорошо! Опрашивайте его! А потом вызовем старшину Сенина и сержанта Вострякова. Они остались с солдатами. С ними я никак не мог договориться.
– Какие ещё старшина и сержант?
– Как какие?
– Старшина мой помкомвзвод, а сержант во взводе командир отделения.
– Кстати, где они?
– Что же вы? Спрашивайте! Где мы были? Почему остались в окопе? И как отстали от своих? Почему солдаты моего взвода ушли, не предупредив об этом своего командира?
– А ты Захаркин, чего молчишь? Говори, как было! Пойдёшь под суд вместе со мной! Или здесь судят только офицеров?
Солдат поправил пилотку, как будто от неё будет зависть правдивость и складность его речи, привычным движением рукава утер «слезу» нависшую от холода под носом и покашлял в кулак. Ему не часто по долгу службы приходилось говорить с капитанами. Он боялся, что с первым звуком наружу вырвется не нужное слово. Пока он готовился что—то сказать, капитан отвернулся и не стал его слушать. Он собрался было уйти, но я остановил его.
– Товарищ капитан, вы обвинили меня в дезертирстве, и не хотите слушать объяснения моего солдата.
– Как это понимать?
– В таком случае я ваши слова могу считать просто оскорблением!
Капитан повернулся, взглянул на меня недовольным взглядом и сказал, – Ну, ну! Что там ещё?
Я взглянул на Захаркина, и он с хода выложил свои показания.
– Мы с товарищем лейтенантом легли спать в окоп. Лёд кругом на земле! Ночью вдарил мороз! У них нет своего одеяла. А у меня есть! Мы легли с товарищем лейтенантом и были накрымши с головой одеялом, – и солдат показал на торчавшее одеяло в мешке.
– Товарища лейтенанта старшина товарищ Сенин должен был разбудить через три часа. Они так договорились меняться во время ночного дежурства. А ночью нас никто не разбудил.
– Утром проснулись, а наших и батальонных солдат в окопах не оказалось. Куда они девались мы и теперь не знаем. Вот мы и пришли сюда.
– Могу добавить! – сказал я.
– Когда вы будете допрашивать старшину Сенина и сержанта Вострякова, то обратите внимание, что они полностью подтвердят мои и солдата слова.
– Ваши два взвода передали в батальон. Теперь вы будете числиться в батальоне пятой стрелковой ротой. Батальон и ваша рота находятся на той стороне. Отправляйтесь туда!
– А с делами комбата и с вашими лейтенант, мы потом разберёмся!
– Ничего [себе]! – подумал я, – то[лько что] я [был] дезертир[ом], а теперь уже командир роты!
– С моим делом нужно покончить сейчас!
– Прошу вызвать сюда старшину Сенина, сержанта Вострякова и командира батальона. А то потом опять скажут, что я сговорился с ними!
– Хорошо, я пошлю за ними.
Я присел на поваленное дерево, закурил и стал ждать. Время тянулось медленно. Я сидел и перебирал в уме возможные варианты. Старшина мог испугаться и не признаться в своей ошибке.
Но он в то же время понимает, что неправда может поставить его в сложное положение среди солдат. Солдаты народ ушлый, они во всё с пристрастием вникают. Это на первый взгляд кажется, что они кроме своего желудка вроде ни о чём не думают, и ничего не видят.
В сложное положение попал старшина. Я никак не мог понять, почему он снял солдат и оставил меня спать в окопе.
Но вот, наконец, появились все вызванные. Старшина рассказал всё, как было. У комбата при этом глаза стали узкими, скулы расширились, лицо расплылось, он был похож на «ходюходю».
После показаний старшины, опрос сержанта отпал сам собою. И так, всем стало ясно, что я и мой солдат с одеялом были не виноваты.
Я ушёл в роту, но случилось другое. После долгих поисков штаб полка не нашли. Деревня, где он стоял, оказалась занята немцами. Командир полка Шпатов вместе со штабом пропал. Ходили разные слухи, но никто ничего точно и конкретно не знал.
Когда об этом узнали в дивизии, то приказали комбату немедленно взять деревню обратно.
– Время к ночи! Когда я буду её брать?
– Ночью оставили! Ночью и возьмёте! – ответили ему.
– Я этой деревни не оборонял! И не моя вина, что её сдали немцам!
– Мы в этой деревне вообще не были. Почему я должен её брать?
– Потому что в полку других солдат вообще нет!
– А этот участок оборонял ваш полк.
– Если к утру не возьмете деревню, то все офицеры батальона пойдут под суд.
– Вот это ново! – подумал я, – Боевого приказа на наступление нет. Просто претензия и категорическое предложение забрать у немцев деревню оставленную кемто.
– Иди бери, – сказал я комбату, – Я эту деревню немцам не сдавал.
– А чьито угрозы и матерщина по телефону силы боевого приказа не имеют. Так что решай сам комбат!
– Слушай, а кто передал тебе такое распоряжение?
– Да какой—то майор |майор наш, замком по тылу|. Но дело не в нём. Дело в том, что у немцев в деревне зенитная батарея. Без артиллерии нам деревню не взять.
– Ну, ну! – промычал я, – Чего же ты насчёт зениток не сказал?
– Будет тебе лейтенант!
– Дивизия наверно доложила, что деревня в наших руках. И вдруг давай официальный приказ на наступление. Они хотят это дело провернуть потихому.
Мы сидели втроём. Три младших офицера, всё что осталось от командного состава полка.
Старший лейтенант – комбат, я – командир пятой стрелковой и лейтенант Татаринов – командир четвёртой роты. Он только что прибыл к нам в батальон. Это его перепутали со мной ночью связные. Он был сибиряк, служил в этом полку, но был из другого батальона. Батальона не стало, а он остался в живых. У него в роте было человек сорок солдат, а у меня около тридцати. Комбату что? Комбат сейчас отдаст приказ, и мы с Татариновым пойдём на деревню!
– Ты! – обратился комбат к Татаринову, – Возьмёшь с собой взвод, человек двадцать. А ты, – махнул он головой в мою сторону, – человек десять не больше. Отберите людей и отправляйтесь брать деревню. Остальные останутся при мне. Я буду держать с ними здесь оборону.
– Вопросы есть?
– «Канешно!», – А пушки будут?
– Держите ушки на макушке, вот вам и пушки!
– Да не ушки, а пушки! – поправил я.
– Вот я и говорю, пушки!
– Вот это дело! – подумал я.
Мы переглянулись с Татариновым и стали собираться.
Когда мы подошли к деревне и расположились на опушке леса, стало совсем темно. Кругом темнота, никакого освещёния. На небе ни звёзд, ни луны, впереди неясные очертания деревни. Что здесь, где? Куда собственно наступать и где лучше идти? Где у немцев пулемёты, окопы, солдаты и зенитки?
Я вспомнил слова комбата, – «Ночью в темноте немцы не поймут, сколько вас на самом деле. Примут вас сотни за две, а вы не теряйтесь. Шума побольше. А сами вперёд!». Как всё хорошо на словах получается!
Пролежав с полчаса, я поднялся и перешёл на другую сторону дороги, где лежал Татаринов со своими солдатами. Я присел около него и сказал вполголоса, – Слушай Татаринов! Возьмём человека по три и пойдём вместе в разведку! Может что нащупаем, а может и увидим! А потом и решим, куда наступать.
– Я согласен! – ответил он.
Небольшая группа в восемь человек оторвалась от темной опушки леса. Мы пошли по обочине дороги с правой стороны. Мы с Татариновым впереди, а сзади наши солдаты.
Слева у самой дороги стоял одинокий сарай. Мы остановились, и Татаринов зашептал, – «Ты иди со своими и обследуй сарай. Следующий объект после него будет мой».
Я кивнул головой в знак согласия.
– Я лягу здесь справа от дороги и прикрою тебя на всякий случай.
Я махнул рукой, подозвав своих солдат, и сказал им, – Двигаться тихо! Мы пойдём к сараю! Команды подавать не буду. Будете делать всё так, как буду делать я!
Мы перешли дорогу и направились к сараю. Ни звуков, ни шороха, всё как будто замерло в ожидании, когда мы подойдём к нему. Выбираю направление на середину. Вероятно, ворота с той стороны, сарай стоит лицом к деревне.
Медленно приближаюсь к сараю, в руке на всякий случай наган. Солдаты идут пригнувшись чуть сзади, винтовки у них наготове. Подходим к сараю и плашмя спиной прижимаемся к стене. Нужно немного отдышаться и успокоиться. Хоть мы не бежали, а только шли, дыхание и удары сердца учащены. У сарая по—прежнему всё тихо, я начинаю подаваться к углу. Делаю шаг, и снова замер. Солдаты бесшумно повторяют мой маневр. Угол можно рукой достать. Я стою и решаюсь.
Но вот, что—то перевернулось у меня внутри, и беспокойство исчезло. Я вышел за край стены и посмотрел за угол. С противоположной стороны сарая из—за угла на меня смотрел немец. Я отпрянул назад, на мгновение задумался, и, обходя сарай с другой стороны выглянул за угол. Здесь тоже стоял немец, глядел и молчал. Выстрелов с их стороны не последовало.
Я вернулся назад к середине сарая, показал солдатам рукой, чтобы следовали за мной и пошёл обратно. Мы вернулись к дороге, где лежал Татаринов. Я сказал ему, что немцы с двух сторон у сарая, и что нужно их обойти полем и попробовать захватить.
– Ты берёшь своих людей и обходишь сарай слева, а я со своими иду на сарай по дороге, – предложил Татаринов. Я согласился.
Возвращаемся на опушку, забираем своих солдат и уходим в темноту. Татаринов уже у сарая, я обхожу его кругом. И в этот момент раздаются выстрелы. Слышу визгливые крики немцев, топот ног и снова тишина. Я подбегаю к сараю, Татаринов уже стоит в проеме ворот. Немцев конечно, как ветром сдуло.
И тут началось. Мы успели только забежать за сарай, пробежать метров сто и залечь в ложбину. Немцы в нашу сторону открыли такой бешеный огонь, что казалось живого места не осталось до самой опушки леса.
Часа через два огонь несколько утих, но мы смогли выбраться из ложбины только под утро. Потери были небольшие, всего трое раненых. При таком бешеном огне, мы даже не решились стрелять в их сторону. Мы отлежались и койкак добрались лесом до своих.
– Ну что там? – спросил комбат, когда мы вернулись.
– Сам слышал! – ответил Татаринов, – Зенитки и пулемётный огонь, по крайней мере из пяти пулемётов.
После новой перебранки с замкомполка по тылу от нас отвязались. Нас отвели за Тьму, где мы начали рыть траншею. Но это скандальное дело было не кончено. Мы узнали, конечно, что командир полка Шпатов попал к немцам.
Вскоре нам прислали на полк другого, майора  из разведбатальона. Заместитель по пп был знакомый нам Матвеевцев.
Мы углубляли траншеи, рыли котлованы под землянки, валили деревья, возводили накаты. Новое полковое начальство посылало к нам своих проверяющих. Помню, однажды ночью прибежал к нам Максимов. Он был в то время старший лейтенант. Максимова я запомнил, потому, что потом мне пришлось с ним много раз встречаться.
Шли дни, земля покрылась толстым слоем снега. Линия фронта располагалась по обеим сторонам реки Тьмы. Немцы с наступлением зимы больше нас не трогали. Даже винтовочных выстрелов не слышно было с их стороны. Мы рыли траншеи, хода сообщения и тоже не стреляли. А что было стрелять? Они нас не трогали, и мы были не дураки.
Пальни разок в ту сторону, и начнётся пере[стрелка]палка. А начальству что? Солдаты гибнут, на то и война!
Снегу насыпало, на метр поверх траншеи. Ни немцев, ни нас вовсе не видать. Ни дорог, ни проехать! Одни вытоптанные в снегу солдатскими ногами узкие тропинки. Но все они пролегли на переднем крае |вдоль траншеи. А кто пойдёт их топтать в тылу, для тыловиков. Тыловики пересели на сани.|. Глубокий снег, и полное затишье на фронте.
Когда траншея и землянки в роте были закончены, из полка, как в насмешку поступил приказ. Участок обороны сдать вновь сформированной роте и перейти на совершенно голое поле и уже прихваченную морозом корку земли. Я пожимал плечами, хмыкал и удивлялся. А мои солдаты крайне недовольные, выражали своё возмущение матерясь всем в глаза, – «Старались, старались, а тут пришли чалдоны и сели на готовое!».
Больше того. Когда мы закончили оборудование землянок и накатов, в роту явились саперы и по приказу [штаба] полка отобрали у нас шанцевый инструмент. Сославшись, что пехоте иметь двуручные пилы, топоры и большие сапёрные лопаты не положено. А мы их несли на себе из укрепрайона. |Солдаты думали, что их опять посадят в ДОТ.|
Я думал, что это так надо и приказал старшине большую часть инструмента отдать, раз из штаба полка есть такое указание.
Но на следующий день из того же штаба поступил приказ сдать готовую траншею и перейти на голое место. Правду сказать, после этого я рассвирепел.
– Ну и прохвосты! – процедил я в присутствии штабного работника.
Эти мои слова быстро дошли до Карамушки  и Матвеенцева.
– «Ну щенок, ты у меня попляшешь!».
Эту «плясовую» фразу мне передал телефонист. У телефонистов тоже чесались языки по поводу всяких разговоров.
– Приготовься лейтенант, съедят тебя в этом полку. Уж если кого невзлюбили, то хоть пулю пускай себе в лоб! Сибиряки мстительный народ, – сказал мне телефонист и добавил, – Я тоже из 297—го. Только прошу тебя об этом никому!
Через несколько дней меня вызвали в батальон и сказали, чтоб я шёл в штаб полка, там со мной проведут беседу.
– Вот побеседуй со старшим лейтенантом следователем из дивизии!
Старший лейтенант официально представился и сказал, – Давайте лейтенант отойдём куданибудь, у меня к вам имеется насколько вопросов.
Я шёл за ним, думая, зачем меня вызвали сюда? Какие он мне хочет задать вопросы? Или опять будут тянуть за душу за ту ночь, что я лежал в окопе?
– Давайте присядем сюда. Здесь сухо, не ветрено и вполне удобно!
Я в ожидании его вопроса присел.
– Я вас должен опросить, как свидетеля. Но прежде чем задать вопросы, вы должны мне расписаться вот здесь. За дачу ложных показаний и отказ отвечать на поставленные вопросы, вы можете быть подвергнуты [привлечены] к уголовной ответственности.
И он сказал по какой статье и так далее…
– Теперь зададим вопросы! Как случилось так, что немцы обошли стороной весь район до реки Тьмы?
После нескольких вопросов я понял, что следователь снял допрос с комбата, и что дело его плохо, потому что сдачу деревни, где стоял штаб полка, приписывали ему.
Я спросил, – А что за деревня, которую должен был оборонять батальон, и которая находилась от Волги за десять километров.
– Командир батальона со своей полсотни солдат был всё время на берегу Волги и попал там под бомбёжку. Мне, например, когда я лежал на берегу Волги никто никакой задачи не ставил. Я остался случайно на этой стороне. Взорвали паром, и мне некуда было деваться.
– Скажите лейтенант, почему батальон покинул берег Волги и не стал оборонять деревню?
– Не могу вам объяснить. Меня во взводе и батальоне той ночью не было.
– Я с солдатом спал в окопе. А как меня оставили и кто в этом виноват, вам наверно рассказали и вы в курсе дела. Или мне снова просить, чтобы устроили очные ставки?
– Я не знаю названия деревни, но слышал однажды, что это та самая, где к немцам в плен попал командир полка Шпатов.
– Комбат говорит, что это вы во всем виноваты.
– Он не может этого сказать. Я командира полка никогда не видел и где находится эта деревня, тоже не знаю.
– Скажите, почему ваши солдаты отошли от берега Волги? И как это случилось?
– А почему я должен был там остаться? Я на берегу Волги оборону не держал. Я ходил по берегу и смотрел. Я ждал, когда мой командир роты старший лейтенант Архипов вернётся с той стороны. Я сидел на берегу почти до вечера, потом налетели немцы, и началась бомбежка. Я видел, как комбат побежал из сосновой рощи, потом вслед за ним отошли от берега его солдаты.
Часть моих солдат тоже отбежали от берега и залегли в поле. Батальон занял оборону на небольшой высотке метрах в трехстах от берега Волги. При повторной бомбежке, я с людьми тоже отошёл в поле. На высотке, где залег батальон, были готовые ячейки и мелкие окопы. Там свободных мест не было и мне пришлось своих солдат расположить впереди на сухом месте  метров на пятьдесят ближе к берегу. Ночью я посылал на берег Волги сержанта Вострякова.
Он ходил смотреть, не переправляется ли наша рота обратно под покровом ночи. Он просидел там часа два, [но] на той стороне не было никакого движения. Я лёг с солдатом в ячейку и договорился со старшиной, что он разбудит меня через три часа и я подменю его на дежурстве. Ночью комбат снял батальон, забрал моих солдат и ушёл в неизвестном направлении. Утром мы с солдатом проснулись и вышли к своим. Меня пытались обвинить в дезертирстве, но я потребовал очной ставки со старшиной, сержантом и комбатом. Я не виноват, что без моего ведома сняли и увели моих солдат. Вот собственно всё, что я могу сообщить.
Следователь кое—что записал, попросил расписаться на каждом листе, поблагодарил меня и распрощавшись ушёл. Я вернулся к себе в роту и на третий день забыл об этой встрече.
На берегу Тьмы нам выделили песчаный участок и приказали отрыть траншею и занять оборону.

 
Участок обороны 119 сд на Тьме.

Песчаный берег реки был двойной. Верхняя терраса была началом снежного поля. В сторону реки она кончалась обрывом, поросшим кустарником и редкими соснами. Под обрывом шёл низкий открытый берег реки, который доходил до самой воды.
Я хотел траншею расположить по верхнему краю обрыва. Если немцы пойдут в атаку, то перейдя речку, они окажутся перед высоким обрывом, как естественным препятствием. Как наивно я всё представлял! Я не понимал причины, почему меня заставили рыть траншею внизу у самой воды. И мне пришлось снова намечать трассу солдатской траншеи.
Сзади обрывистый высокий берег, на который просто так не взбежать, если даже припрёт. Я прикинул и остался доволен. Во время атаки или артналёта моим солдатам бежать будет некуда. Это даже хорошо! – подумал я. Ну что ж, внизу, так внизу!
Впереди от края траншеи метрах в двадцати, протекала неширокая Тьма, покрытая серебристым льдом. Она проложила себе путь по давно размытой лощине и зигзагами пробираясь куда—то в сторону к Тверце. Мы ходили с котелками к реке, черпали воду в промоине и пили её.
В последних числах октября резко похолодало. А когда пришёл ноябрь, хватил настоящий мороз. В первую неделю ноября снегопада не было, но потом навалило по колено. Мы всё время долбили землю и рыли траншею. Землянок не было, спали, где рыли. Два последних дня снег валил не переставая ни на минуту.
Утром откроешь глаза, а на тебе верхом сидит белым толстым мешком слой холодного липкого снега. Чувствуешь, что кто—то залез тебе на плечи и придавил насильно к земле. Ты поднимаешься со дна окопа, расправляешь плечи и скидываешь с себя белого седока. Если ночью посмотреть вдоль траншей, то увидишь неглубокую канаву заваленную снегом и солдат в виде небольших бугорков. Лежат они или сидят, уткнув головы в колени, трудно сказать! Посмотришь на белый занавес, ползущий к земле и не знаешь точно, кончилась ночь или день на исходе? А сверху на землю летит и летит мокрый снег.
Мы хотели вначале построить землянку, чтобы солдатам было где обогреться и спать. Но нам запретили.
– «Пусть сначала отроют траншею! А то будете спать в землянке всей ротой, вас от туда не выгонишь!».
После недели пребывания в снегу лица у всех осунулись, сморщились и почернели. Молодой солдат, двадцать лет, а посмотреть на него, – вроде старик, сморщенный как гриб Лафертовский!
Мы перестали вести счёт времени. Нам хотелось только одно, есть и спать. Солдаты лениво ковыряли землю. Пойдёшь проверить, а за день и трех метров не насчитаешь.
Меня вызвали в полк для промывания мозгов. А что промывать? Какие мозги? Если солдаты голодные и спят на ходу! Они даже говорить перестали. Сказал кто—то раз, – «Отроем траншею, а её отберут опять!». Это была последняя фраза, которую я слышал, которую кто—то из солдат через силу сказал.
Людей на передовой было мало. Один на штабных и предложил перебрасывать роту с места на место. Пока получим пополнение, – траншеи будут готовы. Воля командира полка, – неограниченная воля и власть над нами! Над нами, над простыми смертными, над безликой серой массой людишек в солдатских шинелях. Но сколько ни крути, не хитри и не дави, солдату заправить арапа вряд ли сумеешь! |Затея так и осталась укрытая белым снегом!|
Через какое—то время в полк пришло новое пополнение. Я к своим тридцати в конце недели добавил десятка два молодых, необстрелянных ребят. Но жизнь в траншее не изменилась. Она, как и прежде шла своим чередом, в каком—то белом сумраке и полусне.
Неделя, за ней вторая прошла на снегу, без тепла, со вшами и в голоде.
Служили тыловиками в этой дивизии в основном кадровики. Они попали на фронт полным и старым составом. Жизнь в линейных частях научила их всякому. Продовольствие проходило через руки шустрых людей. Солдат здесь питали не как у нас в пулемётном батальоне. Пайки были куцые, тыловики народец тертый! То, что нам в пулемётном батальоне давали на день, здесь раскладывали и разводили водицей на несколько дней. Мы были поражены этому узаконенному побору.
Вот оказывается почему тогда на берегу Волги солдаты сибиряки не долго думая, пристрелили раненую лошадь!
Не только от этого открытия прозрели наши глаза. Наше сознание просветлело, когда мы в этой дивизии подцепили вшей. Возможно, кой кому эти слова будут не по нутру, но куда деваться от правды, если эта правда сама наша жизнь.
По той стороне речки Тьмы проходила передняя линия обороны немцев. Абсолютно по высоте, если сравнить горизонтали, немцы сидели выше нас метров на двадцать с лишним. Их оборона шла по буграм и обрывам. Местами обрывы подходили вплотную к реке, и тогда нейтральная полоса сужалась до предела. Но в этих местах солдаты не противостояли друг другу.
У немцев сплошных траншей не было и линию фронта они держали небольшими опорными пунктами. Около дороги на опушке леса мы видели патрули. За неделю с небольшим до снегопада мы знали, где держали немцы свои посты. А когда выпал снег, когда всё кругом замело и завалило, трудно было сказать, где сидели наши, и где теперь сидели они. Смотреть на белый снег резало глаза. Немцы не стреляли, мы тоже помалкивали.
Речка повсюду покрылась льдом и была засыпана снегом, на её берегах нависли причудливые сугробы. И только на перекатах остались промоины, там бежала быстрая и прозрачная вода.
Как—то выйдя на берег посмотреть, где солдаты черпают воду, я вспомнил, что у Пушкина о Тьме было сказано, – «И ель сквозь иней зеленеет, и речка подо льдом блестит…». А Некрасов так кажется сказал, – «Кто живёт без печали и гнева, тот не любит отчизны своей».
Однажды ночью ударил мороз. Нам успели выдать только зимние шапки и телогрейки. На голых руках рукавиц не было, ватные штаны обещали подвезти.
Командир полка Карамушко сидел у окна в натопленной избе и смотрел на замёрзшее стекло. Оно покрылось радугой причудливых кристаллов. Ему доложили, что на участке пятой стрелковой роты задержали двух мальцов, они хотели перейти линию фронта.
– А говорили, что в роте все спят на ходу!
– Где пацаны?
– В роте! Товарищ командир полка.
– Пошлите за ними наших людей!
– Слушаюсь! – сказал дежурный офицер, – Будет исполнено!
А в это время я беседовал с мальчишками. Им было лет по тринадцать не больше.
– Мы шли всё время лесом, – рассказывал один, – Днём сидели в лесу, а ночью пробирались к линии фронта. Два раза видели немцев. Один раз на дороге, они шли за повозкой. А другой раз на той стороне леса. Там у них пушки стоят.
– А почему вы решили идти через линию фронта? – спросил я, – Вас кто—нибудь направил сюда?
– Мы сами!
– А пошли зачем?
– Захотели к своим пробраться!
– У вас в деревне родители или кто из родных?
– У него бабка в деревне. А у меня никого.
– Откуда ты взялся, нужно тебя спросить?
– Мы жили в Калинине. Мать на лето отвезла меня в деревню. Он мой друг. Мы жили в Калинине в одном переулке. Он поехал к бабушке, вот и я с ним. Мать за мной осенью не приехала, вот мы и остались у его бабушки. Вот мы и решили податься к своим.
– Куда?
– Бабы говорили, линия фронта близко. Наши стоят на Тьме. Вот мы и решили уйти из деревни.
Я велел старшине послать двух солдат, – Пусть ребят отведут в батальон.
Ребят отправили, и солдаты вскоре вернулись, – У нас их по дороге забрали. Из полка нарочные подоспели.
Дня через два мальчишки опять появились в роте. Их привели полковые разведчики. К нам в траншею явился Максимов.
– Нужно без шума переправить их обратно на ту сторону! – сказал он, – Ты сам поведёшь!
Я взял с собой старшину, Захаркина и мальчишек, перешёл по льду речку и забравшись на заснеженный берег, решил подождать. Мы легли в снег, нужно было немного дать им отдышаться.
– Ну и где же вы были? – спросил я вполголоса.
– Из штаба полка нас на санях парой лошадей отвезли в дивизию. Там с нами говорили офицеры. Потом водили к какомуто старику. Он велел нам вернуться обратно к бабке и собирать сведения о передвижении немецких войск. Нам дали пароль! К нам связного пришлют, – заявили они гордо.
– Вам же велели об этом никому не говорить! – сказал я.
– Выто ведь свой! Может мы опять сюда к вам вернёмся. Вам поручено переправить нас.
– А не боитесь назад возвращаться?
– Нет! Мы дорогу знаем!
– Ну хорошо!
Я подождал середины ночи, поднялся на обрыв, довёл их до опушки леса, и они ползком подались вперёд.
Мы пролежали со старшиной и Захаркиным в снегу до утра, слушая не стрельнут ли немцы. Я отвечал за них. Нужно было сделать всё тихо. Мы уползли назад перед самым рассветом. Можно было сказать, что переправа через линию фронта нам удалась. Старший лейтенант Максимов звонил мне, когда я вернулся, я ему подробно обо всём рассказал.
Через насколько дней меня вызвали к комбату.
– Иди в полковые тылы и получи валенки и теплые рукавицы. Полушубки, телогрейки и стеганные штаны ещё не привезли, после получишь.
Штабные, тыловики и ком. состав полка были одеты полностью и во всё новое. Нам офицерам рот выдали то, что после них осталось.
– А как же солдаты? – спросил я.
– А что солдаты? Солдаты ватники под шинель имеют, шапки на них надеты, рукавицы завтра старшина получит, а на счёт валенок придётся дня два подождать. Валенки для всех солдат на подвозе.
Ещё через день в роту пришло пополнение. С маршевой ротой прибыли молодые солдаты. Командиром взвода прислали младшего лейтенанта Черняева. Не помню, откуда он сам. Но кажется из Омска. Мы были в роте вместе около месяца и сведения о нём исчезли из памяти быстро и навсегда. Но внешность его я запомнил. Парень он был молодой, широкоплечий, по характеру спокойный и даже не в меру молчаливый. Лицо у него было простое, обветренное и чутьчуть скуластое, глаза обыкновенные, серые.
Ладони рук больше и мозолистые. Кем он был до войны? [Вроде] в деревне работал. На фронте, что ни месяц, – каждый день перемены, прошла неделя, – целые события. День на день никогда не похож.
Прибыл он к нам в роту прямо из училища. Несколько месяцев позанимался военным делом и уже младший лейтенант. Прибыл он к нам в ноябре, а в декабре его уже не стало. При особых обстоятельствах он пропал без вести вместе со своим взводом.
На фронте он был всего ничего, всего один месяц. И за этот короткий срок войны сумел получить от Березина судимость. Судимость правда условная, но она морально раздавила человека.
11 декабря сорок первого года под огнём немецких зенитных батарей легло в землю сразу два полка нашей пехоты. В донесениях и книжечках под диктовку Д. И. Шершина указали, что в районе Марьино и Щербинино шли ожесточенные бои. А боев просто не было. Под батареи зениток сунули людей, и считай только убитых на поле оставили без двух, трех сотен тысячу. И всё это свершилось за пару часов. Черняев не мог выйти из—под этого огня. Я был этому очевидец и свидетель. Из нашего полка, «вояк» вышло только два человека. Но вернёмся на Тьму.
Взвод младшего лейтенанта Черняева был выдвинут несколько вперёд и правей. Он стоял у самой кромки льда в густых заснеженных кустах. Черняева со взводом поместили туда по указанию штаба.
Я понимал, что штаб полка по приказу свыше обязан был разработать в деталях и организовать систему обороны. В общем, расчёт был простой! Если роту в траншее накроет немецкая артиллерия, то в кустах на снегу останется нетронутый взвод. Я конечно возражал, тактика штабных мне была не совсем понятна. Но в моем согласии никто не нуждался. А я возражал потому, что взвод Черняева поставили в такое место, где нельзя было углубиться в землю и на полштыка лопаты. Солдатам Черняева негде было укрыться. Они сидели в открытом снегу.
Берег в том месте был низкий и топкий. Плоский мыс, образованный наносом песка, не промёрз и на поверхность земли везде выступала вода.
Можно подумать, что мы могли принести мешки с песком и соорудить что—то вроде редута. Но должен вас огорчить. Рогожа и мешковина была тогда на строгом учёте. Мешки выдавали только под тару тыловикам.
Солдаты Черняева насыпали вокруг себя полуметровый сугроб, набросали на снег под ноги лапника и получилась лежанка под открытым небом.
Во взводе Сенина солдатам было теплее. У них над головой была корка промерзшей земли. Солдаты подкопали в переднем скате траншеи норы и заползали туда на четвереньках.
Землянку в роте вначале нам строить запретили, а потом её строить ни кто не захотел. Мы ждали, что нас перебросят в другое место. |А может и не забыли? Мне не хотелось по этому вопросу идти и обращаться ни к комбату, ни в штаб полка.|
Важно было другое, как понимал я. Нас хотят поставить в такие условия, чтобы у каждого возникла правильная и одинаковая мысль. Если назад из траншеи ходу нет, а вы хотите выбраться из обледенелой могилы, идите под пули, берите деревню и грейте зады. А пока на ветру и на холоде застывали мои солдаты.
Выползешь из норы, встанешь со сна, наступишь на пятки, а хребет дугой, ни туда и ни сюда, ни разогнуть, ни дыхнуть и ни пёрнуть.
Старики говорят, это «икшакс». От холоду мол! А нам молодым кажется другое. Что нас поставили вдоль мёрзлой траншеи раком и через нас прыгает начальство, как при игре в чехарду. Я тоже спал в промёрзлой солдатской норе во взводе у Сенина.
Сегодня ноябрь сорок первого года. Из дивизии пришёл приказ. Командиру стрелковой роты положено иметь ординарца.
Перед рассветом, когда приносили в роту пищу, я сам ходил с котелком за получением порции баланды и хлеба. До сих пор ротные бегали в одиночку по передку. Зацепит где пулей! Всякое может случиться! Пойдёт по тропе и пропадёт человек!
По приказу я должен выбрать себе солдата в ординарцы, подать на него представление по инстанции и он пойдёт в полк на беседу. «Проверка на вшивость», как говорили солдаты.
Под этим понималось и то и другое. При тебе должен быть благонадежный и проверенный человек. Кто знает, может ты сидишь, как засланный шпион в пехоту? Сидишь в траншее, спокойно кормишь вшей, торчишь на холоде, живёшь в голоде, да ещё прикидываешься. А потом окажется, что ты перебежчик с той стороны. Ординарца должны проинструктировать в соответствующих «органах».
К вечеру в тот же день меня вызвали в батальон. Зам. комбата по политчасти, а теперь у нас в батальоне было по штату такое лицо, вполне серьезно и, можно сказать секретно, сообщил мне.
– Есть данные из дивизии, что в стрелковых ротах находиться шпион. Мне поручили предупредить тебя, чтобы ты проверил своих солдат. Он офицер, но одет во всё солдатское. Для связи и опознания у него есть пароль, две немецкие бритвы.
– Проверь у своих солдат карманы и мешки, может найдёшь у кого одну или две.
– А они что? Со вставными лезвиями?
– Да нет! Говорят тебе опасные, немецкие, «Золинген»! Лезвием, как следует не побреешься. Немцы не дураки!
– Шпионы в роте! Серьёзное дело! Сам понимаешь!
– Так сколько же нужно отобрать опасных бритв? Две или три? – спросил я сидящего рядом комбата.
– Чем больше, тем лучше! – ответил он, пуская дым к потолку.
– Я что—то вас не пойму. Бритвы нужны или шпионы?
– Да! Ты, лейтенант, действительно бестолков. Как тебя только держат на роте?
– Разрешите идти? – сказал я бодро.
– Иди! Иди!

Я выбираю себе ординарца

– Возьмите молодого! Пожилого не удобно! – говорит мне старшина.
– Куда послать бегом, а у него ноги заплетаются.
– Возьмите молодого, есть шустрые ребята. Вот так где ранит, старик вас не вытащит бегом на себе.
– Смотря какой старик, и какой молодой? – заключаю я, – Может Захаркина взять?
– Захаркин не подойдёт! Он что—то мается с животом.
Я выбрал себе молодого солдата. Как это произошло, сейчас расскажу.
Иду вдоль траншеи, в ней сидит группа солдат. Они все из пополнения и держаться кучкой. Скребут лопатами по бокам траншеи, им велели очистить её ото льда и снега. Старики не работают. Они когда—то рыли эту траншею. Теперь работать очередь молодым. Старики сидят у бортов, покуривают, ждут когда молодые закончат работу.
– Пусть поработают пацаны. Это им в охотку, мускулы набьют и о войне койчто узнают, – переговариваются между собой пожилые солдаты. Им теперь хорошо, есть на ком отвести свою душу.
– «Вот только лейтенант у нас молодой, был бы постарше, поддержал нашего брата!».
– «А то как на работу, так все становись!».
– Молодой, молодой! И покрикивать на нас стал. Кричит, – «Шевелись, старые клячи!».
Старики не работают, они сидят, разговаривают и курят.
– Кто у вас тут грамотный? – спрашиваю я у молодых солдат.
– Все товарищ лейтенант толковые ребята! А насчёт грамотёшки, вон Валька из Москвы. У него девять классов. А у нас всего по пять и шестой коридор.
– Валентин иди сюда, лейтенант зовёт!
– Откуда сам? – спрашиваю я его.
– У меня дома, что—нибудь случилось?
– Нет! У тебя дома всё в порядке. Я к тебе не с письмом. У меня к тебе другое дело, – Мне ординарец нужен. Пойдёшь ко мне ординарцем?
– Не знаю, справлюсь ли я?
– Справишься! Справишься! – отвечают за него дружки солдаты.
– Тебе должность помощника лейтенанта дают, а ты сомневаешься!
– Считай себя в роте пятым начальником.
– Я согласен, товарищ лейтенант, что теперь мне делать?
– Будут дела! Я скажу, когда и что тебе нужно будет сделать.
Так я подобрал себе ординарца. Молодой парнишка до войны жил с матерью, учился в школе, и со школьной скамьи прямо на фронт, в стрелковую роту.
Парень ничего, – скромный. На вид совсем не кормленный и страшно худой. Возможно, отсутствие сил сделало его немного вялым. Посиди неделю в холоде и на снегу, полежи в мёрзлой земле без костров, без землянок, без нар, без железных печек, тут и верзила откормленный сразу выпустит дух.
Я даю ему разные поручения, – Сбегай к Черняеву во взвод, вызови сюда младшего лейтенанта. Сходи к старшине, напомни ему на счёт патрон, пусть получит, в роте они не у всех в полном комплекте.
Задания, которые я даю, проверяю на следующий день обычно утром. Спрашиваю, – Ты к старшине вчера заходил, говорил на счёт патрон?
– Нет товарищ лейтенант, выскочило из головы, забегался.
– Ты вечером что делал, когда я ушёл?
– Спал товарищ лейтенант. За все эти дни отсыпался.
Я на него не кричу, не ругаюсь, но говорю серьезно, – Я на тебя надеялся, думал, что с патронами в роте порядок. А ты взял и забыл! Если ещё промашки с патронами будут, обещаю тебя отправить для несения службы в полковую похоронную команду. Там собрался весь цвет изысканного общества и выдающихся личностей. Все доходяги, евреи симулянты, немощные старики.
– Приедешь домой с фронта, а соседи спросят, – Где воевал?
– Ха, ха, ха! Скажут девчонки, когда узнают, что ты служил в похоронной команде.
– Ладно! На этот раз прощаю тебя!
За первую неделю ноября снег навалил ещё. На реке намёрз толстый слой прочного льда. Но кое—где на мели вода продолжала бежать говорливыми ручейками. Она разливалась по поверхности льда и скапливалась под снегом. Солдаты сидели в открытой траншее, мёрзли и коченели, проклинали свою судьбу.
Я проявил инициативу и разрешил им пробить в земле дыры и откопать земляные печурки. Нам на передовой огня разводить не разрешали. Теперь по ночам из—под бруствера траншеи подымались солдатские дымки. Приучишь солдат к огоньку и дыму, потом на мороз не выгонишь никого!
Полковые сидят в натопленных избах, им не понятно, что солдаты мёрзнут в снегу. Каждому своё! Одним деревни, бабы и пуховые подушки, а другим голые траншеи и льдышки под головой. Полковых бы на недельку сюда, чтоб зады пообморозили! Люди не могут, как бездомные псы, сидеть на ветру и жаться друг к другу. Вы слышали, как по ночам стая бездомных собак воет на морозе вблизи человеческого жилья? Собака скулит, как пьяная старуха.
Людям нужен отдых и человеческое тепло. Им и так солдатская жизнь не светит! Так рассуждал я, а в жизни получалось всё наоборот. Всем было наплевать, что потом будет с солдатами.
Какая—то тяжёлая апатия охватила некоторых из солдат. Одни сидели у своих печурок, обжигали ладони, смотрели на веселый огонь, пихали в печурки, поближе к огню застывшие руки и ноги. А другие лежали в нетопленых своих лазейках и исступленно глядели в мерзлый потолок.
Я шёл по траншее, что обыкновенно делал перед рассветом. Нужно было пройти, посмотреть, переброситься словами с солдатами, и по первому взгляду, по их неторопливому говору определить, как дела в роте, всё ли на месте и не случилось ли чего. Ночью я проверял оба взвода раза два, ложился спать и вставал перед рассветом. Рассвет самое тревожное и неприятное время. Перед рассветом на войне делаются все самые пакостные дела.
Траншея это извилистая, глубиной по пояс, а иногда и чуть глубже узкая канава. У траншеи в отличии от сточной канавы бока крутые и обрывистые и выброс земли с одной стороны. Старая траншея послевоенных времен, если где на неё наткнёшься, совсем не похожа на ту, чем она была во время войны. Пехотная траншея скорей похожа на яму, которую роют под водопровод, бока чуть наклонены и крутые |готовые любую минуту обвалиться|. Идёшь по ней и цепляешь боками, скребёшь мёрзлую землю то одним, то другим плечом. Под ногами где ровно, где снегу по колено, за ночь наметёт – через сугроб не пролезешь. |Глубокие следы солдатских ног остаются, когда утром первым идёшь.|
Солдаты одного отделения скребут и чистят свой участок траншеи, а в другом отделении им даже снег выкинуть лень. Пролез по глубокому снегу и думаю, может это ничейный участок траншеи. Вышел на очищенный от снега поворот, вижу солдат стоит на посту.
– Ну, как дела? – спрашиваю его, – Немец не «шуршит»?
– Нет товарищ лейтенант, всё тихо!
– Почему не расчистили за поворотом траншею? Неужель трудно снег убрать?
– Это участок соседнего отделения. Вот мой, где вы стоите чистый.
– У нас в деревне, товарищ лейтенант, сосед мой пьяница был, лодырь и бездельник. Тоже вот так к его калитке не пролезешь.
– Вот посмотрите, рядом свою берлогу отрыл их Черешков. Печки внутри нет, ноги торчат наружу, идёшь иногда, переступать приходится через них.
– Стыд и срамота!
Я обратил внимание, что солдат, с которым я говорил, стоял на подстилке из лапника. Снег по бокам траншей был обметён, и проход от снега был очищен.
Здесь на передовой были разные люди, они по разному о себе заботились, по разному в относились к службе. Здесь на передовой солдаты постигли все прелести и горести окопной жизни. Одни и здесь в окопах боролись за свою жизнь, а другие к ней были безразличны.
– У меня сейчас будет смена. Зайдите к нам в каморку, товарищ лейтенант. Посмотрите как мы живём. Посидите, покурите, погрейтесь. Мы всю ночь топили. У нас там сухо и тепло.
Солдат помолчал, а потом добавил, – Я вас табачком самосадом угощу. Вы такого ещё не пробовали.
– Ну что ж! – ответил я, – Иди буди своего напарника! Так и быть, зайду к тебе!
Солдату нельзя отказать, когда он доверительно приглашает. Нужно пойти, посидеть, покурить, может сказать, что хочет.
В подбрустверном укрытии у солдата было уютно и тепло. Земля на стенах просохла, ни сырости, ни плесни. Я сел на ворох лапника покрытый сверху куском палаточной ткани, вход наружу солдат старательно завесил. Внутри загорелся огарок свечи, в боковой печурке ещё тлели красные угли.
– Это я для вас зажёг! Мы сами без него управляемся. Только в особых случаях зажигаем, – и показал на огарок свечи.
Солдат протянул мне кисет, и я закурил. Табак был действительно хорош.
Я сидел, молчал и курил. Солдат с разговором не касался. Он понимал, что я о чем—то задумался и не хотел пустыми словами сбивать меня с мысли.
А я сидел, курил и думал о двух предметах: О солдатской жизни и о солдатской еде.
Кормили нас в дивизии исключительно «хлебосольно»! |Как принято в таких случая говорить официально!| Мучная подсоленная водица и мёрзлый, как камень, черный хлеб. Его когда рубишь, не берет даже сапёрная лопата, не будешь же его пилить двуручной пилой, – поломаешь все зубья! Суточная солдатская норма в траншею не доходила. Она как дым, как утренний туман таяла и исчезала на КП и в тылах полка. А полковые, нужно отдать им должное, знали толк в еде!
Одни здесь брали открыто, и ели, сколько принимала их душа. Им никто не перечил. Другие, помельче не лезли на глаза, они брали скромно, но ели сытно и жевали старательно. Но были и другие, почти рядовые, которые продукты получали со складов, отчитывались за них, варили их и ими комбинировали. Они в обиде на жизнь и на харчи также не были.
«Горячая пища солдату нужна!», – утверждали они и доливали в солдатский котёл побольше воды, – «Пусть солдаты просят добавки! Начальство велело! А то по дороге, мобыть, расплескаете! У нас в этом отказу нету!».
– Что—то она у тебя сегодня жидковата! – нерешительно скажет старшина.
– Не важно, что она с жижей! Это бульон! Важно, что она горячая и её много!
– Где ж много?
– В котле много!
– А тебе как положено полсотни черпаков на роту, получай и отходи!
Мысли бегут быстро, это когда рассказываешь кажется, что долго! С того самого дня, когда мы вошли в состав стрелкового полка, солдаты сразу почувствовали голод. Не раз вспомнишь свой московский 297ой батальон. Вот где кормили досыта! Мы о еде там и не думали!
Солдаты ходили хмурыми, ворчали при раздаче пищи, но полковому начальству на это было наплевать. А что говорить? Ничего не изменишь! У солдат была теперь одна дорога к правде, через собственную смерть и через войну! Тоска о еде точила солдатскую душу. С командира роты тоже не спросишь. Солдаты видели, что на меня постоянно рычали. И уж, если ротный ничего не может сделать, что соваться в это дело солдатам.
Любой разговор по телефону со мной начинался по «матушке» |с матерщины, раздражения, недовольства| и крика. Орали и в глаза, когда вызывали к себе. Выговаривали по поводу всего, не выбирая выражений. Солдаты знали и видели, как меня постоянно ехидно высмеивали и старались поддеть. При малейшем с моей стороны возражении, мне тут же грозили.
К чему всё это делалось, я тогда не понимал. Я об этом как—то раз спросил комбата, но он упорно молчал, – Мне тоже каждый день делают втыки!
У них наверно стиль такой! – подумал я.
От сытых и довольных своей жизнью полковых начальников и до вшивых и мордастых тыловиков, все кормились за счёт солдат окопников, да ещё покрикивали и делали недовольный вид.
Там в глубоком тылу народ призывали, что нужно отдать всё для фронта. А здесь, на фронте, полковые считали защитниками Родины только себя.
– Зачем набивать желудки солдатам?
– Ранит в живот, сразу заражение крови пойдёт.
– Траншею загадят так, подлецы, что потом не продохнуть!
Солдату нужно иметь промытые мозги и пустой желудок! Русского солдата сколько не корми, он всё на начальство волком смотрит!
Меня как—то вызвали в штаб полка. Ожидая приёма, когда освободится начальство, а нас при этом обычно держали на ветру, я наткнулся на подвыпившего капитана. Не знаю, кем он был при штабе, но он посадил меня рядом с собой на бревно, дал папироску и сказал мне, – Вот послушай!
– Одни жилибыли, живут и ночуют в избах, и считают себя фронтовиками.
– А вас посадили в сугробы и на вас нет смысла переводить сало и прочие съестные запасы. Другое дело основной состав полка.
– Ну лейтенант давай разберемся!
– Кто потвоему держит фронт? А кто просто так торчит там в окопах?
– Кто в постоянных заботах? А кто всё делает из—под палки?
– Да, да! Кто отвечает за фронт?
– Линию Фронта держим мы, полковые. И нашими заботами вы сидите спокойно на передке в своей траншее.
– Не было бы нас, вы давно бы все разбежались! Верно я говорю?
– Что верно, то верно! – сказал я ему, думая, что ещё он скажет.
– Без полковников армии не существует!
– В полку фронтовики, – это отец наш родной, его заместители и штабные, как я. В полку мы не одни. Тут снабженцы и кладовщики, начфины, евреи парикмахеры, медики, повара, и сотня повозочных. При штабе портные, сапожники и шорники, сапёры, телефонисты и санитарочки в санроте, сам понимаешь! Все они фронтовики и защитники Родины. Это основной и постоянный состав полка, а вы, как это сказать? Временные людишки, переменный состав, всего на две, на три недели.
– Вас считай… Сегодня вы были, а завтра вас нет!
– А кто останется? Кто будет стоять против немцев?
– Ты знаешь, сколько вашего брата желторотых лейтенантов за это время успело отправиться на тот свет?
– Нас в полку сейчас больше, чем вас там сидящих в траншее.
– Мы штабные живучие, тем мы и сильны!
– Нас совершенно не интересует, какие у вас там потери. Чем больше, тем лучше, это значит, что полк воевал и мы поработали!
– Что я?
– Это я уже лишнего говорю!
– Иди, тебя зовут!
– Нет, это не тебя! Сиди и слушай дальше!
– Чего там скрывать! Кроме меня тебе никто не откроет глаза на то, что здесь происходит.
– Ты мне с первого раза приглянулся. Сразу видать, когда у человека открытое лицо.
– Вот слушай! Застелят вашими костьми нашу матушку землю и ни один человек после войны не узнает ни ваших фамилий, ни ваших могил.
– Видишь разница в чём? А мы будем живые и наши фамилии будут фигурировать в отчётах и наградных листах.
– Скажи лейтенант, за что ты воюешь? Только без трепотни! А то кого ни спрошу в полку, все патриотическими фразами прикрываются.
– Ладно, они тыловики, боятся место потерять. А ты ведь из траншеи.
– Я воюю за сытую жизнь. В молодости я жил в голоде и недостатке. Нас у матери было трое. Хочу, чтоб после войны жилось лучше и сытней.
– И ты думаешь дожить до конца войны?
– Думаю! Мы в училище с ребятами дали друг другу обещание до Берлина дойти.
– И ты веришь этому?
– Ну, а как же, конечно!
– Ну знаешь, ты всех перехлестнул!
– Иди! Вот теперь тебя зовут.
Хорошо, что немцы застряли в снегу, – думал я, шагая обратно в роту. Машины и танки у них увязли в сугробах. Мальчишки, перебежавшие фронт, рассказывали, немецкая техника встала намертво. Они её даже из снега не вытаскивают. Немецкая солдатня одета в летнюю форму. Вдарил мороз и немецкая пехота разбежалась по деревням и по избам. На улице мороз, а они на постах стоят в пилотках. Винтовки голыми руками не возьмёшь, прилипают к рукам и отдираются вместе с кожей.
У наших, считай, с осени заржавели стволы. А немцы вообще не стреляют. Наши стали ходить в открытую. Да что там в открытую! Считай, идут нахально, не пригибаясь, прямо напропалую!
7—го ноября праздник. К празднику нам выдали по сто граммов водки и по полбуханки немороженого хлеба. Это целое событие, мы отметили его от души. После праздника водку давать перестали, и наша жизнь пошла по старой колее.
13—го ноября меня вызвали в штаб полка по срочному делу. Там мне сказали, что я вместе с комбатом и командиром четвёртой роты Татариновым пойду в дивизию.
Я был удивлён. Спросил комбата, а он как обычно промолчал. Татаринов всю дорогу почему—то вздыхал и охал.
Мы шли не одни. С нами вместе в дивизию топали два солдата с автоматами и лейтенант командир комендантского взвода, как он сказал. Солдаты пыхтели, обливались потом от быстрой ходьбы и вскоре отстали. А дорога не близкая, считай километров пятнадцать. И снегу по колен, идти не легко. А мы хоть и голодные, но привыкшие к ходьбе и быстрые.
– Подождите я солдат подгоню! – сказал нам лейтенант из комендантского взвода и остановился на дороге.
– У меня нет времени ожидать вас здесь! – закричал он солдатам.
– Давай шевели ногами!
Солдаты молчком нагнали нас и мы снова пошли по снежной дороге. В дивизии нас встретили с улыбкой. Но ни одного знакомого лица. Лейтенант передал нас какомуто капитану, забрал солдат и пустился в обратный путь.
– Что это? – мелькнуло у меня в голове, – Конвой или охрана? Доставали нас, сдали и повернули домой!
Перед дверью в избу, капитан вышедший нам на встречу, вежливо попросил личное оружие, – пистолеты сдать ему.
– Что это? – подумал я.
– Для чего всё это? – спросил я его, удивленный.
– У нас порядок такой, дорогой мой лейтенант! Давайте пожалуйста ваш револьвертик!
Я расстегнул кобур, достал свой наган и положил его на ладонь капитану. Комбат и Татаринов сделали то же самое. После этого нас пропустили в избу.
Двое часовых в новых овчинных полушубках на перевес с автоматами охраняли крыльцо и дверь.
Мне велели присесть в передней, а комбата и Татаринова провели дальше. О чём с ними говорили, мне было неизвестно. Я хотел было закурить, но меня тут же одернули.
– У нас здесь не курят!
– Что за учреждение? И почему здесь нельзя курить?
– Здесь военный трибунал, а не учреждение! И вам, пока вы здесь сидите, курить не полагается!
– Как! – вылетело у меня от неожиданности.
Дверь во внутреннее помещёние открылась, и меня пригласили войти. Я, ничего не думая, спокойно сажусь на заднюю лавку у стены. Капитан подходит ко мне и обходительно просит пересесть на переднюю лавку.
– А мне сюда зачем? – спрашиваю я. Мне сзади смотреть удобней.
– Вы, лейтенант, уже не свидетель.
– Кто же я такой?
– Вы, как и они, подследственный и участник.
– Какой участник? В чём я участвовал и где?
– Давайте помолчим! До вас очередь дойдёт, суд во всем разберется.
Капитан легонько, подтолкнул меня вперёд и, положив руки мне на плечи, кивнул головой на свободное место |на передней лавке|. Я, не думая ничего, послушно опустился.
– Вы видите, что я с вами обращаюсь не как со взятым под стражу, а совсем наоборот! – шепчет он мне, усаживаясь сзади.
– А чему я собственно участник, – спрашиваю я его в свою очередь в полголоса.
– Не волнуйтесь лейтенант, не надо, не торопитесь. Держите себя достойно. Вы ведь офицер! Сейчас во всём разберутся и вынесут справедливое решение.
– Вы подтверждаете, что заблудились в лесу и всю ночь блуждали? – услышал я чейто голос. Потом о чем—то говорили другие.
С мороза и с воздуха и от быстрой, долгой ходьбы я не мог сразу вникнуть в происходящее. Я почему—то разговор воспринимал урывками. Впереди, за накрытым красной материей столом сидели люди в военной форме. Перед ними лежали бумаги. Что это, собрание или праздничный президиум?
После долгого разговора с комбатом, судьи попросили его пересесть на боковую скамью, около которой стояли два вооруженных солдата.
Подошла очередь Татаринова. Он почему—то подкашливал и вытирал ладонью пот с лица.
– Вы прибыли в роту, в ту ночь, когда батальон заблудился в лесу?
– Да! – ответил он не подымая головы.
Сегодня 13ое ноября определил я подсчётом. Шестой день с того дня, когда нам в траншее выдали водку. Кто—то подтолкнул меня сзади в плечо. Я быстро обернулся. Капитан показал мне пальцем в направлении красного стола. Я сразу понял, что теперь меня требуют к ответу.
После целого ряда вопросов, где я родился, кто я, и другие, меня спросили:
– Вы были на берегу Волги, когда батальон занимал там оборону?
– Да, был, – ответил я.
– Когда вы оставили линию обороны и отошли от берега Волги?
– Я берег Волги не оборонял. У меня приказа на оборону берега Волги не было. Мы лежали, на берегу и ждали, когда наш командир роты старший лейтенант Архипов вернётся о того берега. Я отошёл от берега Волги, когда началась бомбёжка. Сначала отошёл батальон, потом обнаружив, что мы остались одни, мы отошли за батальоном.
– Я думаю достаточно, – сказал кто—то из сидящий за столом.
– Больше вопросов нет, – сказал мне тот, что меня допрашивал.
После некоторой паузы, сидевшие за столом удалились на совещание. Они вернулись, нас попросили встать. И суд объявил своё решение.
Комбат получил восемь лет лишения свободы, а нам с Татариновым по статье 19321 «Б» УК РСФСР условно дали по пять лет.
Когда нам по очереди дали последнее слово, то я задыхаясь от несправедливости сказал, что всех перечисленных деревень о которых здесь идёт речь, и которые полк оставил без боя, я в глаза никогда не видел и о них не слыхал.
– Покажите приказ, или пусть подтвердят отдавшие его люди, что и оставленные во время переправы через Волгу солдаты обязаны были оборонять одну на указанных здесь деревень. Я с солдатами на берегу остался случайно. Я приказа на оборону берега не имел.
– Мой командир роты Архипов с тремя взводами переправился на тот берег реки и приказал мне на следующем пароме следовать за ним. Саперы у нас на глазах взорвали паром и сбежали в тыл. Я остался на берегу без всякой связи и без знания обстановки. Где и куда пропала наша рота, никто не знает. Мне здесь ставят в вину сдачу целого района деревень : Избрижье, Заборье, Стружня, Галыхино, Тухминь и Степанково. Район на десятки километров для взвода в тридцать человек солдат, не слишком ли много? Его должна оборонять по крайней мере дивизия. Если здесь вершится правосудие, то почему мне в вину ставиться невозможное и такая несправедливость?
Меня тут же прервали и разъяснили, что я должен говорить только по существу и добавили:
– Виноват полк. В полку осталось три офицера. Эти трое – вы! В решении суда всё учтено!
– Если всё установлено, то вам хорошо известно, что немцы и техника переправлялись у пристани Избрижье. А я находился в то время от Избрижья в пятнадцати километрах, если идти по берегу вверх по течению реки. Где же тут логика?
– Ты, лейтенант, не кипятись! – услышал я голос капитана у себя за спиной.
– Чего ты лезешь на рожон? У тебя всё условно! Ты должен быть рад, что так легко отделался? Вернёшься в роту! Сейчас револьвер свой получишь! Вот у комбата дела обстоят гораздо хуже!

Слова капитана сбили меня с хода мысли и я, как бы заткнувшись, опустился на скамью.
Да, подумал я. Березин выгородил себя, отдав под суд трех младших офицеров. Самое главное было сделано. Нас судили потому, что мы остались в живых и судить больше было некого. В течение одной ночи Березин потерял полк, который вместе с Ипатовым попал в плен. Березин потерял десяток деревень и территорию пятнадцать на двадцать километров.
Действительно, какая разница, для лейтенанта, будет он через неделю валяться убитым с судимостью или без неё!
– Что—то будет дальше? – подумал я, выходя на крыльцо. Я осмотрелся кругом, белый снег слепил глаза. Я достал махорку, свернул папироску и закурил.
– Вот ваш револьвер, возьмите! – услышал я голос капитана.
– Можете идти к себе в роту!
Нужно взять себя в руки, – решил я. И тут же стал вспоминать, когда пришёл приказ из дивизии о назначении меня на должность командира роты. На берегу Волги я был командиром взвода. Ночью всё было по—прежнему. На Тьме я исполнял обязанности командира роты, но в должности утвержден ещё не был. Перед праздником за три дня, когда мне объявили, что мне положено иметь ординарца. Вот когда я получил эту должность официально. За десять дней до суда. Да, должность командира роты и пять лет судимости условно в придачу. Теперь после суда я должен проявить мужество и стойкость, не пасть духом и не поддаться апатии. Иначе, спрашивается, для чего меня осудили!
Я возвращался назад вместе с лейтенантом Татариновым. Мы шли молча и почти всю дорогу курили. Хорошо, что нынче ранняя зима, навалило много снега, перекрыло дороги. А то драпали бы мы до сих пор. У меня не было ни протеста, ни озлобления, даже возмущения к совершенной несправедливости. Я получил неожиданный удар и ещё не осознал, что произошло, что случилось.
Татаринов отвернул по тропинке в сторону, и мы разошлись по своим ротам. Когда, я спрыгнул в свою траншею, она мне показалась незнакомой и какой—то чужой. В траншее, как прежде, сидели солдаты, чего—то жевали и дымили махоркой. Им некогда было открыть рот, для разговоров между собой.
Я не стал рассказывать своим солдатам о случившемся. Суд придавил меня, придавил мою личность. Много дней я молчал и хмурился, часто вздыхал и не отвечал на вопросы. Телефонист меня звал к телефону, я подымался и уходил в другую сторону траншеи, садился где—нибудь в углу окопа и курил.
Вечером меня разбудил старшина. Он чутьём понял, что у меня большие неприятности. Старшина осторожно предложил выпить. Сегодня в роту по норме выдали водку. Он налил мне два раза, я с жадностью и отвращением проглотил содержимое кружки. Выданная водка отдавала сивухой и привкусом керосина. Я вернул старшине пустую кружку, сплюнул на снег и положил в рот кусок мороженого хлеба. Его сразу не съешь, его приходится долго сосать. Теплая жижа побежала вниз по пищеводу. Водка обожгла что—то внутри и замутилась в голове. Она помогла освободиться от гнусных и грустных мыслей. Я вздохнул и выругался с облегчением.
Солдаты тоже чувствовали неладное. Они смотрели на меня со стороны и при моём появлении тут же замолкали. Я на глазах у них за один день, как бы переродился.
Из приветливого и отзывчивого, я превратился в замкнутого и резкого. Если раньше я старался не замечать их неряшливость и недостатки, сглаживал углы и мелкие ситуации, то теперь все эти мелочи начали меня раздражать.
Делал я всё, как прежде честно и по справедливости, но перестал им прощать даже небольшие промахи.
– Отойдёт! – говорили между собой солдаты. Видно начальство им шибко недовольно. Потом, после, через некоторое время они узнали о суде, но своих мнений по этому делу между собой не высказывали. Это, как бы была запретная тема, для разговоров |и выноса своих суждений|.
Я уходил иногда куданибудь в дальний окоп, расслаблялся и внутренне нагонял на себя тоску.
– Милая моя Родина! Плачет твой сын! Горечью и болью душа обливается. Все мы идущие на смерть и в небытие хотим избавить свой народ от страданий и гнёта! Мы, простые солдаты своей земли, привыкшие к нищете и голоду, всё на себе терпеливо вынесем и преодолеем. А вы добрые матери, утрите слезы. Вы, ожидающие в тревоге своё безмерное горе. К вам обращают свои мысли и надежды дети, когда они идут умирать!
Смерть, это яркий и последний безумный миг, когда солдат подходит к своей черте и наступает пелена чёрного и вечного мрака!

Глава 6. В траншее на Тьме

Ноябрь 1941 года

Прошло несколько дней, на душе отлегло, и жизнь вошла в обычный окопный ритм. С вечера траншея оживала, в сумерках солдаты вылезали из своих нор, поднимались медленно на ноги, разгибали спины. Одни рысцой бежали в укромные места, другие, гремя котелками, спускались к реке за водой, третьи растопляли [принимались топить] свои печурки. Потом в траншее появлялся ротный старшина со своим помощником солдатом, у которого за спиной на широких постромках висел термос с баландой. Солдат снимал термос и ставил его на дно траншеи. |термос с солдатской мучной похлёбкой, а| Солдатская мучная похлебка билась о стенки термоса.
Старшина бросал мешок с гремящими, как булыжные камни буханками хлеба себе под ноги и не торопясь разливал по котелкам полутёплую похлёбку, бросал на руки солдату замёрзшую буханку хлеба на троих, сыпал в подставленные пригоршни щепотью махорку, раскладывал на кучки колотый сахар и кивал головой. Мол, бери любую, разумеется на пятерых.
Котелок баланды на двоих, буханка хлеба на троих, щепоть махорки на одного, а кучка сахара на пятерых, такая у него была принята раскладка.
Пока старшина занимался раскладкой и раздачей еды, два солдата из роты отправлялись к повозке, которая стояла где—то в кустах. Они приносили бидон с горячей водой. Пейте мол чай! Бидон, для сохранения тепла, был обмотан двумя солдатскими шинелями и был похож на человеческий обрубок без рук, без ног и без головы. И когда старшина молча кивал головой в сторону бидона, это могло быть истолковано как, – «Попей чайку, а то завтра останется вот так без рук, без ног!».
Во время раздачи пищи по траншее ни протиснуться, ни пройти. Солдаты с котелками снуют и толкаются боками. Потом, как—то сразу траншея вдруг пустеет.
После раздачи пищи я зову ординарца, и мы с ним обходим ячейки, посты и траншею. С тех пор, когда я выбрал себе в ординарцы молодого паренька, между нами установилось понимание и даже некоторая дружба. Он знал свои обязанности и старался всё сделать хорошо. У меня были свои дела, но мы были почти всегда вместе.
Ходить по переднему краю в одиночку было опасно. Брать с собой из роты случайного солдата не всегда удобно. Этот только что пришёл после смены с поста, тому через час выходить, у этого прожженные валенки и мокрые ноги, этот ещё не ел, а у того болит спина или ноет в груди.
– Ну ладно, – говорю я сержанту, – Дай мне одного из этих двух.
– У них, товарищ лейтенант, на почве солдатской кормёжки куриная слепота. Вот и выходит, чтобы ходить по передовой, нужно иметь постоянного человека. С ним в любую минуту можно подняться и куда хочешь пойти. Ординарец всегда был рядом, спал, ел, вместе со мною и курил, за исключением тех случаев, когда я посылал его с поручением или отпускал поболтать с солдатами.
К своим дружкам он охотно убегал. Посидит, поговорит, отведёт душу и быстро обратно. Прибежит, сядет и начинает рассказывать, как живут его дружки, о чём говорят и что думают о войне, о немцах.
У ординарца была одна серьезная забота, не упустить время, выспаться и быть готовым в любую минуту сопровождать меня. Бывали и у нас с ним свободные минуты, для разговоров и перекура. Привалившись на снег, мы курили, говорили о жизни, о немцах, о погоде, и о войне. Он говорил мне о своих дружках ребятах, как они относятся ко вшам, к окопам, и к голоду. Спрашивал меня о жизни и о немцах, он ещё их не видел ни в живом, ни в мертвом виде.
Однажды он прибежал от ребят особенно взволнованный, плюхнулся в снег, отдышался и говорит, – В одну из рот на передовую заслали переодетого в советскую форму немецкого шпиона. Он говорит порусски как мы, не отличишь! У него, для пароля две немецкие опасные бритвы имеются. Солдаты толкуют, что в ротах будет обыск. Найдут бритву, в штаб полка, для опознания отправят.
Я вспомнил такой разговор в полку, он был недели две назад.
– Откуда они это узнали?
– Телефонисты передали. Они слышали такой разговор со штабом полка.
– А старики что говорят?
– А старики наоборот. Это говорят полковые специально распустили слух, они хотят у солдатиков раздобыть немецкие бритвы, для своего еврея Ёси парикмахера. Ёся сказал им чтоб «Золинген» достали. Одни говорят, что нужен «Золинген», а другие говорят, что «Зингер». Их не поймёшь!
– А что говорит старшина?
– Старшина говорит, зачем среди солдат ерунду распускать, когда даже самый дурак и несмышлёный понимает, что это полковая «утка».
Но в полку шутить и не собирались. На следующий день меня вызвали туда и потребовали, чтобы я сделал обыск своим солдатам.
– Выводите роту из траншеи к себе, делайте обыск, трясите мешки и солдатские карманы сами. Я этого делать не буду. Можете снимать меня с роты!
В полку были недовольны моим «настырным», как они сказали, ответом. Мне пригрозили. Я вернулся в роту назад. О бритвах больше не говорили.
На следующий день в субботу меня вызвали в батальон, там находились люди из полка. Мне была поставлена задача в воскресенье 23—го ноября перед рассветом провести разведку боем переднего края противника. Я должен с ротой переправиться через Тьму и, развернувшись цепью, пойти на деревню.
По данным полковой разведки в деревне находиться небольшой гарнизон. Для усиления роты, мне придаётся взвод миномётчиков младшего лейтенанта Ахрименко.
– Ахрименко с ротой в атаку не пойдёт, он займёт свою позицию, когда рота возьмёт деревню.
– Сколько миномётных батарей во взводе? – спросил я Ахрименко, который находился тут же.
– Каких батарей? – переспросил он.
– Миномётных, каких ещё!
– У меня во взводе всего один миномёт.
– И десяток мин, – подсказал я.
– И это называется огневая поддержка артиллерии?
– Идите лейтенант готовьте свою роту! И лишнего старайтесь не говорить.
Вечером в роту ко мне пришёл Ахрименко, я вызвал Черняева и старшину Сенина, и мы вчетвером отправились на новый участок, там, где предполагалось провести наступление.
Мы вышли на берег Тьмы, перед нами высоко над обрывом была видна деревня Тимакова, которую нам предстояло взять на рассвете |которую нам нужно было брать с рассветом|.

Рассматривая дома, сараи и крыши, я хотел по внешнему виду деревни определить, где у немцев проходит траншея, где стоят пулемёты, где находиться расчищенный участок зимней дороги и какие дома занимают сами немцы. Предварительных данных нам штаб не сообщил. У роты, которая стояла здесь и от полковых разведчиков я тоже ничего не узнал, чему был крайне удивлён, потому что в боевом приказе должны быть даны сведения о противнике.
– Как же так, – спросил я представителей батальона и полка, отдаёте боевой приказ на наступление, и о противнике ничего не знаете. Представитель полка мне ответил, – Комбат в батальоне человек новый! Нечего из себя строить шибко грамотного!
– Тебе приказали брать деревню, пойдёшь в атаку и вскроешь огневую систему! Во время атаки всё станет ясно!
– И обозначу её трупами, так что ль? – подсказал я ему.
На карте полкового представителя эта деревня была обозначена чёрной узкой полоской, расположенной вдоль дороги, идущей к лесу, и я даже названия её не успел до конца прочитать. Он сложил карту пополам, на ней был нанесён весь рубеж обороны. Я понял так, что я иду на немцев и мне не положено знать расположение стрелковых рот и огневую систему полка. Мало ли что, – я могу попасть в плен к немцам.
Мы стояли в кустах на берегу реки и смотрели на утопавшие в снегу бревенчатые избы. Ясно, что это были не фасады домов, а тыльная сторона сараев, хлевов и амбаров. Лицевая сторона домов с окнами и наличниками была повернута в сторону леса, за домами проходила дорога, по которой немцы сообщались с деревней.
Я беру у Ахрименко его старенький бинокль и навожу на деревню. Передо мной в окулярах заснеженные крыши домов, печные кирпичные трубы и низенькие сараи у самого обрыва.
– Сколько тебе дали мин на предварительную пристрелку деревни? – спрашиваю я его, не отрывая глаз от бинокля.
– Десяток мин на обстрел!
– Всего?
– У тебя на пристрелку уйдёт не меньше десятка!
– Вон крайний дом и крыша покрытая снегом!
– Ставь миномёт, пускай мину, а я посмотрю, где будет разрыв.
– Ты с десятка пристрелочных мин по этой крыше не попадёшь!
– По крыше я не попаду!
– А по немецкой траншее ты попадёшь!
– Ты ставь миномёт и начинай обстрел крайнего дома. Возьмём деревню, посмотрим, куда ударили твои мины!
– Ставь миномёт и начинай обстрел крайнего дома, это мой приказ, а ты как поддерживающее средство теперь подчинен мне!
Я смотрел в бинокль на открытую снежную равнину и на высокий обрыв, круто спускавшийся в конце её. Там над обрывом немцы, дома и постройки.
Левее нас, от нашего края берега к самой деревне поднималась лесистая гряда. Заснеженный лес поднимался на самый бугор и доходил до крайних домов почти вплотную. Вот где можно совершенно незаметно войти в деревню! И когда я с представителем полка вышел на рекогносцировку местности, мне указали, когда я заикнулся на счёт этой гряды, – Березин приказал деревню брать развернутой цепью по открытой низине!
– Ты поведёшь роту по открытой местности так, чтобы тебя с НП  батальона было видать!
– Ротой в лес заходить запрещаем!
– Странно! – сказал я.
– Что тут странного? Дивизия приказала, – ты должен исполнять!
– Почему я должен пускать людей, как живые мишени под немецкие пули? Почему нужно солдат подставлять под явный расстрел? Когда по любому уставу я должен использовать скрытые подходы к противнику! – не успокаивался я.
– Не выполнишь приказ, пойдёшь под суд трибунала!
Представитель полка собрался |полковое начальство собралось| уходить, а я никак не мог успокоиться. Почему они приказали не заходить мне с ротой в лес? Ведь это дураку понятно, что лесом можно подойти к деревне буквально на пять шагов, а потом навалиться всей ротой. Что—то тут не так! Лес не заминирован! Чего они темнят?
«Тебе приказано вести разведку боем!», – вспомнил я слова представителя полка, – «Мы будем о ходе твоего продвижения докладывать в дивизию по телефону! Березин хочет лично знать каждый твой шаг!».
– Может они бояться, что зайдя в лес, я уведу роту к немцам? Вот идиоты!
Им не важно, сколько погибнет на открытом поле солдат! На то и война, чтоб солдат убивали! Главное, чтоб полковое командование видело, как встанет и пойдёт под пули солдатская цепь.
Говорят, какой—то Карамушко полк принял. Комбат у нас тоже был новый, всего |тричетыре дня| несколько дней. Поэтому полковые и занимались со мной. Теперь им нужно видеть, как будут убивать нашего брата! Они ещё ни разу не видели, как падают и умирают на поле боя солдаты.
– Ну и дела!
Ночью роту приказано было снять из траншеи и вывести на берег Тьмы. В кустах солдатам раздали водку и налили хлебово в котелки, до наступления оставалось ещё около часа.
После еды и питья чая, я рассредоточил солдат. Они легли в рыхлый снег у самого русла реки. Положив солдат, я пошёл вдоль берега, туда, где к реке подходила лесистая гряда. Здесь через речку остались стоять старые кладки. Узкий переход в два бревна с поручнем из жердей с одной стороны. Здесь спокойно гуськом можно перейти на другой берег незаметно для немцев, и пока темнота прикрывает нас, занять на том берегу исходное положение. Но одно дело рассуждать, а другое дело повести роту на кладки!
Я вернулся назад, ещё раз обошёл своих солдат, напомнил им сигнал начала атаки и стал ждать рассвета.
Когда перед рассветом комбат из своего укрытия пустил в нашу сторону красную ракету, рота поднялась и пошла во весь рост. Спустившись на лёд, многие попали в подснежную воду. Их быстро вытащили назад и велели перематывать портянки. Казалось, что атака заткнулась. Я подал команду первому взводу двигаться к мосткам, за ним потянулись остальные. Речка небольшая, а имела довольно сильное течение. Несколько человек влезли в снежную воду по пояс.
Мостки были несколько ниже уступа крутого снежного берега. Немцы не могли видеть нас. И вот мостки позади. Мы молча поднялись на край снежного поля и рассыпались цепью.
На какое—то мгновение солдаты замерли, ожидая встречных выстрелов. Но видя, что немец не стреляет, тронулись с места, и медленно пошли вперёд.
Мы оторвались от берега, вышли на середину низины, мне казалось, что именно в этот момент немец откроет огонь изо всех видов оружия. Цепь находилась внизу, как на ладони. Немец сидел наверху, превосходство у него было исключительное. Но кругом было тихо, ни звука, ни выстрела! Серые фигуры солдат, увязая в снегу, подвигались к обрыву. Может, нас хотят подпустить под обрыв и разделаться там, когда нам деваться будет некуда! Ударят сверху из пулемётов и все завязнут по пояс в снегу!
Когда рота подошла к обрыву и поднялась на бугор, когда дома, огороды, сараи оказались рядом, стало очевидным, что немец оставил деревню без выстрела и из деревни бежал. Разведки боем не получилось!
Деревня небольшая, всего десяток домов. Расположены они по одной стороне дороги и окнами повернуты к лесу. На правом конце деревни дорога под прямым углом поворачивает к лесу и бежит по снежному полю. В том месте, где дорога подходила к лесу, повидимому остался немецкий заслон. Оттуда стали постреливать из винтовок в нашу сторону.
Солдаты сначала с осторожностью перебегали между домами, потом осмелели и стали ходить по деревне в открытую, немцы прекратили всякую стрельбу. Два взвода расположились вдоль деревни в одну линию, разделив, так сказать, деревню пополам между собой.
Ещё не рассвело, а в избах уже затопили печи, варили картошку в больших чёрных чугунах. Возьмёшь пару штук, спустись шкуру, а картошка отдает кислым запахом. Свет и огонь был виден через открытые двери и окна снаружи.
Я пошёл на свет и увидел в открытую дверь горящую русскую печь. Солдаты сушили около неё портянки и одежду. Некоторые толкались у горящей печки в подштанниках, другие сушили валенки и шлепали по полу босиком. Я вошёл в избу и огляделся.
– Вы хоть бы окна завесили и прикрыли дверь, – сказал я солдатам.
– А то у вас и дверь нараспашку!
– Чего тут бояться товарищ лейтенант? – услышал я в ответ.
Гляди, – подумал я, – как осмелели! И в тот же момент в открытую дверь влетел раскаленный до красна немецкий зажигательный снаряд и ударил в стену.
Немцы стреляли с опушки леса, с того самого места, куда уходила очищенная от снега дорога. Я оглянулся назад, взглянул в открытую дверь, и увидел второй зажигательный снаряд, летящий в нашем направлении.
– Ложись! – только успел я крикнуть на ходу и метнулся за угол печки. По свету в дверях и в окнах били прямой наводкой из тридцатисемимиллиметровой пушки.
Солдаты попадали на пол, расползлись на животах по углам. Я стоял за углом печки и ждал, что будет дальше. В это время ещё два розовых снаряда пролетели сквозь стены. Ствол немецкой пушки после каждого выстрела уводило вправо, снаряды пролетели дальше от печи. Они пролетели в полметрах от меня и, врезавшись в бревенчатую стену, ушли напролёт. Два красных снаряда случайно ни кого не задели.
Но все храбрецы теперь лежали брюхом на полу, прижав даже физиономии к грязным и мокрым доскам пола. Некоторые, которые были обуты и в штанах, не отрывая живота от пола, выползли на улицу через открытую дверь.
Картошка в чугуне булькала и кипела. Белая пена сползавшая к огню яростно шипела. А «стряпухи» голоштанные позабыв про чугун [с картошкой], припав к доскам пола, лежали прижавшись рыбкой. От портянок и мокрых ватников шёл вонючий пар.
Прошло несколько минут. Снаряды больше не летели. Я вышел из—за угла печки и велел залить в печке огонь.
– Идите сушиться в другую избу! Не забудьте о маскировке, теперь вы научены!
Я вышел на улицу и пошёл вдоль домов. Пока я собирался отдать распоряжение, чтобы к рассвету везде в избах погасили в печах огонь, откуда—то появились ведра, разыскали колодец и веревку. Из окон и дверей домов повалил едкий дым и пар.
Что там на скамье, на полу невозможно было сидеть! Солдаты намотали на ноги портянки, надели досушенные валенки, и на четвереньках, как маленькие дети, выползали наружу из задымленных изб.
Связисты в это время дотянули до деревни телефонный провод, подключили аппарат, и я доложил в батальон, что деревня полностью в наших руках.
– Позови мне командиров взводов! – сказал я ординарцу. Через некоторое время все трое пришли.
– В тех домах, где ваши солдаты варят картошку, окна и двери должны быть завешены или закрыты соломой. Печи топить разрешается только в ночное время. Днем дым из труб видно издалека.
– Стряпнёй и варкой должны заниматься не более двух человек от взвода. Остальным делать у печки нечего. Всех свободных от постов и смены приказываю поставить на рытьё траншеи.
– Взвод Черняева обороняет правую часть деревни по колодец включительно. Старшина Сенин занимает оборону влево, от колодца до леса. Миномётный взвод Ахрименко оборудует огневую в створе дороги на участке Черняева, ближе к обрыву. Раненых будете выносить к обрыву, дальше их подберут санитары санвзвода. Сигналы боевой тревоги подавать голосом. Моё место в расположении во взводе Сенина, немецкий окоп у второй избы. Связь между взводами и мною будете поддерживать связными.
Сведений о противнике мы не имеем. Знаем, что на стыке дороги и леса стоит тридцатисемимиллиметровая пушка.
Перед нами открытое снежное поле. По глубокому снегу через поле немцы на деревню не пойдут. Если они и сделают попытку подойти к деревне, то пойдут по дороге на участке обороны Черняева.
На участке Сенина, мне кажется, противника нет. Я просмотрел внимательно, опушка леса совершенно пустая. Но не будем самонадеянными, ко всему нужно быть готовым в любую минуту. От немцев можно всего ждать!
Ручной пулемёт Сенин поставит на свой правый фланг, с таким расчётом, чтобы в случае немецкой атаки поддержать огнём пулемёта взвод Черняева |если немец пойдет по дороге|. Быть готовым к стрельбе в любую минуту!
Объявляю дистанции огня, – У Сенина планки прицела установить на дистанцию четыреста метров. У Черняева – соответственно на триста. Объявите своим солдатам и лично у каждого проверьте установку прицельных планок на винтовках и пулемёте. Сектора обстрела вам указаны. Приказываю в течение трех дней за дорогой в поле отрыть окопы в полный профиль. Каждый окоп на двоих. Деревенские избы оборудовать будем после. Сначала окопы, а потом в стенах пробьём амбразуры и бойницы.
– Кому, что не ясно?
– Вопросов нет?
– Идите по местам и преступайте к работе!
– Я буду находиться во взводе у Сенина. Предупреждаю, окопы должны быть готовы через три дня!
Черняев ушёл, а я остался во взводе у Сенина. Я рассчитал так: Черняев офицер, будет находиться в одном взводе, я тоже офицер, буду присматривать за старшиной и его солдатами. Мы наметили линию окоп, послали за топорами и лопатами. Остаток дня прошёл без стрельбы и без особых хлопот.
Я залез на крышу с задней стороны избы и стал рассматривать позиции немцев расположенные на опушке леса. Я смотрел на опушку и думал, как лучше организовать свою систему обороны, но сколько ни думал, ни перебирал в голове, на ум ничего не пришло.
Опыта нет! – ответил я сам себе. Главное наверно, надо успеть окопаться! Встал солдат в оборону на один день, тут же заройся в землю!
Я вглядывался в опушку леса, хотел увидеть хоть малейшее движение немцев, но сколько ни смотрел, не заметил ни малейшего признака их присутствия.
– Сходи к Ахрименко и принеси мне бинокль, – сказал я ординарцу и он нырнул в прогалок между домов.
Часа два, не меньше, следил я в бинокль за опушкой леса, так ничего не увидел и не обнаружил там.
В училище нас учили, что при занятии населенных пунктов, мы должны в домах и постройках оборудовать стрелковые бойницы и в стенах прорезать амбразуры, для пулемётов. Но я, сидя на крыше, подумал, что немцы могут термитными снарядами поджечь дома, куда тогда деваться солдатам. Вот почему я решил начать рытьё окопов за дорогой, подальше от построек и домов.
Узнав о моём решении, солдаты Сенина высказали своё неудовольствие. Долбить мёрзлую землю никто не хотел. От удара топором от мёрзлой земли летели мелкие брызги и сыпались искры.
– Солдаты Черняева залезли в дома! – ворчали они.
– А нас выгнали в снег по колено!
– Солдаты Черняева будут сидеть в домах и тепле!
– А тут хоть окоченей на ветру!
Старшина Сенин тоже выразил своё неудовольствие.
– Ты что—то недоволен старшина? Или мне это показалось?
– Солдаты твои вроде озлоблены! – Тут рядом пустые дома. А вы нас выгнали на мороз и на ветер! – басил старшина мне в ответ.
– Ты, видно, пытаешься отговорить меня от рытья окопов?
– Когда окопы твои будут готовы, разрешу пробить бойницы в сараях и домах!
Старшина Сенин стоял [внизу] у крыльца и мялся, а я с биноклем лежал на крыше и сверху смотрел на него.
– Я видел, как тогда от трех снарядов, которыми немцы прошили навылет избу, твои умники ползали животами по грязному полу.
– Им тогда хоть из пистолета над ухом пали, они с перепуга не подняли бы голову.
– Ты вот что старшина! Хватит отлынивать! Выполняй боевой приказ и кончай разговоры!
Я посмотрел через гребень крыши, солдаты Сенина лениво и нехотя рубили мерзлую землю.
– Посмотрим! – подумал я и решил про себя, – эти пусть останутся в поле, а Черняев со своими в домах. Кому достанется от немцев?
Просмотрев ещё раз опушку леса, я спустился с крыши и пошёл во взвод к Черняеву посмотреть, что он там делает.
Амбразуры в бревенчатых стенах имели внушительный вид. В одной избе солдаты даже вскрыли полы, использовали погребные ямы, как укрытия от обстрела. Солдаты Черняева были довольны, поглядывая наружу из темноты амбразур.
Доказать никому ничего нельзя. Пока немец не стреляет, все умные, уверенные в себе и находчивые. Подошёл Черняев и как обычно помялся.
– Почему окопы не роют? – спросил я его.
– Закончим амбразуры и начнём рыть окопы, – ответил он и замолчал.
Я взглянул на него и спросил, – И когда ты к рытью окопов собираешься приступить?
– Думаю, что завтра к вечеру!
– Ты не выполнил мой приказ. Я кажется сказал тебе ясно и точно. Сначала окопы, а потом бойницы и амбразуры в домах. Ты делаешь всё наоборот. Мне не нравиться твоё самоволие и упрямство |Ты делаешь всё наоборот|, а опыта у тебя нет, солдаты твои не обстреляны.
– Завтра, так завтра! Завтра приду и проверю! – сказал я и позвал ординарца. Через некоторое время мы вернулись во взвод Сенина.
Солдаты долбили землю и искоса посматривали на меня. Не знаю, что меня собственно подхлестнуло, их молчаливый укор или упорство Черняева. Я подозвал старшину и сказал ему:
– Ты однажды с позиции самовольно увёл солдат и оставил меня в окопе с Захаркиным. Меня таскали и допрашивали, как дезертира. Может ты и в этот раз собираешься подвести меня под монастырь?
– Я приказал тебе за три дня отрыть за дорогой окопы. В срок не уложишься, возьмёшь пару гранат и пойдёшь подрывать немецкую пушку! В этом будет больше смысла, чем отдавать тебя под суд.
– Думаю, что дело до гранат не дойдёт! Окопы будут готовы!
– Мне надоело уговаривать тебя и твоих солдат. Вашим нытьём я сыт по горло! Кто из солдат закончит свою работу раньше, тот будет спать в натопленной избе! А те, кто тянет резину, останутся на всё время в окопах и в избу не попадут. Так и передай им моё твёрдое решение!
Морозная ночь прошла спокойно. Немцы не стреляли, и только стук топоров и лопат нарушал тишину. Слышались удары вразнобой, как будто с горы падали камни.
Снег поскрипывал под ногами. Я не спал и всю ночь ходил, смотрел как работают солдаты. Я не подгонял их и ничего им не говорил. Важно было, что они взялись за работу |и мои слова были бы теперь ни к чему|.
Солдаты ушлый народ. Только приляг засни, тут же найдётся один, начнёт рассуждать и собьёт всех с работы.
Утром, когда рассвело, я решил пойти и осмотреть в деревни задворки. Вдоль обрыва откуда мы наступали, была тыльная сторона деревни. Здесь стояли сараи, клетушки и амбары. Мы проскочили всё это мимо, когда наступали на деревню.
Нужно осмотреть наши ближайшие тылы, – решил я. Мало ли, что может случится.
Я прошёл между домами, подошёл к обрыву, посмотрел в сторону реки, где когда—то проходила линия нашей обороны. Вот так, наверное, стояли здесь и немцы, рассматривая наши позиции. Отсюда с высокого обрыва весь наш передний край, как на ладони лежит. Хорошо просматривается вся траншея, темная полоса кустов и бровка сосен по ту сторону реки. Подкати на край обрыва орудие, наводи по стволу и бей вдоль всей траншеи.
Я обернулся несколько назад и посмотрел на сарай, что был правее. Там проходил немецкий ход сообщения. Он шёл из—под стены сарая и, не доходя до края обрыва, заканчивался стрелковым окопом.
– Смотри, как хитро придумали, – сказал я ординарцу, показывая на пустой сарай и ход сообщения, который шёл из—под его стены. Ход сообщения был отрыт без отвала земли. Ходы сообщения обычно роют, выбрасывая землю на одну или две стороны. А здесь землю, повидимому, выносили в мешках и ссыпали в сарай. И действительно, когда мы зашли за сарай, то увидели внутри через открытые ворота высокий бугор земли, занесенный снегом.
– А что—то там зеленеет на краю стрелкового окопа?
– Вроде убитый немец, товарищ лейтенант!
Мы выходим из—за угла сарая и видим перед собой убитого немца. Немец полулежит в окопе, откинувшись спиной на его гладкий край. Вот когда немца можно рассмотреть вблизи. Видно даже рельефный узор на пуговицах. На немце голубоватозеленоватая шинель и френч с чёрным отложным воротником. На ногах кожаные кованые сапоги с короткими и широкими голенищами. Тело немца застыло, он полулежал в неестественной позе. Серые глаза у него были открыты и устремлены куда—то в пространство. В глазах ни страха, ни смертельной тоски, и даже достоинство, и желанный покой. Волосы у немца светлые, цвета прелой соломы, лицо чисто выбритое, сытое и спокойное, на щеках сохранился легкий румянец. Вот только губы припухли и посинели от ветра и холода. Тронь его рукой, встряхни, потяни за рукав, и он, вздохнет глубоко, тряхнет головой, сбросит о себя задумчивость и сонное оцепенение, заморгает глазами, залопочет посвоему, и поднимет руки вверх.
Немец широк в плечах, и ростом выше меня, прикинул я мысленно, сравнивая его и свою фигуру. В нем не меньше девяносто килограмм.
На голове у него пилотка, он отвернул её и натянул на уши. Голубоватозеленая тонкого сукна шинель опоясана широким, из натуральной кожи, ремнём с белочёрной квадратной бляхой. В центре бляхи рельефный круг с фашистской свастикой и с надписью по кругу – «Гот мит унс!».
На поясном ремне «давленый» кожаный подсумок, он расстёгнут и в нём видны немецкие латунные патроны с точённой канавкой вместо шляпки.
У нас железные и шляпкой наружу, покрытые слоем цинка, а у них блестящие. Латунь не ржавеет.
Винтовка его валяется на дне окопа около ног. В последний момент руки ослабли и он её выронил. Мы оглядели его кругом. Входного отверстия от пули нигде не было видно. Никаких следов и пятен застывшей крови снаружи. Такое впечатление, что он пулю свою ртом проглотил.
– Посмотри в кармане! Документы какие есть при нём? – сказал я ординарцу.
Ординарец наклонился и неохотно засунул руку немцу за пазуху. В нагрудном кармане френча он нащупал их. Вынул из кармана целую пачку разных книжиц, бумаг и фотографий. Здесь была солдатская книжка, какие—то бумаги и квитанции и целая пачка семейных фотографий.
На одной фотографии изображен небольшой двухэтажный дом. Повидимому здесь до войны жил убитый немец. А на этой, – его «фрау» |с прилизанным прибором| и трехлетний сынок, у сынка приглаженный пробор волос на голове, рядом около «мутер» стоит худощавая дочка.
– Да! – сказал я вслух. Ординарец посмотрел на фотографию и почему—то глубоко вздохнул.
– Привали его на край окопа, так чтобы он опёрся локтем. Сделаем вид, будто он живой стоит. Положи винтовку перед ним. Кто из тыловых или полковых сюда пойдёт, наткнётся на немца, подумает что он целится в них. С перепугу наложат в штаны!
Пусть немец здесь, для хохмы торчит! Со страха доложат в дивизию, что деревню забрали немцы, а рота попала в плен. А то наши солдатики что—то приуныли! Хоть посмеяться будет над чем от души!
– Сколько прошёл этот «фриц» по нашей земле? Разве он думал, что здесь, в этом окопе найдёт свою смерть. Разве он знал, что вот так будет торчать до весны, как огородное пугало? Здесь его и сам «фюрер» никогда не найдёт! Дождётся немец солнышка, рухнет в окоп и сольётся с талой землёй. Куда он отсюда денется?
А окоп он рыл с любовью и немецкой аккуратностью, ни как наши, всё кругом подчищено и убрано под метлу. «Фрау унд киндер» ждут его домой. А он, как верный страж своего окопа, прилёг на ровный край и целится. Вот наложат наши батальонные или полковые, когда сунутся сюда!
Мы вернулись в деревню, прихватив с собой фотографии и документы убитого. Через некоторое время меня вызвали к телефону. Звонил комбат. Я доложил ему, что долблю окопы и прорезаю в стенах амбразуры.
– Вы не можете прислать нам пустых мешков? – спросил я его.
– Не плохо было бы положить мешки с песком или с землёй вокруг каждой бойницы.
– Ты что, не соображаешь?
– Обращаться за помощью |в батальон и в полк| не приучайся!
– Соображай сам и используй подручные средства!
На этом разговор с батальонным был закончен. Я пошёл к Ахрименко проверить его готовность. Мне нужно было убедиться, как он пристрелял дорогу и опушку леса.
– Дай команду своему расчёту, пусть пустят две мины по дороге по самому краю опушки леса! Хочу посмотреть, как точно умеют стрелять твои «орёлики».
Ахрименко подал команду, миномётный расчёт быстро занял свои места, и два резких хлопка последовали друг за другом. Ахрименко смотрел в бинокль, а я наблюдал невооруженным глазом. Дистанция небольшая, но взрывов нигде не было видно.
– Помоему, у вас дистанция велика! Мины рвутся далеко в лесу! На опушке взрывов не видно! – сказал я Ахрименке.
– Я просил ударить по дороге, а вы бьёте далеко в глубину!
– Разрывы можно не увидеть! – ответил мне Ахрименко.
– Заряд небольшой, мины осколочные!
– Дымовых, пристрелочных у нас нет!
– Знаешь, что Ахрименко! Я сегодня ходил по деревне, облазил все закоулки и задворки и воронок от твоих мин нигде не нашёл. А как помнится мне, ты выпустил перед нашим наступлением с того берега десяток по деревне! Может они у тебя не взрываются?
– Ну ладно! Для проверки ударь по дороге, дистанция двести метров!
– Это я могу, пожалуйста! – ответил он и решительно подошёл сам к миномёту.
На этот раз он сам сел за буссоль наводить миномёт. Долго возился с прицелом, потом протянул руку в сторону. Солдат подал ему мину. Ахрименко сунул её в ствол и отпрянул в сторону, зажав ладонями уши. Через некоторое время [пару секунд] на дороге брызнула мёрзлая земля и взметнулся снежный фонтан.
– Вот теперь вижу! – сказал я и посмотрел на солдат расчёта.
– Придется тебе самому наводить, если немцы пойдут.
– Пошли, – сказал я ординарцу.
Возвращаемся назад и по дороге заходим к Черняеву. Смотрю, в поле ни одного солдата. Окопы в снегу не роют.
– В чём дело? – спрашиваю я Черняева. Он молчит.
– Куда ты со своими солдатами денешься, если завтра на деревню налетит немецкая авиация?
– Я был под бомбёжкой! Могу тебе сказать! Вас в этих избах завалит сверху брёвнами и побьёт кирпичом от печек!
– На Селигере, у нас в укрепрайоне бетонные точки были, их для маскировки одевали сверху бревенчатыми срубами и крышами. Но там люди сидели в бетонных укрытиях, а у тебя над головой досчатый потолок и крыша из дранки.
– Твоим солдатам брёвнами головы разобьёт! Твои солдаты, между прочим, сидят за стенами, и от пуль не укрыты. А если пустить прямой наводкой снаряд? Он не только бревна и стены, он навылет кирпичную печь прошибёт!
– Что ты Черняев думаешь [делать], когда попадёшь в оборот?
– Солдаты Сенина завидуют тебе [твоим]. А чему завидовать? Я не вижу!
– Я приказал тебе отрыть окопы за дорогой в снегу. Ты мой приказ не выполнил и почему—то упорствуешь. Ты отвечаешь за своих солдат, а не они за тебя в ответе. Подведут они тебя под монастырь, попомни мои слова!
– Будем рыть! – прохрипел Черняев. Он видно ел снег, когда хотел пить. В деревне колодец. Лень послать солдата. А снегом не напьешься! – подумал я.
– Топоры возьмёшь у Сенина! Время не тяни! Сегодня с вечера выставишь солдат на работу!
Я позвал ординарца, он сидел на крыльце и болтал с солдатами. Я [выразительно] посмотрел на Черняева. Не знаю, он что—нибудь понял, или до него мой взгляд не дошёл.
Мы пошли вдоль деревни, на левый фланг |где сидели солдаты| к Сенину. С левой стороны дороги в одну линию, в снегу стоят темные приземистые избы. Они ушли по самые окна в снег. Повсюду около стен намело большие сугробы. Окна выбиты, двери раскрыты. Двери иногда под [напором] ветра скрипят на ржавых петлях. Деревня стоит по одну сторону дороги. С другой стороны открытое снежное поле и вдалеке, на его краю, темнеющий лес. Идём по дороге не торопясь. На нас надеты белые маскхалаты. Наверно нас видно на фоне тёмных бревенчатых стен – думаю я.
– Знаешь что! – говорю я ординарцу.
– Давайка снимем рубахи. А то мы с тобой целый день здесь мотаемся на виду у немцев. Подкараулят они нас! Стукнут из снайперской винтовки!
Я останавливаюсь, снимаю с себя рубаху маскхалата и отдаю её ординарцу.
– На положи к себе в мешок!
Ординарец тоже до половины раздевается.
Старшина Сенин издалека замечает нас. Он что—то говорит своим солдатам, и те зашевелились в окопах.
Да! Стоило один раз по делу прикрикнуть на старшину, и старая дружба сразу дала трещину. Но что сделаешь? Война во всё вносит свои поправки!
К вечеру потемнело. Подул резкий ветер. Снежная пыль зашуршала под ногами. Застонали пустые разбитые окна в избах. На ночь я решил пойти в избу лечь и отдохнуть. Считай уже третьи сутки на ногах, нужно лечь и выспаться как следует.
Окопы у Сенина почти готовы. Черняев забрал топоры и приступил к работе. Я предупредил старшину, и мы с ординарцем пошли в избу, отведенную комсоставу. Там сидели связисты, они круглосуточно посменно дежурили у телефона. На полу была набросана солома, мы легли и тут же заснули.
Утром, с рассветом в деревню прилетел первый снаряд. Немцы стреляли откуда—то из—за леса. За ночь все свежие выбросы земли перед окопами Сенина замело и запорошило чистым снегом, так что они растворились в белом пространстве.
Второй немецкий снаряд прошуршал и ударил под крышу соседнего дома, ещё один рванул за обрывом, перелетев дома. Потом зафыркали ещё два, они грохнули с недолётом на дороге. [Там,] На дороге перед взводом Черняева, поднялся столб снега и чёрного дыма. За двумя прилетело ещё несколько, они метнулись к домам Черняева, где были вырублены амбразуры.
Мы с ординарцем быстро поднялись на ноги и перебежали в окопы к солдатам Сенина. Солдаты в окопах как—то вдруг сгорбились, втянули шеи, навострили уши |и присели поглубже| и смотрели что будет.
– Пристреливают! Товарищ лейтенант!
Я обернулся на голос, и увидел в соседнем окопе старшину Сенина.
– Ты всех убрал из домов? – спросил я, – Пошли двух солдат, пусть ещё раз проверят! И вели всем немедленно в окопы! Телефонистам скажи, чтоб забрали свой телефон и бежали сюда!
– Учти! Через две минуты будет поздно! Немцы откроют беглый огонь.
Откуда у меня появилась такая уверенность? Я впервые видел, как рвутся снаряды.
– Ну, Черняев! – подумал я. Достанется сегодня тебе и твоим солдатам! Влепит он вам по амбразурам!
Когда после очередной пристрелочной пары немцы пустили залп беглым огнём, то с одной из изб сорвало крышу и щепа разлетелась, как куриные перья, кругом.
Вот когда всем солдатам стало ясно, что такое в снежном поле окоп. Немец разнесёт всю деревню, не оставит бревна на бревне, сотрёт всё с поверхности земли.
Немецким наблюдателям видны темные силуэты изб на снегу. Амбразуры пересчитали в стереотрубу. Они пристреляли улицу по самому краю домов.
И вот, после небольшой паузы, послышался отдаленный нарастающий гул летящих на нас снарядов. Затем мы услышали затихающий звук их полёта. Над деревней вскинулось пламя, последовали мощные удары, и деревню заволокло дымом. Стенки окопов дрогнули и зашатались. Удары снарядов отозвались у нас внутри. От домов полетели бревна и доски. Дома как бы на миг подпрыгнули от земли, повисли в воздухе, и с грохотом осели вниз. Взметнулись обрывки щепы, стропила крыш, обрывки, куски и кирпичи. Немцы били по домам тяжелыми фугасными снарядами. Бревенчатые коробки домов перекосились и стали рушиться.
Я вспомнил бомбёжку на Волге. Тогда нам взрывы показались силой сверх человеческого предела. То, что творилось сейчас, [та] бомбёжка была просто детской забавой. Возможно, что самое страшное быстро забывается, и человек каждый раз переживает всё заново |преодолевает и переживает всё иначе и подругому|. Небольшой обстрел уже не вызывает в нас «мондроже».
Залпы немецких батарей следовали один за другим. Над деревней повисло чёрное облако дыма. Металась и дрожала земля. Уходил из—под ног мёрзлый окоп. Мы вместе с окопом подпрыгивали при очередном недалеком ударе.
В какой—то момент наступила короткая пауза. Я поднялся на ноги и осмотрелся кругом. Я хотел взглянуть туда, где сидели солдаты Черняева. Два дома, которые он занимал, горели. Яркое пламя охватило их крыши. Искры и черный дым ветром сносило в нашу сторону.
Если Черняев с солдатами сгорит в этих домах, то его и солдат объявят героями. Про самого Черняева пропечатают в дивизионной газете, – «Погиб на огненном рубеже!».
Около домов не видно ни одной живой души. Никто не мечется и не выбрасывается из окон и дверей.
Но вот опять полетели снаряды. При ударе фугасного снаряда в пылающий дом, в небо взлетают горящие обломки и сыпятся искры.
Солдаты старшины Сенина скорчились в своих окопах. Но не все пали ниц, есть [и] любопытные. Они выглядывают поверх окопов и посматривают на горящие дома. |Одни согнулись, воткнулись в мёрзлую землю окопа, ждут смерти и молят о жизни, о спасении своей души, другие только вздрагивают, но не пригибаются|, [поглядывая вокруг]. Теперь видно, кто из них к войне годится, кто будет воевать, а кто закончит войну, не увидев её своими глазами. Теперь солдаты поняли, что их тяжкий труд не пропал даром.
Но вот опять послышался гул и через десяток секунд над деревней загрохотали беспорядочные разрывы. Спины солдат согнулись. Каждый очередной удар гнёт их ниже и ниже на дно окопа.
Но, несмотря на неистовый огонь, грохот и рёв, все, кто уткнулись головой меж колен, уверены и знают, что немцам в окоп не попасть. Страх, конечно, у каждого есть. Но в белом снегу окопов не видно.
Теперь солдат почувствовал на собственной шкуре, что значит попасть под обстрел. Каждый новый залп устремляется к земле, каждый новый удар застилает всё дымом|, и заставляет подгибать колени. Но в сознании теплится надежда, что ты жив, и что с тобой ничего не случится.|
Но вот с гулом и рёвом успели освоиться ещё несколько солдат. Они чувствуют, что шуму много, а прямых попаданий не предвидится. Они вытянули шеи, стоят и выглядывают наружу. Что это? Лихость, храбрость, проба своих сил, или просто человеческое любопытство?
В начальный момент я тоже было уткнулся в окопе. Но тут же сообразил, куда падают и где рвутся снаряды. Я видел [понял], что окопы в стороне от обстрела|, но в этот момент нужно всё равно найти в себе силы, чтобы преодолеть грохот и страх|, что в первый момент нужно осмотреться кругом и осмыслить обстрел. Я поднялся на ноги и стал наблюдать за обстрелом. Любопытство и первый страх! Любопытство и [ли] страх! Что преодолеет? Я смотрел вдоль деревни и думал. Мне нужно знать, что делается теперь на поверхности земли. Мне нужно знать, как действовать в будущем. Что твориться у младшего лейтенанта Черняева? Тем более, что осколки не долетали до нас. При взрыве снаряда, осколки веером уходили вперёд.
Долго будет продолжаться эта огненная пляска? Кажется, что время остановилось совсем. |Минуты считаешь как дни, [они] кажутся вечностью!|
Но вот немецкие пушки неожиданно «поперхнулись», разрывы стали реже и через мгновение прекратились совсем. Я прислушался. Какая—то напряженная тишина навалилась и расплылась над окопами. И только сзади между домов потрескивал огонь, да слышалось шипение таявшего снега.
В такой момент жди, да гляди! Я смотрел на опушку леса, ожидая увидеть рассыпавшуюся по снежному полю немецкую цепь. Но на опушке леса никакого движения, в поле на снегу ни одной живой души. Но я подал на всякий случай своим солдатам команду – «К бою!».
Не встряхни сейчас своих солдат, многие так и будут торчать костлявыми задами кверху. Команда – «К бою!», это когда все солдаты встают, кладут перед собой «трехлинейки», передергивают затворы и глядят в сторону противника.
– Передай пулемётчикам, – сказал я старшине, – пусть ударят по опушки леса. Полсотни патрон, короткими очередями! Немцы должны знать, что мы сидим в деревне!
Я огляделся кругом и сказал сам себе: Немцам здесь делать нечего. Деревня сгорит. Все дома охвачены огнём, а им натопленные дома и избы нужны, иначе они не могут держать оборону! Им подстилка из соломы под задницу должна быть! Они в снегу и в мёрзлой земле топтаться долго не будут. Предположения мои сбылись. Немцы в атаку не пошли.
Но вот опять подул холодный порывистый ветер, подхватил красные языки пламени и замигал яркими искрами. Соседний обуглившийся бревенчатый сруб окутался белым облаком пара. Вот он вспыхнул ярким пламенем, и черные клубы дыма поднялись над ним. Дома горели подряд.
Через некоторое время в прогалке между горящими домами я увидел группу солдат, идущую в нашем направлении из тыла. Их было не больше тридцати.
Кто это? Новобранцы? Или новое пополнение из другой стрелковой роты? Идут вразброд. Новички обычно ходят кучнее. Я вылез из мёрзлого окопа и махнул ординарцу рукой, – Пойдём, мол, посмотрим!
Когда я приблизился к обрыву, то понял, что это солдаты Черняева. Да и он сам шёл сзади за своим храбрым войском.
Видно я прозевал, когда они начали драпать из своих домов. В первый момент артналёта дома, где они сидели, попали под огонь. Под ударами фугасных снарядов стали рушиться стены, потолки и крыши |взлетали кверху. Но огонь и дым появился в них только в конце обстрела.| С первым же ударом солдаты Черняева бросились наутёк под обрыв. Черняев оказался среди своих солдат. Он промолчал, как всегда. О том, чтобы вернуться назад, он не сказал ни слова. Под обрывом нашлись два паникёра, они заметались на месте и бросились бежать дальше к реке. Остальных уже невозможно было остановить. Взвод галопом помчался на переправу к кладкам. По мосткам они перебрались на другой берег и в кустах напоролись на комбата.
– Опять пятая рота! – сказал он Черняеву.
– Это твой взвод?
– Мой! – ответил Черняев.
– Где командир роты и все остальные?
– Не знаю!
– Ты пойдёшь под суд! – сказал ему комбат.
– Ладно пойду!
– Собери солдат и отправляйся назад!
– Есть назад!
Взвод Черняева без потерь вернулся назад. Где теперь располагать своих солдат, Черняев не знал.
– Ну, теперь ты убедился, для чего нужны солдату окопы? – сказал я ему.
– Комбат пугал трибуналом, говоришь?
– Грозился!
– В этой дивизии, Черняев, с лейтенантами не чикаются! Чуть что, – отдают под суд. Страху нагоняют! У них генерал свирепый. Говорят, кастрированный. Нет ни одной роты, чтобы не было судимых офицеров. Генерал знает кого судить. Воюют лейтенанты! Вот он на них и вешает судимости. А для лейтенанта окопника, что суд? Сегодня ты жив, а завтра тебя нет!
Теперь в окопах сидели солдаты Сенина, а Черняеву предстояло копать их в мёрзлой земле. Солдаты Сенина довольные стояли и махорочной жёлтой слюной поплевывали на снежный бруствер |, и дымили махоркой. Белый снег на краю окопа пожелтел от плевков.|
Теперь солдаты Сенина подшучивали над солдатами Черняева.
– Меня младший лейтенант за топором к вам прислал.
– Ты вот что, браток! Старшина появится с жратвой, ты давай неси мне свою порцию водки. Пущу даже на время посидеть в своём окопе. Может со смены когда придёшь и переночуешь! А топорик в мешке тяжело носить. Я его из Ржевского укрепрайона на себе ношу. Мзду за топорик платить надо!
– А не принесёшь, выдуешь сам сто грамм, валяться тебе с пулей в боку, считай, зря водку испортил!
Черняев с солдатами ожесточённо рубил мёрзлую землю. Торжествовал и старшина Сенин. Как ни как, он был наверху.
Когда совсем стемнело, я пошёл к Черняеву посмотреть на его работу. Мы сели с ним на целое необгоревшее бревно, которое принесли солдаты и поговорили как обычно. Черняев сказал два слова, я пару фраз, не зная, с чего начать.
Освещённый отблесками пожара, белый снег имел неестественный вид. Вспыхивал и угасал огонь. Снег во время вспышек менял свою окраску.
Пламя постепенно перекидывалось с одной избы на другую. Тушением пожара никто из солдат не занимался. Горит и горит!
У солдат свои дела! Странно было смотреть. Горят дома в деревне, а люди ходят спокойно. Проходят мимо, внимания не обращают! Нет никакой суеты, не слышно, как обычно: ни криков, ни суматохи, ни частых ударов в набат.
Помню, один небритый пожилой солдат со слезами на глазах высказал мне своё неудовольствие, – «Вот вы, товарищ лейтенант, обзываете нас бранными словами. А я хоть и солдат, но, между прочим, постарше вас годами и учитель».
– Ну и что из этого?
– Тебя за самовольное оставление позиций следует расстрелять!
– А Черняев по доброте своей всю вину взял на себя. Не сумел остановить вас, пристрелить паникера духа не хватило!
– Ты слышишь? – обратился я к своему ординарцу.
– Ему мои слова не нравятся!
– А слова не пули, дырок [в шкуре] не оставляют!
– Видишь, недоволен он чем. Безусый лейтенант на него ругается!
– Вы наверно думаете, что держать позиции и воевать должны лейтенанты, а вас, солдат, это не касается!
– Видишь, он недоволен чем!
– А теперь я хочу тебя спросить, почему ты во время обстрела не остался на месте?
– Ты видел, что появилась паника.
– Почему, сразу не пристрелил паникера?
– Может ты и есть один из них?
– Накануне нужно было окопы долбить, а вы уговорили Черняева остаться в избах.
– Может, это ты демагогию разводил?
– Я помню, как ухмылялись вы, когда солдаты Сенина рубили мёрзлую землю.
– Ты наверно будешь помалкивать, когда следователь будет выяснять, кто посеял панику. Ни один из вас не откроет рта.
– А то, что Черняева будут судить, это вас не касается. Это вам наплевать!
– Чего молчишь?
– Ты видно, образованный, а совести у тебя нет.
– Когда мне по телефону начальство даёт указания, оно через каждые два слова по делу, вставляет эти самые слова.
– А вы, видите ли, не привыкши к такому обращению!
– И в заключение я вас всех предупреждаю, покинете окоп хоть на минуту – пойдёте, под расстрел на месте!
– Я Черняеву дам указание, кому нужно по нужде, пусть в немецкую сторону, в снежное поле идёт и там сидит, прохлаждается. Харчи будете получать тоже с той стороны.
– Пулемётчикам я приказал, кто хоть шаг из окопа сделает в сторону тыла, стрелять всех без разбора. Из окопа назад вы пройдёте только через мой труп. Больные и раненые будут являться лично ко мне!
– Даю вам два дня на отрытиё окопов! Вы хоть землю зубами грызите, а окопы должны быть к сроку готовы!
– Ну что, Черняев! Убедился, где нужно держать в обороне своих солдат!
– Запомни и заруби себе на носу! В любой обстановке, встал на один день, копай окоп! Только окоп от смерти спасёт твоего солдата!
Через неделю мл. лейтенанта Черняева вызвали в дивизию. Он вернулся в роту молчаливым и угрюмым, получив условно пять лет.
Его судили за то, что он покинул свои позиции, остался жив и не имел во взводе потерь. Теперь пятая рота имела полное «соцветие».
Я конечно тоже был виноват, что не заставил Черняева зарыться в мёрзлую землю. Не спустил на него собак, как это я сделал с Сениным. Черняев не выполнил мой приказ. Об этом в дивизии ничего не знали. До этого в трибунале разговор не дошёл.
Березин показными судами решил на ротных и взводных нагнать побольше страха. Какой смысл судить командира полка. Вопервых, он всегда вывернется. А вовторых, |у него кроме штыков воевать нечем| он с солдатами в атаку не ходит и в чистом виде является передаточной инстанцией.
Получил распоряжение или приказ сверху, передал через батальон в роту, ротный и должен его выполнять. Командир батальона в атаку с ротами тоже не пойдёт. |Комбат тоже не бегает с солдатами под пулями.| Есть чин пониже. Он и погоняет ротного издалека по телефону.
Березин приказ штаба армии выполнил. Он в штаб армии доложил, что на рассвете взял деревню Тинково. Всё просто!| Снимать ротного с должности нет никакого смысла. Ротные офицеры живыми на дороге не валяются! |Дороги мостят их трупами.|
Немец больше не стрелял. Деревня ещё горела. Нужно отметить выдержку Ахрименко. Во время обстрела он на участке остался со своим расчётом один, несмотря на то, что пехота сбежала. О нём даже напечатали в боевом листке.
К 30 ноября солдатские окопы и отдельные ячейки были соединены общим ходом сообщения. Мы прошли серьёзные испытания огнём и научились долбить мёрзлую землю лопатами. Нельзя бесконечно испытывать судьбу, полагаясь только на совесть солдата. Нельзя попрекать человека за старые обиды и грехи |, держать его в страхе|. Запреты и строгости были отменены, старые проступки и обиды были забыты.
Жизнь офицера роты на войне, это последняя инстанция, куда сыпятся приказы и распоряжения. В руках батальона и полка солдат нет. Для них существует только «Ванька ротный». А у ротного, что ни солдат, то свой склад ума и характерец. Каждому солдату своё давай! У командира роты, – солдат вот где сидит, и я пальцем щёлкал по горлу!
Теперь я вспомнил, как перед наступлением на эту деревню, по распоряжению полка нас несколько раз перегоняли с места на место и каждый раз заставляли рыть новую траншею. Тогда я возмущался, а зря! Видно мало раз мы проделали эту работу, раз Черняев по моему приказу отказался долбить мёрзлую землю. Получилась досадная осечка.
А солдата нужно приучить, ко всему на войне. Нагнулся к земле, припал на колени от пули, рой себе ячейку, где бы ты не стоял.

Глава 7. Переход в наступление

Декабрь 1941 года
Смена дивизий. Обмундировка в лесу. Переход вокруг Калинина. Деревня Поддубье. На рассвете 5—го декабря. Деревня Горохово. Пятая рота берёт с хода деревню Губино. На опушке леса. Совхоз Морозово. Мы отрезаны от своих. Переход через железную дорогу. Гибель разведчиков. Наступление на станцию Чуприяновка.

В ночь на 1 декабря сорок первого года в расположение роты прибежал батальонный связной. Я в это время ходил по траншее и проверял несение службы ночным нарядом. Связной нагнал меня в узком проходе траншеи и навалился на меня. Он поднялся на цыпочки, вытянул шею и, дыша мне в лицо, таинственно сообщил:
– Товарищ лейтенант! Вас срочно вызывает комбат!
Я не люблю, когда мне дышат в лицо и изо рта дышащего ударяет неприятный затхлый желудочный запах. У меня появляется желание оттолкнуть его, а он всё ближе лезет ко мне и дышит на меня своей отрыжкой.
Он солдат. Толкать его без видимых причин вроде нельзя. А я не переношу и не могу терпеть, когда мне вот так лезут и дышат.
Связь работает. Могли бы и по телефону сообщить о вызове, – думаю я. Не обязательно гонять солдата по такому поводу. Здесь что—то не так! Опять какуюнибудь разведку боем провернуть задумали.
– Вас срочно вызывает к себе комбат! – слышу я голос солдата и чувствую противный запах у него изо рта.
– Ладно приду! – отвечаю я и отворачиваюсь от него в другую сторону.
Но ему неймётся и он опять забегает наперёд.
– Комбат велел мне вместе с вами к нему идти.
– Комбат? – переспрашиваю я, и отворачиваюсь от него.
| Отойди от меня на десять метров и ближе не подходи!|
Комбат у нас новый. Старшего лейтенанта, что был на Волге, давно уже нет. После суда он сразу исчез, а куда он девался, никто не знает. Был человек и пропал!
Иду вдоль траншеи, ищу ординарца. Он должен быть где—то здесь, в солдатской ячейке. Пошёл навестить своих ребят.
Я трясу его за плечо. Он присел на корточки и спит непробудным сном. За день набегался, намаялся, присел и заснул.
– Вставай, собирайся, пойдём в батальон!
– Забеги к Черняеву, скажи, что я ушёл в батальон. Он останется за меня!
– Догонишь бегом! Я на тропе подожду у обрыва!
Я иду по траншее и на повороте вылезаю на поверхность земли. Посыльный из батальона следует за мной сзади. Мы медленно подвигаемся по снежной узкой стёжке к обрыву |утоптаной и вдавленной в снег тропинке|.
Иду по тропе не торопясь, а связной мне наступает на пятки.
– Я тебе дистанцию велел держать!
Он большее время проводит в тылу. И когда попадает в траншею, старается поскорей убежать с передовой. Все бояться переднего края. На передке сейчас тихо, немец не стреляет. А страх у него всё равно по спине ознобом ползёт. К снарядам и к передовой нужно привыкнуть!
Но вот за спиной у связного я слышу сопение моего ординарца. Я его на расстоянии по дыху определяю. Дышит он часто, а запаха изо рта у него нет. Поворачиваюсь, спрашиваю, – Видел Черняева?
– Передал, как вы сказали!
Я прибавляю шаг, и мы быстро спускаемся с обрыва, идём по пологой долине и наконец подходим к реке. К той самой, от которой мы когда—то цепью пошли на деревню |о которой сказано: «И ель сквозь иней зеленеет, и речка подо льдом блестит!»|.
Русло реки засыпано снегом. Прозрачного льда не видно совсем. По узкому мостику [узким мосткам] перебираемся на другую сторону. Это наш, так сказать, пограничный рубеж. Мы можем его перейти только с разрешения начальства. Перешагнул его однажды самовольно Черняев и тут же получил соответствующий срок. Мы отгорожены от остального живого мира двумя узкими бревнами с перекладиной.
Смотрю вперёд, – знакомые места! Вот наша старая траншея, чуть дальше кусты, на склоне бугра зеленые сосны, а там за бугром открытое снежное поле. За полем в ложбине, небольшая деревушка.
В избе сильно натоплено, накурено и кисло пахнет. В спёртом воздухе чувствуется бензиновый запах коптилки. У нас хоть снаряды, снег и мороз, но воздух чистый и полезный, для организма! Как они здесь сидят? Чем они здесь дышат?
У стола на лавке сидит комбат в новой меховой безрукавке. Он шибко занят, смотрит на себя в зеркало. Не понимаю только, чего он смотрит в зеркало и улыбается сам себе.
Фамилию комбата я не знаю. Сам он не называется. Может, фамилия у него звучит неприлично? Ведь бывают такие фамилии? А мне спрашивать у него нет никакой охоты. Комбат и комбат! Ко мне он тоже обращается, – на «Ты». То ты! То лейтенант!
Он срочно вызвал меня к себе. Я вошёл, а он сидит перед зеркалом и ковыряет болячку. Входишь в избу и никак не поймёшь, вызвали тебя по делу или так, от скуки.
Посередине избы горит железная печь. Русская, деревенская, на половину избы, почемуто не топиться. В ней что—нибудь неисправно? Под у печки на месте. Дымоход совершенно цел. А эта железная горит и дымит. Может дрова экономят?
Комбат посмотрел на меня через зеркало. Головы назад не поворачивает, оттянул верхнюю губу двумя пальцами, рассматривает новый прыщ и говорит:
– Ты лейтенант чем—то всё время недоволен. Уважения к старшим по званию и патриотизма у тебя нет.
– Если сказать точнее, подхалимства и угодничества, – добавляю я и продолжаю.
– Выходит те, кто сидит у нас за спиной и есть истинные патриоты? – А мы, окопники, так, ненадёжный народ, мусор и сброд!
– Ну ты уже загнул, того!
– |Я режу правду в глаза.| То, что вижу, о том и говорю! Дальше передовой меня не пошлют. Мне нечего бояться. Война держится на нас. И ты, комбат, и другие об этом прекрасно знаете. Только признаваться никак не хотите!
– Всё это так! Но о тебе складывается мнение.
– Мне всё равно. У меня дорога одна!
– Я тебя вызвал вот почему, – Дивизия получила приказ! Сегодня ночью приказано сдать позиции!
При этом он опять поскреб ногтём верхнюю губу.
– Мы отходим в район деревни Новинки. Тебя будет менять вторая рота первого батальона стрелковой дивизии.
Наконец, он кладет зеркало на стол, поворачивается ко мне и добавляет, – Вернёшься к себе, до начала смены своим солдатам ничего не говори! Мало ли что! Сейчас придёт твой сменщик, тоже командир роты. Отправляйся с ним к себе и покажи передний край. Уточните огневые точки, сектора обстрела и сведения о противнике!
– В дивизии предупредили, чтобы смена прошла без шороха.
– Тебе всё понятно, что я говорю?
– Чего молчишь?
– Всё ясно, чего говорить!
– У меня всё! Можешь идти!
Я вышел на свежий воздух, сел на ступеньки крыльца, достал кисет, оторвал кусок газетной бумаги, насыпал махорку, свернул цыгарку и закурил. Вскоре явился мой сменьщик и я повёл его на передок. У мостков через речку нас догнал его мл. лейтенант, командир взвода.
Я показал им траншею, стрелковые ячейки, пулемётную позицию, сектора обстрела и передний край.
– А что это за колышки? – спросил меня командир роты.
– Эти колышки обозначают не только сектора обстрела, но и прицельные точки для каждого солдата, когда он стоит на посту. Если он увидел в створе двух колышков немца, он обязан его поразить. Ему не |последует от командиров команда «Огонь!»| надо подавать команду, куда стрелять. Он должен целиться и стрелять самостоятельно. Он должен бить по цели, а не палить куда попало. Здесь по колышкам всё видно. Потом можно точно определить. Кто стрелял? Кто попал? А кто дал при выстреле промах. Убили немца и каждый потом орёт до хрипоты, что это он немца выстрелом срезал. Колышки всё покажут. Я могу с разных мест по колышкам определить, кто куда стрелял.
Мы прошли ещё раз по траншее, и я показал ему немецкие огневые точки. Командир роты остался в траншее, а командир взвода ушёл за солдатами. Смена переднего края растянулась до ночи. Но, как хотели в дивизии, прошла без шороха и без выстрела.
Последними траншею покинули солдаты взвода Черняева. Когда Черняев увёл своих последних солдат, я подошёл к командиру роты и пожал ему руку.
– Счастливо оставаться!
Мы с ординарцем дошли до поворота, вылезли из траншеи, и не спеша прошли мимо обгорелых развалин и закопченых печей. Они как немые свидетели остались стоять вдоль дороги на месте. Всего чуть больше недели простояли мы здесь, а покидая траншею, казалось, что мы были в ней по меньшей мере полгода.
Спустившись по крутой тропинке с обрыва, мы остановились, я решил закурить.
– Теперь нам некуда спешить! – сказал я и чиркнул спичкой, и подумал:
– Сколько труда и пота вложили мы здесь! Сколько тяжелых минут пришлось пережить на этом клочке земли! Теперь всё брошено, и как будто забыто! И что те, другие, знают об этой сгоревшей деревне? Перед ними кучи пепла и обгоревшие печи в снегу. А когда—то по этой заснеженной пологой низине мы подвигались с опаской вперёд. Мы шли по колено в снегу и каждую секунду ждали, вот вырвется навстречу бешено из пулемётов огненное пламя. Неважно, что его не было! Важно то, что пришлось пережить! Да, да! |Те самые переживания перед смертью, когда ты должен перейти в небытие! Та самая секунда, которую долго ждёшь.| Ждать всегда пострашней! Перейти в небытие дело недолгое, когда со смертью смирился.
Теперь по снежной тропе мы шли легко и спокойно. Мы знали, что в спину стрелять нам не будут. Идёшь себе и думаешь о чёмнибудь о прошлом. |Думаешь о другом, и никаких тебе переживаний!|
Вот и кладки в два узких бревна. Они для другого человека не имеют никакого значения. Кладки, как кладки! С одним перилом с левой стороны. А для нас сейчас перейти по ним на другой берег, это целый пережитый этап войны.
Совсем ещё не рассвело. Мы идём и потягиваем махорку. Теперь курить можно в открытую, немец с опушки леса нас не видит. Мы шагаем по снежной низине, заходим в кусты, а [там] комбат «тут, как тут». Налетел петухом и кричит визгливо, – Почему батальон огнём демаскируете?
– Это опять пятая рота? Мать вашу в душу!
Новый комбат мне не очень нравиться. Не из—за того, что он петушится, пыжится и орёт. Я просто устал от него и от окопной жизни. Я смотрю на него и сплёвываю на снег. Ординарец свою папироску бросил и затоптал ногой. А я стою, молчу и продолжаю курить.

Я стою, смотрю на него и думаю, – На моей шее целая рота, а у него телефонная трубка в руках.
– «Что там у тебя?» – обычно спрашивает он. |звонит он по телефону. Ему нужно быть в курсе дела, выше отчитаться перед полком.|
– Ничего! – отвечаю я.
– Что ничего?
– Ничего, значит всё в порядке.
– Вот так и говори, а то ничего!
Но он тоже взял манеру покрикивать вроде Карамушки. Карамушко, это наш командир полка. Я его видел однажды. На лице у него деловая строгость и сосредоточие. Смотрит он на нашего брата из под бровей, верхняя губа у него отклячена, вроде мы низшие, презренные существа. Образование у него сельское, приходское. Ростом он маленький, глаза едкие и быстрые, а какого цвета не разберешь. Вообще, лицо у него с мелкими чертами, как у крестьян, мужиков. Среди моих городских солдат тоже есть такие сплющенные лица.
Другое дело Черняев. У него худое и выразительное лицо, крупные черты, чёрные брови. И фамилия у него Черняев. Это не камушек под ногой на дороге, поддел его ногой, и его нет. |А Карамушко, как снятый со сковородки испечённый блин.| Все они в тылах полка похожи друг на друга. У комбата на лице прыщиков больше. Зато и отвисшая задняя часть и короткие толстые ноги. Ему мешки на спине таскать, а он телефонной трубкой забавляется.
Раньше я не рассматривал их, не приходилось их видеть вот так. Потом я прозрел и стал к ним приглядываться. А у меня, как назло, зрительная память хорошая. Мне было интересно, кто из них кто? |Кто собственно посылает стрелковые роты на смерть? Ведь они нас посылают на смерть!|
У нашего комбата подчиненных всего двое. Я, – командир пятой и Татаринов, – командир четвертой роты. Комбат нам по очереди по телефону вправляет мозги. Без этого нельзя. Погонять ротного надо. Он с голода и холода может проспать всю войну! В роте всё держится на «Ваньке ротном», вот с него все требуют и погоняют его.
В кустах за бугром лежит моя рота. Черняев и Сенин, увидев меня, поднимают солдат. Теперь вошло в обычай, где встал, там и лёг. А что под тобой: снег, мёрзлая земля, заснеженные камни, это не важно, солдату всё под бок сгодится. Тыловик на снег не сядет, он задницу опасается простудить.
– Нам связного из полка прислали! – докладывает мне Черняев.
– Он поведёт нас до места сбора. Вон стоит у сосны!
Я поднимаю глаза и смотрю на солдата. Упёршись в ствол хребтом, он ждёт нас, когда мы построимся. Смотрю на лежащих в снегу солдат и спрашиваю:
– Ну как дела?
– Дождались! Теперь на отдых пойдём!
– Держи карман шире, товарищ лейтенант! – бросает в ответ мне кто—то из лежащих фразу.
– В наступление пойдём! Переход дня два, а потом опять под снаряды.
– Это почему же? – спрашиваю я.
– Говорят, дивизия на другой участок переходит. Тыловые уже вчера укатили туда.
– Откуда ты взял?
– Как, откуда?
– А я тут на дороге знакомого ездового встретил. |Знакомый повозочный здесь проезжал. Земляк, с одной деревни. Вот он и сказал.| Солдаты всё знают наперёд, вот такие дела!
– У нашего брата чутьё.
– Мы чутьём берём секретные военные хитрости|премудрости. Земляк мой остановился на дороге вот здесь и прикурил.|. Знакомый говорит, что все обозы снялись и куда—то уехали.
Я построил роту и мы вышли на дорогу. Нетронутые снежные просторы лежали кругом. Здесь стоит непривычная, для нас тишина. Без посвиста пуль и без разрывов снарядов. Мы идём по прикатанной санями дороге, подвигаясь к деревне Новинки. Где—то там, как объявил нам комбат, нас определят на постой и на отдых.
Часа через два неторопливой ходьбы, встречным ветром до нас донесло запах жилья и печного дыма. Запахи на передовой имеют совсем другие свойства.
Мы огляделись кругом, впереди невысокий снежный бугор и кроме белого снега, ничего не видно. Но вот, ещё сотня шагов по дороге и впереди, из—за снежной гряды показались заснеженные крыши и торчащие сверху печные трубы. Серые, чуть заметные полосы дыма поднимались из труб и склонялись в нашу сторону. Идём дальше. Минут через десять, показались бревенчатые стены и маленькие окна на уровне сугробов.
Всё ясно! Ха! Ха! Вместо того, чтобы топать в деревню, а до неё уже рукой подать, полковой связной поворачивает в сторону леса и ведёт нас по снежной целине.
– Хоть бы дали пустой сарай! Издали жилья понюхать! – заворчали солдаты.
Но связной свернул с дороги, и мы топаем по колено в снегу. На опушке леса он останавливается, и я подаю команду к привалу.
– Так приказал командир полка! Моё дело маленькое! Здесь в пятидесяти метрах походит дорога, вам приказано сосредоточиться около неё.
– Пройдёте вот здесь! – постукивая ногу об ногу, сказал связной.
– Располагайтесь! А я пойду в деревню, и доложу что вы на месте.
Связной повернулся и ушёл.
Вот что обидно. Солдаты чувствую запах жилья, а в деревню их не пустили|и это их раздражает. Это вызывало сразу воспоминания о прошлом|.
Из мёрзлой траншеи и снова в снег.
– Считай, что тебе повезло! Не нужно землю долбить. |Из мёрзлой траншеи в тепло попали!| Наруби лопатой лапника, брось под себя и лежи, как барин в пуховой перине!
Причудливые шапки снега нависли на елях. А деревня с натопленными избами, |с чугунами варёной картошки, которая горячим паром отдаёт,| рядом под боком.
Горячие печки и пахучая свежая солома нам по роду службы теперь ни к чему. Мы люди мёрзлой земли, мы носители ветра и холода и нас нельзя заводить в тепло. Мы растаем, как льдышки, как снег занесенный в избу на валенках.
Но всё же обидно! Запах жилья и горького дыма мутит сознание солдату. Хоть бы ветер сменился! На душе у солдата стало бы легче!
Рота без дела целый день провалялась в лесу. Начальство считало, что мы получили заслуженный отдых. К вечеру из деревни привезли обмундирование. Офицерам выдали полушубки, меховые рукавицы. Солдатам байковые портянки и трёхпалые, утеплённые байкой, варежки.
Заменили старые и рваные стёганые телогрейки и ватные штаны. До самой ночи продолжалась толкотня и примерки. То тут узко, то там трещит по швам, то в поясе не сходиться, то штанины до колен и рукава до локтей. Снабженцы сразу не дадут, что нужно. Они норовят сунуть солдату какой—нибудь недомерок. Только моё вмешательство, наконец ускорило дело.
Оделись в новую одежду, и солдатам стало жарко. Погода стояла морозная. Холодный воздух захватывал дух.
Зимой в лесу хорошо и безветренно. Вершины елей покачиваются, а здесь у земли совсем не дует. Немецкая авиация не летает. Костры разводить категорически запрещено.
В стрелковом полку три батальона. Мы во втором. В моей роте около шестидесяти солдат, а в четвертой у Татаринова на десяток больше. Я говорю около шестидесяти, потому что состав роты постоянно меняется. То дадут пополнение, то идёт естественная убыль.
Солдат по списку старшина считает котелками и крестиками. Поставил крест при выдаче харчей, значит живой. Старшина дело своё знает. Он по количеству котелков сразу определит, кто съел свою порцию, а кто хлебать сегодня не будет. Солдат числиться в списке пока торчит в траншее живой.
У старшины бухгалтерия элементарно простая, получил котелок, поставил крестик, отваливай поскорей, следующий подходи.
Все мы солдаты кровавой войны!
|Чуть немец открыл огонь, солдат уже навострил уши.| Где бы рота не была, в обороне или наступлении, я её «Ванька ротный», постоянно должен быть среди своих солдат. Стрелоксолдат Когда нужно не встанет, а когда не нужно возьмёт и уткнётся в траншею, его оттуда хоть за рукав тащи |может сбежать в тыл и там отсидеться. Пулемётный расчёт с «Максимом» другое дело. Пулемётчик в обороне сидит до последнего патрона. «Максим» тяжеловат, его не схватишь подмышку и не убежишь, как стрелок| [с «трёхлинейкой»]..
|У комбата свои дела и заботы. Он в бою солдатами не руководит. Он их не знает в лицо и не касается их! Он их даже знать не хочет. Ему нужно держать в руках командира роты, чтобы боевой приказ ротой был выполнен, чтобы в роту была связь и звонкий телефон. Ему приказы сверху идут по инстанции. Приказы в роту приходят сверху по инстанции. Это не выдумки или личное желание командира полка. Это приказ дивизии. Что там дивизии, бери выше! Это директива Армии и Фронта. [Приказы] Дальше сверху идут всё быстрей. Нужно взять деревню! Этот приказ и скатывается по инстанции в роту. А как её брать? На то есть ротный и солдаты роты. И вот вызывают к телефону «Ваньку ротного». Комбат по телефону покрикивает, – Ты приказ получил?
– С рассветом возьмёшь деревню! Кровь из носа!
– А как её брать?
– На то ты и ротный. В душу твою мать!
У тебя один выход, – или ранит, или убьёт!
– Потерь будет много? Война без потерь не бывает! За это ругать не будем! Деревню возьми!|
У комбата свои дела и заботы. Ему приказы сверху идут. Это не просто инициатива комбата. Это приказ дивизии. Что там дивизии, бери выше! Это директива штаба Армии.
И вот меня, «Ваньку ротного» батальонный выговаривает по телефону.
– Ты деревню взял?
– А как её брать?
– А на кой… хрен ты в роте торчишь? На то ты и ротный, чтобы знать, как это делается.
– Потерь будет много!
– Опять за своё? На войне без потерь не бывает. За потери с тебя не спросят! Ты деревню возьми!
Кто же выходит гонит солдат на смерть? Опять же я, – «Ванька ротный».
|У комбата две дороги. По одной, что идёт на передок| От КП батальона на передний край вьётся тропа. По ней бегают телефонисты и связные в стрелковую роту, а по дороге в тыл от КП батальона комбат ходит, когда его вызывают в полк. Он надевает потёртый, заляпанный грязью и глиной, прожжённый в нескольких местах полушубок. На плече вырван клок белого меха, вроде от пули. На лице у комбата озабоченный и усталый вид, он вроде страдает [от] бессонницы и переживает за общее дело. При докладе он обязательно вспомнит ротных, как бестолковых и бессовестных людей.
– Уж очень он боязлив! – скажет комбат командиру полка, между прочим.
У командира полка глаза лезут на лоб, что бы он делал без такого комбата |если бы не… и настойчивость способного комбата.
У командира полка три батальона, а это ни много, ни мало, всего восемь рот. Да если прибавить всякой вспомогательной тыловой братии, вот тебе и /тысяча/ больше тысячи будет. На днях придёт пополнение, в ротах перевалит за сотню, и в полку считай за две тысячи «штыков» /будет/. Тут только смотри, куда их стрелками на карте направить.|
.
Командиру полка не важно, кто там сидит впереди. Он даже фамилии командиров рот не знает. Да и зачем их держать в памяти, сегодня он жив, а завтра его нет.
Смотрю вдоль дороги, вроде наш старшина с харчами идёт. Солдаты всколыхнулись, отвязывают котелки, высыпали на дорогу. После кормежки в роту явился комбат со своим замполитом. Велел на дорогу нам выходить. Вышли на дорогу, смотрю, Татаринов со своими уже стоит. Мы впервые увидели свой батальон в полном сборе. Пока мы на дороге топтались, ровнялись и строились, нам подали команду с дороги сойти.
– Освободить проезжую часть!
– Командир полка, Карамушко едет!
По дороге, [запряжённый] в лёгкие саночки, [бежит и] фыркает жеребец. Пыля порошей он иноходью приближается к нам. Сам Карамушко, так сказать, решил показаться солдатам и оглядеть своё полковое войско.
Вот, смотрите, каков у вас командир полка! |Их побьёт и он не будет иметь /никто из солдат не имеет/ представления, кто собственно в полку воюет, а они кто /и каков/ у них командир полка.| Губы поджаты С правой стороны от носа залегла глубокая складка, как знак вопроса. Лицо рябоватое, нижняя скула многозначительно отвисла.
Попробуйте всё это проделать на своём лице, взгляните в зеркало и вы представите, каким был Карамушко.
Жеребец размашисто бросая ногами, брызгая слюной и вывалив навыкат глаза, был похож на разъярённого зверя. Изпод [его] ног в стороны летели комки снега и попадали прямо в лица, стоящим у дороги солдатам.
Солдатам успели подать команду «Смирно!» и они застыли, стоят не моргая глазами. Утирать лицо в пассаже нельзя. За лёгкими саночками верхами скачут солдаты телохранители, одетые как офицеры в цигейковые полушубки. На груди прижаты новенькие автоматы.
Я взглянул на комбата. Лицо у комбата сияло. Он вытянулся в струну и готов был за взгляд Карамушки тут же умереть. Карамушко не останавливая жеребца, пронёсся дальше по дороге. Там за поворотом стоят ещё батальоны, они ждут его появления.
Вот копыта скрылись за поворотом. Послышалась команда – «Вольно!».
Комбат объявил, – На марше ночью не курить!
Из сказанного на счёт курева, нам становится ясно, что мы будем стороной обходить город Калинин. Хотя маршрут, куда мы идём, нам не объявлен.
Комбат пружинисто прошёлся вдоль строя. Посмотрел из—под бровей на командиров рот, улыбнулся солдатам и хотел что—то сказать. На его улыбку в строю кто—то громко хихикнул, на солдата тут же шикнули. И солдат осёкся. Комбат не стал произносить приготовленную речь. Он подал команду ротным, – Ротными колонами за мной шагом марш!
И солдатская масса, колыхнувшись, пошла месить снег по дороге.
Командиры рот, кобыл и саночек не имели, они шли вместе с солдатами.
На повороте из—под развесистой ели выехали деревенские розвальни, комбат уселся в сани, укрылся брезентом и уехал вперёд. А мы топтали и месили снег по дороге всю ночь, до утра.
Начальство уехало в новый район сосредоточения. Для них там заранее всё было готово. А мы солдаты войны по морозцу и хрустящему снегу пешком, да пешком!
Мы идём по лесной дороге и лениво перекидываем ноги. У нас впереди километров тридцать пути. По рыхлой зимней дороге, взрытой лошадьми, передвигаться тяжело. В узкие полосы укатанные полозьями ногу не поставишь, приходиться всё время идти по рыхлому конскому следу.
Дорога всё время петляет, она то скатывается под уклон, то снова ползёт куда—то на бугор. Кругом лес. На открытое пространство дорога не выходит. Мелькнёт в стороне между снежными сугробами небольшая деревушка, утопшая в снегу, и пропадёт за поворотом.
Зимняя ночь длинная, за ночь намахаешь, натолчёшь сыпучего снега, дойдёшь до места привала и замертво упадёшь. Солдаты ложатся, где их застала команда – «Привал!». Валятся в снег, как трупы прямо на дороге.
Тыловые любят ездить рысью, торопятся, ругаются и недовольно кричат.
– Чьи это солдаты лежат поперёк дороги?
– Где командир роты?
– Почему такая расхлябанность?
– Подать сюда его!
Я поднимаюсь из снега, подхожу к дороге. Смотрю на спящих солдат и останавливаюсь в нерешительности. Картина поразительная!
Люди лежат, как неживые, в невероятных позах и не реагируют ни на брань, ни на крики.
Ездовой орёт, – Освобождай дорогу, а то по ногам поеду!
Я поворачиваю лицо в его сторону и говорю ему, – Только попробуй!
– Ты знаешь кто здесь поперёк дороги лежит?
– Это святые, великомученики!
– Сворачивай в сторону! Объезжай их по снегу! Да смотри никого не задень! А то с пулей дело будешь иметь!
– Объезжай, объезжай! – подталкивает своего ездового штабной офицер.
– Видишь раненые лежат!
– Ну ежли так! То хуть бы сразу сказали!
– Он же и говорит великомученики!
Повозочный дёргает вожжи, лошадь забирает в сторону передними ногами, нащупывая край дороги. Сани наклоняются, и одной полозьей скользя по дороге, обходят спящих солдат.
У солдат на дороге, где руки, где ноги, где голова, а где просто костлявый зад. Его видно и сквозь ватные стеганные брюки. Я подхожу к солдатам, нагибаюсь и начинаю по очереди оттаскивать их.
Одного тащу за рукав, другого за воротник, а третьего за поясной ремень волоку поперёк дороги. Один носом снег пашет, у другого рыльце, как говорят, от снега в пуху, но ни один из них не издал ни звука, и глаз не открыл. Я их по кочкам тащу, и ни один не проснулся. Я отпускаю очередного, он собственной тяжестью падает в снег.
Подхожу ещё к одному, этот лежит поперёк дороги. На подходе гружёная верхом повозка. Эта при объезде завалиться в снег. Солдата нужно тащить через дорогу за ноги. Голова и плечи у него под кустом.
Солдат лежит на боку. Под головой у него вещевой мешок. Он спит и держит его обеими руками. Я беру его за ноги и волоку на другую сторону. Он по—прежнему спит и крепко держит мешок руками.
Усталый солдат ради сна может пожертвовать даже жизнью, но не солдатской похлёбкой и куском мёрзлого хлеба. Сон и еда, вот собственно, что осталось у солдата от всех благ на земле.
– Давай проезжай! – кричу я повозочному, идущему рядом с повозкой.
На передовой мы привыкли кричать. |Слова, сказанные нормальном голосом, там не возымеют действия и не всегда их слышно.|
Вся рота, как мёртвая, лежит и спит на снегу. Солдаты спят после изнурительного перехода. Я и сам еле стою на ногах, постоянно зеваю, тяжёлые веки [слипаются] липнут к глазам, голова валится на бок, ноги заплетаются.
Что там ещё? Вопросы меня мало волнуют. Какие вам ещё часовые, мы у себя в глубоком тылу! Ни одного солдата сейчас не поставишь на ноги!
Я отхожу от дороги, делаю несколько шагов по глубокому снегу и заваливаюсь в него.
– Езжай, езжай! – говорю я сам себе и мгновенно засыпаю.
Открываю глаза, в лесу слышны солдатские голоса. Позвякивание котелков и голос старшины. |Знакомый звук для солдата! Когда постоянно ты голоден!
Удар откинутой крышки термоса и побрякивание черпака сразу поднимают всех солдат на ноги! Знакомый звук звучит, как пожарный набат, теперь не нужно толкать и будить солдат.|

Я протираю глаза. Оглядываюсь кругом. Небо пепельносерое. В лесу полутемно и тишина. До рассвета должно быть часа два, не больше. Что это? Или это утро, или вечер и близится ночь? Смотрю на снежный покров, а он искрится и светится. Ничего не пойму.
Кажется, что он излучает из себя холодный мерцающий свет. Странно! Почему задолго до рассвета снег начинает мерцать и серебриться холодным огнём?
Мы шли через Васильевские мхи. Прошли деревню Жерновка. Потом свернули на Горютино и Савватьево и через Оршанские мхи вышли к Поддубью.

На переходе вокруг Калинина сначала мы топали ночами, а затем нас пустили днём. За три перехода мы обошли вокруг города и на рассвете 3—го декабря, не выходя из леса, приблизились к Волге.
Когда долго идёшь и ногами швыряешь сыпучий снег, в памяти остаются, выхваченные местами, застывшие картины привалов. А то, что видишь по дороге и что монотонно уплывает назад, в памяти не остаётся. Глянешь случайно в сторону, а кругом всё тот же засыпанный снегом лес. Шагнёшь иногда не глядя, воздух в лесу морозный, а из—под ног выдавливается коричневая жижа.
Прошли мы лесными дорогами в общей сложности километров шестьдесят. Вышли на берег Волги, где на карте обозначена деревня Поддубье.
– Даю вам сутки на отдых и подготовку! – встретил нас в лесу и объявил наш комбат.
– На какую подготовку? К чему нам собственно готовиться? – спрашиваю я.
Комбат молча поворачивается ко мне спиной и уходит в глубь леса.
– Потом узнаешь! – бурчит он на ходу.
– К смерти нужно готовиться! – говорит кто—то из солдат.
– Завтра в наступление!
Вечером, нас командоров рот, собрали и вывели на берег Волги, подвели к крайнему дому в Поддубье и велели ждать. Через некоторое время Карамушко, наш командир полка подъехал к опушке леса на жеребце в ковровых саночках. Поверх полушубка на него был надет белый маскхалат.
Жеребца оставили в лесу, а нас вывели на открытый берег и положили в снег. Вскоре к нам явился и Карамушко.
Это была первая рекогносцировка, на которой был командир полка. Вместе с Карамушко пришёл офицер. Какого он был звания? Знаков различия под маскхалатом не было видно. Он зачитал боевой приказ.
«Дивизия в составе передового отряда 31 армии 5—го декабря сорок первого года переходит в наступление. Два полка дивизии, взаимодействуя в полосе наступления, должны прорвать оборону противника на участке Эммаус – деревня Горохово. На Эммаус вместе с дивизией наступает наш стрелковый полк.
Второй батальон стр. полка двумя ротами наступает на деревню Горохово. стр. полку к исходу дня 5—го декабря приказано перерезать шоссе Москва – Ленинград и овладеть деревней Губино.
В дальнейшем батальон наступает на совхоз Морозово  и к исходу дня 6го декабря должен выйти на железнодорожную станцию Чуприяновка».
Перед наступлением по деревне Горохово будет дана артподготовка. И могу сообщить ещё одну приятную новость, нас будет поддерживать авиация. До начала наступления никому из леса не выходить, находиться в ротах и ждать установленного времени!
После прочтения приказа, Карамушко показал нам рукой направление и полосу наступления полка. Мы задрали головы и смотрели [в ту сторону] вперёд. Он стоял на одном колене и простёр руку вперёд.
– Всё ясно?
– Вопросов нет?
Мы промолчали. Карамушко легко поднялся и ушёл за избу. После этого нам разрешили подняться и по одному отойти в деревню. Карамушко сел в ковровые саночки, жеребец нетерпеливо бил по снегу копытом. Карамушко тронул рукой за плечо ездового, тот дёрнул вожжой, взмахнул в воздухе кнутом, жеребец рванул вперёд и мы видели его, как такового. Карамушко скрылся, а мы до леса дошли спокойно пешком.
Здесь в глубине леса были построены срубы, теплушки, сараи и навесы для полковых и тыловых лошадей. Сами полковые, штабные и тыловые устроились удобно, заняли места в рубленых теплушках. Только солдаты стрелковых рот остались лежать на открытом снегу.
Когда они сумели всё это нагородить? – подумал я.
Может они сюда пожаловали за две, три недели?
Первый раз за всю войну я получил карту местности. По ней завтра на рассвете нам предстоит идти вперёд.
Вот на карте, на крутом берегу деревня Горохово. Здесь проходит передний край обороны немцев. Ещё выше по отлогому склону прямой линией изображено шоссе Москва – Ленинград. Переходишь шоссе, около леса деревня Губино. За лесом полотно железной дороги, а чуть левей обозначен совхоз Морозово – бывший конный завод племенных рысаков.
Раз, два! – считаю я количество домов и построек. Один дом, два сарая и пруд около них. Левей по полотну, в сторону к Москве расположена жел. дор. станция Чуприяновка. Её нам нужно взять к исходу дня 6го декабря сорок первого года.
– Ну что лейтенант! – слышу я сзади из—за плеча голос Татаринова.
– Пройдём этот лист? Или ляжем под первой деревней?
– Почему не пройдём? – отвечаю спокойно я.
– Ты в этом уверен?
– А что в этом особенного? Чего собственно бояться? – спрашиваю я.
Я вспомнил, как мы ротой ходили на деревню через Тьму.
Сначала боялись. Потом всё обошлось без единого выстрела, без единой потери.
– Как ты думаешь, доползём до шоссе? – не унимается Татаринов.
Я повернулся, посмотрел ему в глаза и ответил:
– Не волнуйся, дойдём до Берлина. Назначаю тебе место встречи на Фридрихштрассе нумер цвай. Почему Фридрих и почему цвай?
– Потому, что улица Фридриха в Берлине наверно есть.
– А цвай, легко запомнить!
– Ты чего—то боишься, Татаринов, и не хочешь говорить.
– В обороне на Тьме мы с тобой стояли рядом. Меня тогда послали брать деревню, ты занял мою траншею. Я знаю, чего ты боишься! Первый раз в наступление идти. А я на Тьме ходил. Вроде ничего! Идти можно.
– Ты не знаешь куда девался наш бывший комбат, старший лейтенант, который был на Волге? – спросил Татаринов.
– Я многих спрашивал, – продолжал он, – все отнекиваются и говорят, что не знают. Судили всех вместе, а он пропал после суда.
– Не знаю, – ответил я.
– Меня вчера предупредили, – кивнув головой в сторону полковых теплушек Татаринов.
– Струсишь в наступлении! Пойдёшь под расстрел!
– А тебя в полк не вызывали?
– Нет! Ты же знаешь, что я уже ходил на деревню. Теперь мне понятно, чего ты боишься! А вообще—то ты зря!
– Комбат тебя за руку на деревню не поведёт! Ты здесь в тылу у него под надзором ходишь! А пойдёшь в наступление, все они разбегутся. Будут на тебя только по телефону орать.
– Такто оно так! – со вздохом говорит Татаринов.
– Ничего, преодолеешь, это только сначала страшно!
– Ну мне пора! – сказал я.
На этом разговор наш закончился. Мы разошлись по ротам.
В ночь на 5ое декабря роту Татаринова послали тихо переправиться через Волгу. Он должен был подойти под крутой обрыв и, постреливая, не давать немцам спать до утра. Рота Татаринова вошла в мертвое пространство, куда не могли залететь ни пули, ни снаряды.
Ночью можно было без выстрела перейти по льду через Волгу и под обрывом спокойно сидеть и ждать сигнала, для наступления.
Я просил комбата, чтобы мою роту тоже послали вперёд под берег. Мне было сказано, что я вместе со всеми на рассвете перейду в наступление, буду брать Горохово и дивизия не разрешила без времени соваться туда.
Как потом стало известно, командир дивизии генерал Березин А. Д. доложил в штаб 31 армии, что в ночь с 4го на 5ое декабря дивизия захватила плацдарм на том берегу, для наступления.
Я был поражён. Слова не вязались с делом! Чего там захватывать? Иди ночью и ложись под бугор.
К утру 5—го декабря мы были на ногах. Получив водку, хлебово, сухари и махорку, мы были готовы идти через Волгу на тот свет, как кто—то сказал из солдат.
Раздав по горсти патрон, снабженцы закончили свои дела, собрали мешки и поспешно убрались в глубину леса. Солдаты всё нужное рассовали по карманам и в мешки. Они были готовы идти на смерть за счастье своей любимой Родины.
Роту частями вывели за деревню на исходные позиции. Мы обошли крайний дом, отошли от деревни вперёд, вышли на пологий берег и легли в снег. До рассвета оставались считанные минуты. Я посмотрел ещё раз в ту сторону, куда нам предстояло идти. Впереди простирался открытый обрывистый берег. Покрытое льдом и снегом русло Волги совершенно не выделялось на белом фоне снежной равнины. И только там, на той стороне реки [возвышался] стоял крутой и высокий обрыв, за кручей которого, были видны темные стены передних домов. До деревни отсюда идти, и идти!
Немцы сидели в деревне и постреливали из пулемёта. Снежные бугры от деревни справа и слева немцы не занимали. Накануне и ночью немцы из артиллерии не били. Я думал, что мы без особых потерь преодолеем русло Волги, полезем на снежный бугор, и возьмём деревню.
Справа от меня замелькали фигуры солдат соседнего батальона. Вглядевшись в белые очертания сугробов, я увидел, что вдоль пологого берега реки сложены крутые кучи камней. Мой сосед справа занял исходное положение за этими камнями. Немцы бьют по камням из пулемёта, пули рикошетом убивают лежащих за камнями солдат. После длинной очереди из немецкого пулемёта, солдаты как воробьи от навозной кучи, разлетаются в разные стороны. Вижу есть убитые и раненые. Думаю, что соседний батальон, наступающий правее Горохово, в атаке захлебнётся.
Наше командование, видимо, решило из резерва бросить туда ещё одну роту. Рота вышла из леса и вошла в середину деревни. Немцы заметили движение солдат по деревне. И в тот же момент из—за горизонта на деревню полетели залпы [снарядов] немецких орудий. В дома ударило десятка два снарядов одновременно.
Мы лежали в снегу и на фоне светлого неба, затянутого облаками, было видно, как к земле устремлялись чёрные точки летящих снарядов. Вот они на излёте стремительно пронеслись у нас над головой, мелькнули чуть сзади и в деревне раздались разрывы. Удары следовали непрерывно, сплошной чередой!
Деревня была сзади нас метрах в ста. Удары снарядов о землю мы ощущали короткими толчками. Но вот часть немецких батарей перенесли огонь ближе к реке и ударили по замёрзшему руслу реки. Немцы поставили мощный заградительный огонь на фарватере. Мы лежали и смотрели, как рушиться лёд, как вздымаются мощные взрывы, как надламываясь поднимаются над поверхностью реки вздыбленные льдины, как кидается и пенится стремительная волжская вода, как она огромными тёмными столбами поднимается медленно к небу и рушиться с неистовой силой, застилая собой русло реки.
Мы лежали и ждали, когда нам подадут команду в атаку. Может какие роты не успели выйти на исходные позиции? Почему с подачей сигнала тянут? Мне казалось, что момент начала атаки срывается. Пока мы лежим, немец разобьёт весь лёд и придётся наводить переправу. На время нельзя полагаться. Телефонная связь в обрыве |оборвалась. Телефонист закрутил своей ручкой|.
Я позвал ординарца, мы вскочили и подбежали к крайней избе. Недалеко за ней, на склоне бугра и оврага была отрыта землянка, в ней я видел сидели связисты. Телефонная связь оборвана, а они и не думают выходить на её исправление. Рядом с землянкой стоят две наших пушки, это артподготовка будет вестись из них. Подбегаю к двери [землянки] и рывком открываю её. Навстречу мне из землянки вываливает какая—то бабёнка и за ней наш комбат.
– Кому война! А кому хреновина одна! – говорю я вслух.
Комбат, услышав мои слова, отстраняет рукой бабёнку и смотрит на меня в упор.
– Ты чего здесь?
– Ничего! Связь оборвана!
– Когда приказ будет вперёд идти? Или мы до вечера лежать будем?
– Немцы лёд рушат! Потом вплавь пойдём?
– Командир полка даст команду! Я связного пришлю!
– Всё понял?
– Понял!
– А раз понял, давай вали отсюда!
Я посмотрел на него, сплюнул, повернулся и пошёл обратно в роту.
Мы с ординарцем подходим к крайнему дому. Отсюда нам нужно сделать стометровую перебежку. В это время слышится гул и сверху по деревне сыпятся снаряды. Крыша дома сползает набок и кругом всё заволакивает дымом.
– Товарищ лейтенант! – слышу я рядом голос ординарца, – Меня ранило в руку!
Ещё удар и снова удар! Я пригибаюсь у стены.
– Кровь сильно течёт? Покажи мне руку!
– Подними её вверх! Держи вот так! Сейчас достану пакет и перевяжу.
Я замотал ему руку. Снаряды рвались где—то рядом правее.
– Беги по дороге! В лесу найдёшь нашу санроту!
– Руку не опускай! Бинт весь в крови!
Ординарец хотел мне что—то сказать.
– Беги! – закричал я, услышав на подлете новую стаю снарядов. Через секунду взметнулись разрывы, стена дома рухнула, труба с печки сползла в сторону и вокруг меня завизжали осколки. Я метнулся от дома вперёд и через некоторое время был уже в роте.
Ординарец успел убежать. Может это и счастье, что его ранило в руку? Может, навсегда отделался от войны.
Залпы один за другим следовали по деревни. Я посмотрел вперёд на русло реки, там тоже рвались снаряды. Что нас, каждого, ждёт впереди? Смерть при переходе русла на любом из участков.
Не смерть страшна? – рассуждал я, глядя на вскипающую воду и летящие глыбы льда. Её не избежать, если на тебя вдруг обрушатся сверху снаряды. Страх перед смертью! – вот что кошмаром давит сейчас |на сознание, выворачивает душу и убивает волю|.
А если в русле тебя не убьёт? Если ты добежишь до твёрдой земли и успеешь укрыться под бугром? Переживания человека сильней, чем сама эта проклятая смерть. Но если она вдруг рванёт над тобой? Ты смиришься потому что не будет надежды!
Ну, а если ты преодолеешь русло? Добежишь до берега и останешься жив? Ты же на бугор полезешь и там можешь сложить свою голову!
За бугром стоит деревня. Тебе её нужно брать! А за ней ещё одна и ещё, и ещё! Когда это произойдёт? Когда ты встретишься со смертью? Что собственно лучше? Сразу отделаться? Провалиться под лёд? Или потом, под какой—нибудь деревней отдать свою душу? Что же всётаки лучше? Лучше сейчас? Или лучше потом? Русский Иван всегда надеется на авось. Авось пронесёт! Авось, лучше потом! Да, но сколько раз придётся рассчитывать на этот авось, если тебе предстоит воевать не день, не два, не неделю и не месяц?
Из—за леса сзади, где сидели наши тыловики, послышался рокот мотора и самолёт «И16» в количестве одной штуки, задевая за вершины елей, вывалил вперёд. Он пролетел полукруг над Волгой, стреляя из пулемёта.
На снежном покрове правее нашей роты я заметил движение, послышались голоса, стали подниматься солдаты. К нам в роту прибежал батальонный связной. Поступила команда подниматься в атаку. Красной ракеты не будет. Ракетницу не нашли.
Я поднял роту и мы, раскинувшись в цепь, пошли к руслу реки. Подойдя к краю вскрытого льда, каждый из нас на ходу стал выбирать твёрдую перемычку, по которой можно было перебежать на ту сторону. Повсюду огромные воронки и весь лёд покрыт водой. Топтаться на месте ни секунды нельзя. А куда ступать? Везде вода под ногами!

Снаряды рвутся кругом и рядом. В любую минуту могут ударить и здесь. В любое мгновение роту могут накрыть десятки снарядов.
– Давай вперёд! Быстрей до твёрдой земли! – закричал я и ступил ногой на перемычку.
Солдаты сразу поняли, что к чему.
Слева и справа, насколько было видно, к разбитой кромке взмокшего льда подходила извилистая сплошная цепь солдат. Вот она разорвалась на отдельные куски и скрылась в дыму от разрывов.
Перед нами тоже встали огромные столбы вздыбленной воды, летящие глыбы льда, зияющие холодной стремниной, пробоины. Рота в сотню солдат вдруг замерла на краю водной пропасти от ужаса.
Пулемётного огня со стороны немцев не было слышно. Кругом ревели снаряды и рушилась вода. Под ногами ломался лёд. Перед глазами всполохи огня и непроглядная дымовая завеса. Куда бежать, совершенно не видно.
– Давай вперёд! – кричу я и бегу под разрывы.
Перед нами снова и снова вскипает вода, летят осколки и куски разорванного льда |поднимаются ледяная завеса, фонтаны и столбы вскипевшей воды|.
– Давай вперёд! – кричу я и бегу по краю промоины. Солдаты падают, вскакивают, вскидывают руки, падают в промоины и исчезают в потоках воды. Вот снаряд откинул солдата ударной волной и шинель у нас на глазах расползается на отдельные части. Никто никого не спасает!
Взрывы следуют один за другим. Под ногами пениться и бурлит ледяная вода. Где тут край пробоины, а где залитая водой перемычка? Снаряды с воем и грохотом взламывают новые глыбы, рвут последние узкие перемычки и затопляют всю поверхность русла водой. Где тут лёд, где плавающие в пробоинах льдины? Не поймёшь, куда ставить ногу. И вдруг бегущие столбенеют. Они оказываются на краю бурлящей стремнины.
Куда мы бежим? В какой стороне обрывистый берег, где наши и где немцы? Перед глазами летящая стена изо льда и воды. Кажется, что в лязге и грохоте снарядов мы бежим совсем в другую сторону. Земля поменялась местами с небом и мы летим в преисподнюю, ещё не убитыми.
Дым, яркие вспышки, бесконечные удары, под ногами подвижка льда, перед глазами лоскуты шинелей, падающие в воду солдаты, в ушах – крики людей, – всё это смешалось и превратилось в общий ужас, клокот и неистовый рёв.
При ударе фугасных снарядов об лёд, они на время уходят под лёд. Затем перед нами взламывается лёд и огромный столб воды простирает свои потоки к небу. Ледяное месиво бьёт до боли в грудь и лицо, кажется, что тебя пронизывают свинцовые пули. Прикрываясь рукавом, некоторые оступаются и падают в стремнину.
Но нужно бежать и бежать вперёд. Топтание на месте смерти подобно! И вот, наконец, под ногами твёрдая земля. Разбитое русло реки только что пройдено!
Плешины воды, кровавые глыбы льда, ревущие снаряды остались сзади! Согнутые фигуры солдат вырвались из бушующего смерча металла, льда и воды и пробежали вперёд, под укрытие обрыва. Ещё два, три прыжка и всё позади! Считай, что от смерти ты в этот раз избавился.
Татаринов со своими солдатами сидит под бугром и смотрит на нас. У него глаза вылезли из орбит, когда мы появились на краю воды из смерча и скрежета. Рота Татаринова сухая и целая. А мы по горло в воде и тут же у него на глазах покрываемся белым инеем. Но это ничего не значит. Татаринов знает, что мне идти на деревню. Приказа никто не отменял. Приказ был. Деревню брать мне. Связь с тылами отсутствует. Приказом не было предусмотрено, что моя рота покроется коркой льда. На снежный бугор, где стоит деревня, должна лезть пятая стрелковая рота.
Я не считал и не стал проверять своих солдат. Сколько осталось живых и сколько ушло под воду. Сейчас важно было, что рота достигла берега и нужно быстрей подниматься на бугор и занимать деревню. Вся война вот так – быстрей и быстрей!
На берегу мелькнули Черняев и Сенин. Я увидел их под бугром. Важно, что они живые!
– Вот этой расщелиной, – сказал я Черняеву, – поведёшь своих солдат вверх на деревню!
– Я следую со взводом Сенина. Подыматься буду прямо по утоптанной тропе к домам. Если нас положат пулемётным огнём, то ты ворвёшься в деревню, обойдя два крайних дома. Ты идёшь слева! Я прямо на бугор!
– Давай быстро наверх!
– Пока немцы не перенесли заград огонь по бугру, подходи к ним ближе, меньше будет потерь!
Немцев в деревне оказалось немного. Человек десять, не больше. Увидев нас у крайних домов, они заметались и побежали к середине деревни. Мы перешли улицу у них на глазах и они, видя, что мы не стреляем, бросились врассыпную наутёк. Выбежав из деревни и отбежав от неё метров сто, они загалдели, остановились на дороге и собрались в кучку.
Деревню мы, как говорят, заняли без выстрела. Я прошёл по деревне, вышел на окраину и стал рассматривать, впереди лежащее, открытое снежное поле. А в глазах по—прежнему мелькали фонтаны воды и слышался зловещий нарастающий гул немецкой артиллерии.
Через какое—то время немцы опомнились, поставили пулемёт на дороге и дали в нашу сторону несколько очередей. Я велел Сенину ударить по ним из пулемёта.
– Бей короткими очередями! Дистанция двести метров! Бери под обрез дороги! Режь пулемётчика под живот!
Немцы лежали на дороге, а мы стреляли из—за угла избы. Преимущество было на нашей стороне. Получив несколько очередей, немцы сорвались с места и бросились бежать по дороге.
Несколько слов о деревне Горохово: Дома в деревне стояли по обе стороны улицы. Расчищенная от снега дорога уходила круто вверх. Первый дом, когда мы вошли в деревню, не был занят немцами. Они, при появлении нас, стали выбегать из домов, которые стояли дальше. Один дом в середине деревни дымился. Но какой именно, я не обратил внимания. У меня перед глазами были тогда только немцы.
По правую сторону от дороги стояли кряжистые стволы лиственных деревьев. Перебегая между ними, я с группой солдат стал преследовать немцев. Немцы не стреляли.
После беглого осмотра домов, остальная часть роты следом за нами вышла на окраину деревни. Перед нами лежало снежное поле и уходящая вверх по нему расчищенная от снега дорога.
После короткой перестрелки, когда побежали немцы, мы стали преследовать их. Мы шли, всё время медленно поднимаясь в гору.
Где мы перерезали Московское шоссе, трудно сказать. Мы ожидали, что и шоссе, как дорога, будет расчищено от снега. А оно оказалось скрыто под снегом. По рельефу снежного покрова трудно определить, где тут шоссе, а где занесённая снегом канава. На ходу это не сделаешь. Поле покрыто метровым слоем снега. Сказать, где именно проходит шоссе, почти невозможно. Нужно по карте встать и сориентироваться, а у нас времени на остановку в тот момент не было.
Мы идём по дороге, а немцы драпают от нас. Они иногда останавливаются, посматривают в нашу сторону, но из пулемёта больше не стреляют, подхватывают полы шинелей и пускаются наутёк.
Деревню Губино мы увидели не сразу. Сначала показались трубы и засыпанные снегом крыши, а потом бревенчатые стены домов. Деревня стояла у самого леса. За деревней пушистые покрытые белым инеем кусты, затем заснеженное мелколесье, а за ним настоящий, с высокими елями, лес. Зимой он бел и светлее дневного облачного неба. И лишь у самой земли местами видны его темные стволы и зеленые лапы елей.
Группа немцев, за которой мы шли, вбежала в деревню и посеяла панику. Мы видим, как из домов выбегают другие солдаты. Их стало больше, но они с перепуга бегут из деревни. В деревню Губино мы тоже входим без выстрела. Дома в Губино стоят по одной стороне. Мы прошли деревню до крайнего дома и остановились. За крайним домом около дороги на вбитом в землю столбе прибита широкая доска желтого цвета с фирменной надписью чёрными буквами понемецки.
– Товарищ лейтенант! – услышал я голоса своих солдат, подошедших к этой доске.
– Дальше идти нельзя! Дорога заминирована!
Я подошёл, посмотрел на указатель. На нём печатными буквами понемецки было написано название деревни.
– Губино! – прочитал я.
– Гуубиино! – складывая дудкой губы, произносили солдаты.
– Да не Гугу и не биби! – сказал я. А просто, как порусски, – Губино!
– Губино это по нашему. А по ихнему наверняка в растяжку! – упорствовали они.
Все деревни вплоть до самой передовой имели указатели с названием деревень на желтых досках.
В деревне Губино мирных жителей не было. Но в одной избе сержант Стариков захватил живого немца. Из рассказа пленного и доклада сержанта, вот как это случилось.
Немец стоял на посту и сильно замёрз, сменился с поста, пришёл в дом и залез спать на печку. От тепла его разморило, он быстро уснул, но слышал во сне крики и голоса, и хлопанье дверьми. Он подумал, что его «камерады», «зольдатен» упустили свинью, которую они привезли с собой из под Зубцова. Во всяком случае, он видел во сне, как они бегали и ловили её по деревне.
От чего он проснулся, вспомнить не мог. Но когда снится свинья, это к плохому. Знакомые голоса за окном притихли и он уловил на улице непонятную русскую речь. Скрипнула дверь. Он похолодел от ужаса. Он ясно услышал спокойную русскую речь.
Сначала он подумал, что это ему снится. Но вот отворилась дверь, и на пороге в клубах белого пара показались русские.
Немец предупредительно кашлянул, подал свой голос и стал осторожно, задом, спускаться с печи. Вот он нащупал ногой, стоявшую вдоль печи, узкую лавку и опустил на неё вторую ногу. Искоса посмотрев на сзади стоявших русских, он переступил ногами на пол и, не поворачиваясь к ним лицом, поднял обе руки вверх.
Один из русских солдат подошёл к нему, взял его за плечо и повернул лицом к себе. Перед немцем стояло трое русских, трое небритых, обросших щетиной солдат. Винтовки они держали на перевес.
Летом, когда они, немцы, брали пачками русских в плен, то они ему казались какимито худыми и маленькими. А эти стояли твердо на ногах и выглядели широкоплечими великанами.
Немец мельком взглянул на русских, они спокойно и с интересом разглядывали его. Теперь ситуация войны изменилась. Теперь он, немец, имел тщедушный вид, а они стояли спокойно, как хозяева положения. Что—то теперь будет? – мелькнуло у него в голове.
Зимой у наших солдат под шинелями были надеты ватники, и, по сравнению с ними, немец казался худым и тощим. От одного их вида у немца по спине побежали мурашки. Он долго не мог опомниться, но через некоторое время всё же пришёл в себя. Он набрал воздуха в грудь и пролепетал решительно, – Гитлер капут! Криг цу энде!
– Капут! Капут! – подтвердили они.
– Сейчас придёт лейтенант, допросит тебя! Он у нас повашему шпрехает!
Сержант Стариков оставил солдат в избе. Велел смотреть за немцем. А сам пошёл на окраину деревни, где мы в это время с лейтенантом Черняевым решали, что делать дальше.
– Товарищ лейтенант! Пленного взяли! Там в третьем доме от края сидит! Двух солдат я с ним оставил!
Я велел Сенину и Черняеву организовать оборону и пошёл посмотреть на немца. Я вошёл в избу и огляделся кругом. Вижу, живой немец стоит с поднятыми руками, а солдаты сидят напротив, на лавке у окна.
Первый раз перед нами стоял живой и невредимый немец. Я велел ему опустить руки и попросил своих солдат освободить нам лавку.
– Нэмен зи битте пляц! – сказал я немцу и посадил его рядом с собой.
Я хотел спросить у немца, какой гарнизон стоит в совхозе Морозово. Приготовил уже целую фразу, как вдруг кто—то пискнул за печкой. За печкой, в том месте, где от зада печи к стене были перекинуты палатья.
– Нука взгляни! – сказал я сержанту.
Когда возникают необычные обстоятельства, обостряется память и всякое там прочее. Фамилию сержанта Старикова с того дня я запомнил. Помню её и сейчас.
Стариков шагнул к палатьям, отдёрнул висевшую на верёвке тряпицу и оттуда, из темноты закоулка, на божий свет показались две девицы. Вид у них был иностранный, похожи они были на гулящих девиц.
– Вот это дяла! – произнёс один из солдат, стоявший у двери.
– Немецкие фрау во всём натуральном виде!
– Кто такие? – спросил я их порусски. Девицы молчали.
– Шпрехен зи дойч? – последовал мой вопрос. Они упорно молчали.
– Парле ву франсе? – спросил я их.
И они, как бы сорвавшись с места, предполагая, что я понимаю их язык, залепетали без всякой остановки. А кроме «Парле!», «Бонжур!» и «Пардон!» – я ничего другого не знал.
– Пардон! – сказал я, повысив голос, давая понять, что разговор окончен. Они поняли и тут же умолкли.
– О чём они говорили? – спросил меня Стариков.
– Не знаю! Я французских слов знаю всего два, три. Они думают, что я всё понял. А я понял столько же, сколько и ты.
– Ладно сержант, с бабёнками займёмся после!
– Сейчас нужно немца по делу допросить!
– Нам нужны сведения о противнике. Штаб полка нам такие сведения не даёт. Мы по сути дела идём на немцев вслепую!
Я хотел спросить немца, где находится их штаб, но на первой же фразе весь мой запас слов куда—то исчез. Я напрягал память, вспоминал отдельные слова и заученные фразы, но кроме глагола «хабэн» ничего вспомнить не мог. Не будешь же в каждом вопросе вставлять одно и тоже «Haben», – «Haben Sie Kannonen?», – «Haben Sie Maschinengewehre?».
Потом несколько успокоившись и собравшись с мыслями, я спросил его из какой он части, где находиться артиллерия и есть ли на данной участке фронта танки.
Мы идём к железной дороге и нам нужно знать, что делается там, – подумал я.
В избу за короткое время набилось довольно много солдат. Всем хотелось взглянуть на живого немца и на двух иностранных девиц, которых поймали в избе. Слух по деревне обычно ползёт с невероятной скоростью.
Я вначале растерялся и сделал упущение. Мне нужно было сразу поставить часового на крыльцо. Вскоре в избу явились Черняев и Сенин, растолкали солдат и, по праву встав в первый ряд, стали рассматривать захваченную компанию.
– Охрану сняли! Солдат распустили! Деревню бросили! Пришли на девок гулящих смотреть! – сказал я, оборачиваясь к командирам своих взводов.
– Ну вот что!
– Немедленно всем по своим местам! Кто мне будет нужен? Я вызову сам!
– В избе останется сержант Стариков с двумя солдатами!
– Сенин! Поставь у крыльца часового! И никого сюда не пускать!
– Шагом марш по своим местам! – приказал я.
Дверь открылась наружу, белый облаком заволокло весь задний простенок избы. Немец и девицы от холода заёжились, мороз побежал по ногам. Солдаты стали нехотя выходить на улицу.
На улице дул пронзительный холодный и колючий ветер. По такой погоде немецкие солдаты обычно сидят по домам. Часовые на постах больше часа не выдерживают. Если посмотреть на пленного, то он по сравнению с нашими русскими солдатами одет на летний манер.
Жиденький воротничок у него поднят, пилотка натянута на уши, на шее веревочкой висит какого—то грязного вида тряпица. Смотрю на него в профиль, со стороны спины, мне кажется, что он вроде горбатый. Похлопав его по спине, убеждаюсь, у него и там куча тряпья, которой он прикрыл позвоночник. Мороз сейчас такой, что и в полушубке до костей пробивает.
Велю Старикову снять с немца ремень и завернуть полы шинели на затылок. Надо посмотреть, что у него на спине.
На спине у него кусок рваного ватного одеяла, сшитого из цветных лоскутов, которые когда—то до войны были в ходу у деревенских жителей.
– Посмотри, – говорю я сержанту. Чем вшивые кавалеры прикрывают себе хребты!
– Ты ведь смотри! Чтоб тряпьё со спины не спадало, немец его вокруг себя верёвочкой обвязал.
– Изобретение века! – смеюсь я.
Сержант опускает шинель.
– «Хинаб!» – говорю я немцу и показываю на лавку.
– Ну, а дальше что? – спрашиваю я немца.
– «Вайтер?» – переспрашивает он, – «Гитлер капут! Криг цу энде!».
– Для тебято война кончилась! – сказал я вслух. А для нас она только начинается!
На немце надеты кованые железом сапоги, шинель из тонкой и мягкой голубоватой шерсти. Стальной шлем был пристёгнут к поясному ремню. Видно он ложился спать, снял его с головы и зацепил на ремень, чтобы не затерялся.
Солдаты крутили немецкую винтовку. Щелкали пустым затвором.
– Чья лучше? Товарищ лейтенант!
– Немецкая тяжелей!
– Раз тяжелей, значит бьёт кучней и лучше!
– Попробыватъ надо!
У немца взяли документы, забрали фотографии и поясной ремень. Как будто боялись, что он на ремне может повеситься. Мы думали, что пленных, как и наших, взятых под арест, нужно вести без поясного ремня. Всё это мы думали и нам казалось по первому разу. Потом мы с пленных не снимали ремни.
После допроса, немца и девиц отправили под охраной в деревню Горохово. Там должно было быть наше начальство. Пусть допрашивают немца и позабавятся с девицами. По дороге в Горохово нашу охрану, девиц и немца встретили полковые разведчики. Отобрали у солдат всю компанию и велели солдатам идти в свою роту.
Так пленный и девицы взятые нами, перешли в руки разведчиков |и стали фигурировать, как инициатива, добыча полковых разведчиков|.
Вместо того, чтобы от комбата получить одобрение и похвалу, за взятие деревни и уснувшего на печке немца, я получил от него недовольный выговор и втык. Он неожиданно появился в деревне Губино и заорал на меня:
– Почему остановился в деревне? Почему не выполняешь приказ? Я что, мальчик? Бегать за тобой!
– Допрашивал пленного! – спокойно ответил я.
– Какого ещё пленного? – заорал он.
– Нашего, которого мы взяли вместе с девицами.
– Тебе было приказано без остановки двигаться вперёд!
– А я, что делаю?
– Почему не занял совхоз Морозово?
– Первый раз слышу! Мне приказано к исходу дня перерезать Московское шоссе и попытаться с ходу взять Губино. Вот я и здесь! А в Морозове по приказу мне положено быть завтра.
– Мне нужно Морозово! Ты понял, что мне нужно?
– Вот ты его и бери!
– Мне нужно! Мне нужно! А мне нужно высушить одежду на солдатах и дать им отдых хоть несколько часов!
– Тебе нужно Морозово, а мне нужно солдат накормить! Ты посмотри на солдат, они покрылись льдом. Ты видел, как мы Волгу форсировали?
– Через два часа тебя в деревне чтобы не было! Пойдёшь по дороге через лес, выйдешь на опушку и займёшь оборону перед совхозом Морозово. Туда пошлём твоего старшину с продуктами. В шесть нольноль перед рассветом по Морозово будет дан залп нашей артиллерии. После залпа поднимаешь своих солдат в атаку и цепью пойдёшь на Морозово. Всё понял?
– А что оно, Морозово, представляет собой?
– Увидишь, когда возьмёшь!
– Ты берёшь Морозово, Татаринов переходит железную дорогу и поворачивает влево, в направлении на станцию Чуприяновка. Он берёт станцию, ты прикрываешь его по полотну со стороны Калинина.
– Всё ясно?
– Давай вперёд!
Когда посланные с пленным немцем солдаты вернулись в Губино, роты в деревне уже не оказалось. По деревне ходили связисты и растягивали провода. Солдаты спросили, где рота. Их направили в крайнюю избу к командиру взвода связи. Солдаты вошли в избу, лейтенант связист сидел на лавке, скинув валенки. Он у горящей печи сушил свои портянки.
– Нам пятую роту надо найти! – обратился к нему один из солдат. Нас посылали в Горохово. Мы отводили пленных.
– А вон сидит ваш политрук Савенков, спросите у него, он наверно лучше меня знает, где ваша рота.
Политрук сидел за столом, брал из горячего чугуна варёную картошку, снимал с неё ногтями аккуратно кожицу и вытянув губы старательно дул на неё.
– Ну что там ещё? – спросил он, не поднимая головы.
– Пятую роту ищем.
– Пойдёте в лес по дороге, туда они и ушли!
– Идите, идите, догоняйте быстрей! С дороги никуда не сворачивайте!
Солдаты проглотили слюну, попятились назад и подались осторожно к двери, видя, что политрук чем—то недоволен. Они хотели попросить у него пару горячих картошек из чугуна. Но, видно, не сумели совершить к нему подхода.
Савенков был назначен в пятую роту за несколько дней до перехода роты в наступление. За Волгой он явился однажды в роту, провёл, так сказать, беседу с солдатами и сказавши, что занят делами в политотделе, из роты ушёл. Он и во время выхода роты на лёд предусмотрительно где—то задержался.
А теперь, чтобы не мозолить глаза начальству, на время обосновался во взводе связи. Здесь он был в курсе дела всех событий, он слышал все разговоры с ротой по телефону, отсюда он посылал свои политдонесения.
Если бы его спросили почему он не в пятой роте, он не задумываясь сразу бы ответил, что он именно сейчас и идёт туда. Он прекрасно знал, что его место в боевой обстановке, среди солдат. Но он из боязни за свою драгоценную жизнь избегал появляться в роте, понимая, чем это может кончиться. Рота без ротного, это конечно нельзя! А он, политрук, мог и в тылу отсидеться!
Савенкову было около тридцати. Он имел, как говорят, жизненный опыт и ему окрутить вокруг пальца молодого лейтенанта ничего не стоило. Сказал, ушёл по важным делам и возражать нечего! А будешь возражать, напишу в донесении что морально неустойчив, потом сам будешь не рад. В роте он говорил одно, а в батальоне и полку другое. Он где—то до войны, как он сам говорил, работал инструктором по пропаганде. Таких Савенковых, возможно, было немного. И не в каждой роте встречались они. Но нам «повезло», у нас был именно он.
Тем временем рота, пройдя лесной массив, вышла на западную опушку и расположилась справа от дороги. Солдаты зашли в глубокий снег и легли.
Метрах в ста впереди по моим расчётам должен был находиться, обозначенный на карте, совхоз Морозово. Мы тогда не знали, что тут был небольшой конный завод, вернее Морозовская конюшня.
Время зимой бежит быстро. Светлая часть дня короткая. Не успеешь оглянуться, уже сумерки и долгая ночь.
К середине ночи облака несколько рассеяло, с севера подул порывистый ветер и под ногами зашуршал и заскрипел мелкий снег. Солдатские спины согнулись, покрепчал мороз.
Я вспомнил немца с тряпьём, накрученным колбасой на позвоночнике. Может, мороз и ветер загонит в избы и тех, что стоят на постах в совхозе Морозово?
Солдаты и пытаясь согреться, топтались в снегу. Стучали замёрзшими валенками, махали руками. Никто из них спать не хотел.
Да и мудрено ли было уснуть на таком ветру и морозе, в промёрзшей одежде.
Немцы бежали из Губино и свернули в сторону Калинина. На лесной дороге, ведущей к Морозово, свежих следов на снегу не было. Нас в совхозе Морозово немцы не ждали.
После кормежки роты, из батальона прибежал связной и передал приказ. Роте занять исходное положение на опушке леса и ждать дальнейших указаний. Четвертая рота |к моменту наступления должна подойти| к рассвету подойдёт и будет находиться во втором эшелоне.
Перед утром усилился мороз. Было трудно дышать. Холодный ледяной воздух жёг ноздри и легкие. При каждом очередном вздохе у некоторых солдат вырывается надрывный и мучительный кашель и свист. Небритые лица солдат неподвижны от холода, щетина покрылась инеем, одежда торчит колом, валенки стучат, как деревянные башмаки.
Белые кусты и одетые снегом деревья стоят перед нами. Домов и построек за белыми ветвями не видно. Но я знаю, что они стоят где—то рядом, в полсотне шагов впереди.
Совхоз Морозово это старое название, оно теперь стёрлось из памяти жителей. Но место, где когда—то стояли сараи и дом, нетрудно и сейчас отыскать по старому пруду.
Мы топтались в снегу, поглядывая на дорогу. И вдруг из—за леса, из—за нашей спины, там, где были тылы, послышался нарастающий гул летящих снарядов. В голове успело мелькнуть, что наша артиллерия хочет ударить по совхозу Морозово. Гул снарядов на мгновение затих и в ту же секунду обрушился на роту. Под мощный залп разрывов люди попадали в снег. Повалились друг на друга, кто где стоял. Человек в одно мгновение кидается к земле, надеясь в снегу укрыться от взрывов и спастись от осколков.
Никто не подавал команды – «Ложись!». Каждый солдат своим ухом уловил звук летящего снаряда и в доли секунды понял, что разбираться некогда. Весь залп, выпущенный из—за леса, по небрежности наводчиков, пришёлся по опушке леса, где стояла пятая рота.
От первого удара человек, обычно, сжимается. Одним ударом бича с силой напрягаются мышцы. Проходит, какой—то момент, напряжение в теле ослабевает. А тут через секунду следует новый удар. Потом другой, потом ещё и ещё, с нарастающей силой. Снаряды рвутся среди лежащих солдат. И тело каждого бьётся в конвульсии. От каждого нового удара, людей кидает страшная внутренняя сила. Ни люди храбрые и обстрелянные, ни люди слабые волей и духом не могут противостоять непрерывным ударам и рывкам нервной системы, она их кидает и дергает. Никто из живых не мог совладать с собой! Людей бросала какая—то сверхъестественная сила!
Когда я падал, на меня навалились сверху двое солдат. Я оказался прижатым к земле их весом. Но вот разрывы снарядов стихли. Над снежной опушкой леса повис сизый дым. Люди зашевелились и стали подниматься на ноги. Я оказался внизу под солдатом.
– Ну хватит! Полежал и вставай! – сказал я, пытаясь подняться и толкая локтем солдата.
– Ты что? По голосу не узнаёшь? Что лежишь не на своем дружке, а на командире роты!
Обстрел кончился. Он решил подшутить над своим приятелем. Солдаты этак иногда делали. Но солдат не шевелился и не отвечал.
Я движением плеча скинул его с себя в сторону и поднялся на ноги. Солдат лежал рядом на снегу, он был убит и уже не дышал.
Все были подавлены и оглушены этим обстрелом. Одним залпом в роте выбило сразу шесть человек. Шесть солдат москвичей было убито, и ни одного раненого!
На лесной дороге со стороны нашего тыла показались два солдата. Они бежали, разматывая провод и оглядываясь по сторонам. Вот они остановились, прислушались и завизжали своей катушкой.
Подбежав к роте, они долго отдувались, хватая ртами морозный воздух и выпуская клубы белого пара. Отдышавшись, они забили в мёрзлую землю металлический штырь, подсоединили к ящику телефона протянутый провод и молча сунули мне в руку телефонную трубку.
Я не успел сообразить. Я думал, что они мне дали просто трубку подержать, а в трубке ревел уже голос комбата.
– Ты почему не в Морозово?
– Мы расходуем реактивные снаряды! А он сидит на опушке леса и не чешется!
Видно связисты запоздали с прокладкой провода. Они должны были размотать его до начала обстрела. Комбат делал вид, что во всём виноват только я. Он кричал в трубку, что я срываю наступление. А я терпеливо слушал и не перебивал его. Не стоит, подумал я, останавливать его крик. Пусть поорёт немного. А когда он кончит, я спрошу его насчёт обстрела по своим. И в самом деле, когда он выдохся, я спросил его, – кто будет отвечать за убитых своей артиллерией.
– У меня шесть убитых! Чего молчишь?
– И потом, где приказ, чтобы я вышел на Морозово? Кто мне его передал? Я не обязан догадываться, что вы там задумали.
– И потом учти, – Давай, давай! Это не приказ!
– Пришлёшь мне письменный приказ, я распишусь на нём, вот тогда и спрашивай!
– Мне нужно похоронить солдат! В роте убитые!
– Ты боевая стрелковая рота, а не похоронная команда! Этим займутся тыловики и политработники!
– Тебе нужно брать немедленно Морозово! И до рассвета ты должен быть там!
– Убитым ничего не сделается! Полежат на снегу, подождут!
– Командир полка приказал, чтобы совхоз через час был взят твоей ротой! Жди! Я сейчас сам приду к тебе!
Я сунул трубку телефонисту и подозвал командиров взводов. Ночь была тихая, темная и морозная. Впереди слабо светятся холодные снежные сугробы. Тонкие ветки кустов покрыты мерцающим пушистым налётом. Снег скрипит под ногами даже тогда, когда не идёшь, а просто стоишь. Строения совхоза должны быть где—то рядом за поворотом дороги. Я смотрю на карту и ставлю задачу взводам.
Ровная, расчищенная и присыпанная тонким слоем снега дорога уходит вперёд. Даже в этом видна немецкая аккуратность. У них повсюду на дорогах образцовый порядок. Сбежав из Губино, немцы повернули по другой дороге, которая ушла в направлении Калинина. На совхоз Морозово они не пошли. Повидимому здесь проходит раздел их полков и дивизий. Теперь по этой зимней дороге мы должны приблизиться к позициям немцев другой дивизии. Что там впереди? Как встретят нас при подходе к совхозу?
Солдаты вышли на дорогу и в это время позади роты появился комбат. Видя, что мы развёртываемся, для наступления, он молча повернулся и подался назад.
Мы нехотя и с трудом делаем первый шаг. Вот тронулись все и рота пошла по дороге.
– Используем темноту!|Это наше преимущество! – сказал он мне, когда я вышел на дорогу| – сказал я Сенину и Черняеву.
Дорога делает крутой поворот, из—за кустов и белых сугробов показались крыши домов. Немцы молчат!
Я разглядел сквозь кусты казенной формы продолговатый дом и в стороне два сарая с односкатной крышей. Дом совсем не похож на обычные деревенские избы, а сараи напоминают станционные постройки. С каждым шагом мы приближаемся к ним, и каждую секунду ждём первого встречного выстрела.
Все напряжены, каждый хочет уловить этот первый прицельный выстрел. Кому он достанется? Кто упадёт?
Вижу, как пот снежной мукой выступает на лицах солдат. Один вытирает его рукавом шинели и всё время поглядывает на меня.
Стоит мне оступиться или замедлить шаг, солдаты сразу замрут на месте. И потом их не сдвинуть вперёд. Солдата нужно вести не останавливаясь, не давая ему передышки. Я ускоряю шаг.
С каждым шагом напряжение растёт. Все ждут встречного выстрела|и хотят уловить это мгновение. Смотрят вперёд и посматривают на меня.|. Снег скрипит под ногами. Кажется, что этот звук слышен, как скрежет танковых гусениц, сейчас разбудит немцев и поднимет их всех на ноги.
Мороз хватает за горло, давит и теснит дыхание. Клубы белого пара вылетают из ноздрей. Черняев что—то медлит и жмётся сзади. Он посматривает на дом и на сараи из—за моего плеча и молчит. Сенин со своими топает чуть впереди. За ним только поспевай. Он знает, что медлить нельзя. За ним идёт вся остальная рота. Я иду между ними.
Солдат Черняева я держу позади. Я могу их пустить в обход дома. Но они понемногу начинают отставать. |А я останавливаться и ждать их не могу. Черняев что—то тянет. Когда он там справится со своими нервами и мыслями?| Я ускоряю шаг и машу рукой Черняеву.
Я кошу глазами и вижу. Солдаты всё время посматривают на меня. Что буду делать я? Вот главный вопрос, который торчит у них сейчас в голове. Если я встану. Встанет вся рота, Сенин поймёт, что нужна остановка. Я это чувствую и не сбавляю хода.
Я мог, скажем, Черняева или Сенина с двумя, тремя солдатами послать вперёд и осмотреть дом, а потом подойти к нему целой ротой. Но я сомневаюсь, что и на этот раз будет легкий успех. Две деревни без выстрела! На третьей мы должны споткнуться! Не может быть, чтобы немцы от одного нашего вида побегут и здесь.
Дом и сараи могут сразу ощетиниться ружейным и пулеметным огнём. Нужно скорей бежать к сараям и дому. Их нужно сразу окружать. Я прибавляю шагу и солдаты послушно следуют за мной.
Не меняя шага, я иду по припорошенной снегом дороге. Валенки отяжелели, ноги передвигаются с трудом. Я поворачиваю голову и смотрю назад, солдаты двумя шеренгами движутся не отставая. Это хорошо! – думаю я.
Без нас с Сениным они вперёд не пойдут. После шести убитых и мощного обстрела у них на это не хватило бы духа. Если лейтенанты и старшина идут впереди и подставляют себя под пули, значит и солдатам нужно поспевать за ними. Если они сейчас упадут и уткнутся в снег, их от туда колом не поднимешь. Нервы у всех напряжены до предела!
Это, как раз тот самый момент, когда дырявый череп смерти с ухмылкой смотрит на тебя в упор двумя провалами костлявых глазниц. Вот она протянула костлявые руки тебе навстречу и ждёт, когда ты хлебнув свинца попятишься назад, ткнёшься коленями в дорогу и скажешь, – возьми меня мама на ручки.
Поворачиваю голову вправо, солдаты Черняева нагоняют нас и идут рядом. Они идут какой—то особой манерой, каким—то напряженным, вкрадчивым шагом. Стрельни я сейчас из нагана, и они тут же метнутся в сторону, зароются в сугроб, и мы втроём останемся стоять на пустой дороге. Уж очень сжались и сгорбились они. Лица у солдат, как застывшие маски. На лицах их не видно ни страха, ни ужаса. Только глаза воспалены от мороза и ноги плохо гнутся в коленах.
Но почему немцы молчат?
Теперь мы идём вообще на виду. Может они хотят подпустить и ударить сразу? А может спят и вовсе не думают, что мы подходим к крыльцу?
Перед крыльцом расчищенная от снега площадка. В замёрзшем окне виден отсвет горящей коптилки внутри. Мороз за тридцать градусов и на крыльце никого. Внутри горит свет, а на улице ни души. Где же часовые?
Я подаю рукой знак Черняеву, чтобы он шёл со своими солдатами к сараю. Сенин со своими славянами остаётся рядом со мной. Я слышу его дыхание у своего плеча. Он молча стоит и ждёт, какую я подам команду.
Я делаю ещё несколько скрипучих шагов, останавливаюсь и снова прислушиваюсь, что там внутри, а слышу только своё собственное дыхание. Кроме него, ничего не нарушает тишину. Минуту стою и озираюсь. Смотрю на дом и на то, как подходит к сараям Черняев. И вот я решительно подался вперёд. Об опасности я больше не думаю. Наступает какой—то момент, и о ней уже мыслей нет. Подхожу к запорошенному снегом крыльцу. На крыльце свежих следов не видно. Я велю Сенину окружить дом с двух сторон.
– Поставь у крыльца четырех, а у каждого окна по два человека!
– Без команды не стрелять! – говорю я ему тихо.
– Стрелять только тогда, когда немцы начнут прыгать в окна!
Внутри дома находятся люди. Это мы сразу увидели, учуяли|почувствовали, если бы даже в окнах не было света|. Хотя ни малейшего звука или шороха из дома наружу не долетало. Но у нас чутьё в такую минуту, как у легавых собак на стойке.
Я махнул рукой и солдаты Сенина быстро окружили дом. Теперь немцы были в наших руках. Солдаты Сенина действовали расторопно и уверенно. Русскому солдату хоть малую малость почувствовать свою силу, хоть на минуту получить перевес! Тут уж храбрости не отбавляй! Тут солдата подгонять и торопить не нужно! Он полезет в любую темную дыру, со злостью зарычит, как фокстерьер на лисицу.
Я стоял на первой ступеньки крыльца. Сенин замешкался. Нашлись сразу шестеро добровольцев подняться по ступенькам, открыть входную дверь и войти в коридор. Я сошёл с крыльца, разделил их на две части рукой и показал, что сначала пойдут эти трое первыми. А вы трое последуете сзади.
Внутри дома послышался надсадный кашель и тихий невнятный говор двух человек. Движением рукавицы я позвал за собой старшину и трёх солдат, вошёл с ними на крыльцо и знаком велел им войти. Я стоял на крыльце. Мне тоже нужно видеть, что и как произойдёт там внутри.
Тихо взвизгнула дверь. В коридоре было темно и тихо. Под ногами старшины заскрипела половица. Скрип, как по душе, резанул острым ножом. Сенин с солдатами вошли в коридор в полной темноте. Где—то за дверью опять вполголоса заговорили двое. Теперь ясно слышалась немецкая речь. Вот чиркнула спичка и Сенин потянул на себя ручку внутренней двери. Мерцающий свет коптилки сразу проник наружу в темный коридор и осветил его лицо.
Я вспомнил, как старшина переступал порог мерцающей обители монашенок во Ржеве. Зря я иногда ругаю его. Он в решительную минуту ведёт себя молодцом.
Немец спокойно сказал старшине что—то не совсем понятное. Из сказанного, я уловил лишь одно слово – «Битте!».
Старшина видно понял, что его приглашают войти. Он решительно переступил порог тускло освещённой комнаты. До этого момента всё шло спокойно и мирно.
Но вот немцы увидели в комнате вооруженных русских солдат, и вдруг завопили, завизжали и заголосили так, что было похоже, что в комнате неумело режут молодую свинью.
Я первый раз слышал, как пронзительно вопят и визжат взрослые мужчины. Как будто Сенин их резал посвински ножом.
Один, обезумевший от страха немец, вскочил на подоконник и пытался прикладом выбить оконную раму и спастись бегством. Но несколько выстрелов по верхней части рамы наших солдат отбросили его назад. Он спрыгнул на пол, согнулся пополам и ткнулся каской себе в колени. В других окнах соседних комнат на подоконниках вниз головой остались висеть несколько трупов.
Я боялся, как бы те, что были снаружи, не застрелили нашего старшину и солдат.
– Стрелять только в немцев, какие прыгают из окон! – крикнул я солдатам, стоявшим за углом.
Из задней комнаты немцы решили бежать. Посыпались рамы и стекла наружу. Несколько человек успело выпрыгнуть вниз. За углом затрещали беспорядочные выстрелы. Остальные, видя, что мышеловка захлопнулась, побросали свои винтовки и подняли руки вверх. Они со страхом смотрели на нас с поднятыми руками при свете мигающих стеариновых фитилей. Они глядели ничего не понимая, как будто пребывая во сне.
Их легко было понять. До сих пор немцам всё было легко и доступно. Они без особого труда добрались до Волги. И на такую наглость русских совсем не рассчитывали. Они были легко, по летнему одеты.
На улице за тридцать градусов, немыслимый мороз, выходить наружу из теплой избы просто безумие. Под касками у них были надеты летние пилотки, на шеях висели невероятного вида шарфы. Не хватает только галстука бабочкой, лакированных штиблетов с гамашами и тросточки в руках. О валенках и меховых рукавицах и нечего говорить. Слово валенки, как таковое в немецком языке отсутствует. И дословно на ихний язык не переводиться. А звучит вроде как фетровые сапоги.
Мы иногда говорим, – «Валять дурака». Это им совершенно не понятно. Фетр и войлок у них вырабатывают машинами, а не ворочают с боку на бок и не валяют вручную, как это делают у нас.
Мы вывели захваченных фрицев на снег, пересчитали их вместе с убитыми. Их оказалось всего шестнадцать человек. Несколько убитых висело на подоконниках, трое валялись на полу внутри дома. На снегу от окон я увидел свежие следы. Возможно, двоим удалось бежать из совхоза, хотя стоявшие снаружи у окон солдаты клялись и божились, что не упустили ни одного. Я ещё раз осмотрел следы на снегу. Они шли двойной дорожкой от окон прямо в лес. Ясно было, что двое немцев сбежало из дома.
Солдат стремится сначала соврать, чтобы выяснить, какое за это будет наказание. Он хочет скрыть свою промашу. Но я не стал уличать их словами. Я лишь показал следы на снегу.
– Из—за вас, двух разгильдяев, потом погибнут другие, которые станцию будут брать!
Осмотрев ещё раз дом внутри и снаружи, я пошёл к Черняеву, который находился у сараев. Двойные двери сараев были закрыты. Снаружи под каждую из дверей были подперты наклонные брёвна. Откинув брёвна в сторону и отворив двустворчатые двери, мы все внезапно отпрянули и попятились назад. Из темноты сарая на нас смотрел орудийный ствол немецкого танка. Было такое впечатление, что вот он сейчас заворчит, поведёт стволом, лязгнет гусеницам и тронется на нас. У нас даже спёрло дыхание от неожиданности. Но вот минута нашего замешательства прошла. Из танковой пушки в нас не стреляли, из пулемёта тоже не полоснули, мы были по—прежнему живы, целы и стояли в оцепенении. Через минуту мы начали уже соображать. Что мы могли сделать против танков, если у нас в руках были одни винтовки? Мы воевали без всяких правил. У них самолёты и танки, сотни орудийных стволов. А у нас солдаты стрелки с винтовкой и обоймой всего в пять патрон.
Но вот наконец солдаты зашевелились и осмелели. На чёрной стальной обшивке чётко вырисовывались чёрные с белым немецкие кресты. Танк был мёртв и холоден, как лёд. Немцы повидимому загнали их в сараи, законсервировали на зиму и оставили до весны. Полагая весной пустить их в дело. По внешнему виду танки были совершенно новыми. Краска нигде не поцарапана и не задета. Гусеницы и ходовые колеса блестели, они были новые и совсем не сработаны. |Видно их в Калинин привезли железной дорогой, [а сюда] на платформах тягачами.| Бензина у них не хватило? Или масло в моторах застыло? Так решили мы.
Настоящая война, для нас только начинается, хотя в действующей армии мы числились уже четыре месяца. Для нас всё было ново, незнакомо и необычно. Немцы, которых мы теперь брали в плен, по—прежнему были, для нас неразрешимой загадкой. Они нас гнали по полсотни километров в день, теперь зимой они боязливо бежали как зайцы, бросали деревни и без сопротивления сдавались нам в плен. Как их понять? Где тут зарыта собака?
Нас посылают вперёд. На солдата не больше десятка патрон. Вот вам стратегия и тактика! И главное что? Мы ротой берём деревню за деревней, а Карамушко и комбат наверное считают, что это заслуга исключительно их.
Конечно! Сейчас удача и случай на нашей стороне. Но не будем обманывать себя. Нас ожидает расстрел в упор в самое ближайшее время. Потому, что никто не знает, где нас встретят немцы мощным и беспощадным огнём. Я вспомнил слова комбата на счёт нашей стрелковой роты. Командиру полка в дивизии сказали:
– Гони их вперёд! У них мало потерь!
Возможно, что мы здесь ничего героического не сделали. Подумаешь, взяли несколько пленных и два танка в качестве трофеев!
На всём пути мы шли без особых потерь, смотрели смерти в глаза, а это в счёт не идёт, когда солдат не убивает. И здесь, когда мы открыли в сарае дверь, от страха и от ужаса мурашки у нас побежали по спине. Вот если бы танки стреляли в нас, и мы их забрали, вот это было бы геройство. А это даже подвигом не назовёшь|не считается! Слово не подберёшь, чтобы нас похвалить.|.
Совхоз нами взят. Теперь он в наших руках. Но все мы страшно устали, солдатам нужен отдых.
– Ты Сенин сегодня отличился!
– Разрешаю тебе завести своих солдат в дом! Пусть заделают окна и отдохнут до утра!
– А ты Черняев займёшь со своими оборону! Ты со своими при подходе к совхозу пятился где—то сзади! Танки тебе достались без боя. До утра будешь нести дежурство! Справедливо или нет?
– Согласен!
– Если застану кого из твоих спящими на постах, продлю боевое дежурство в снегу ещё на сутки!
– Справите службу по честному, пущу в дом, разрешу полежать на полу!|В тепле разрешу отдохнуть! Часа через два пойдёте спать!|
Перед рассветом 6го декабря в роту прибежал связной, посланный из батальона.
– Мне нужно докладать! – сказал ему комбат, – А из роты нет никаких донесений.
– Сбегай посмотри! Взяли они совхоз Морозово?| При тебе в роту телефонисты дотянут связь. Доложишь мне лично обо всём по возвращении!|
Солдат прибежал в роту и слово в слово передал мне задание комбата.
– Хорош гусь! Сначала он орал и грозился, потом сбавил тон, а теперь послал солдата в роту с проверкой! – подумал я и ничего не сказал.
– Беги доложи!|У нас есть пленные! Два танка в сараях стоят.
– Пусть присылает людей и конвоирует пленных!|
– А это какая деревня?
– Это не деревня, а совхоз Морозово!
Солдат убежал, а я подумал, – Мы берём одну деревню за другой, вторые сутки без сна, на ногах, без горячей пищи, мёрзнем на холоде, а он сидит в натопленной избе и не догадается послать нам в роту кормёжку. А кто он собственно есть? Что он делает? Рота берёт деревни! А он докладает! – «Разрешите доложить? Я совхоз Морозово взял!».
Разница небольшая, кто собственно взял. Карамушко тоже доложит, что он в ночь на шестое взял совхоз Морозово. Но непонятно одно. Как он мог, сидя за печкой, перерезать Московское шоссе, захватить Губино и ворваться в совхоз Морозово?
В батальоне две роты. Четвёртая и пятая. По боевой расстановке, пятая сейчас идёт впереди. Четвёртая следует во втором эшелоне. Нам повезло! Мы с ходу взяли Горохово, Губино и совхоз Морозово. Мы вклинились в немецкую оборону и находимся у железной дороги. А наши соседи справа и слева отброшены за Волгу. стрелковый полк, наступавший на Эммаус, разбит и отброшен назад. – ая дивизия понесла потери под Городней и откатилась обратно за Волгу. Справа от нас полки из—за Волги ни на шаг не продвинулись. По рассказам телефонистов, немцы на них пустили танки, и малая часть их вернулась на исходные позиции.
Телефонисты трепаться не будут! Раз у них от таких известий трясутся руки, значит они о деле говорят. Приятели по линиям связи всё передают друг другу. Наше начальство темнит. Чтобы и мы не сбежали, а сидели на месте. |до последнего патрона. Это мы должны отвлекать на себя немцев.| Потому что мы единственные находимся на острие главного удара и проникли глубоко в оборону противника.
Связисты размотали провод до самого крыльца.
– Товарищ лейтенант! Куда аппарат?
– На крыльцо! Отсюда лучше видать!
– Может в дом? Там удобнее!
– Сказал на крыльцо!
Телефонисты смотрят на меня и ничего не понимают. Они тянутся к теплу и надеются, что я передумаю. Им охота забраться в дом, устроиться с аппаратом поближе к печке. У них, привыкшие к теплу и к широким деревенским лавкам зады. А на морозе работать им никак нельзя. Но они видят мой решительный взгляд, подключают аппарат и подают мне трубку.
Там, на другом конце провода я слышу голос комбата. Он весь в нетерпении и в трубку орёт, – Алё!
– Слушаю! – говорю я.
– Почему не по форме докладываешь? – кричит он.
– А ты орёшь на меня по форме? – спрашиваю я.
– Хочешь разговаривать, говори спокойней!
– Ты взял Морозово?
– Да, взял! Совхоз Морозово мы взяли без потерь. Есть пленные и убитые немцы. Пришлёшь солдат, направлю их к тебе. Они у меня в сарае вместе с танками дожидаются.
– С какими танками?
– В сарае два танка захвачены. На консервации были. Остальное мелочь, – мины, снаряды, бочки с бензином под снегом.
– Тебе передали приказ?
– Какой?
– Перерезать железную дорогу и занять оборону!
– Дождёшься Татаринова. Теперь он с ротой пойдёт вперёд. А ты его прикроешь по полотну железной дороги со стороны Калинина.
– Он будет брать станцию Чуприяновку!
– А ты будешь железную дорогу держать.
– Тебе всё ясно?
– Ясно!
Я закончил разговор и отдал трубку телефонисту.
– Товарищ лейтенант! Слышали новости? Мне дружок по телефону передал. Наших спихнули за Волгу. Драпали все, вместе со штабными из дивизии. Нас могут с минуты на минуту отрезать. Вы куда будете отходить?
– Нам приказано не отходить, а наступать на станцию и идти вперёд.
Дело прошлое! Командир полка доложил, что он перерезал шоссе МоскваЛенинград. А сам бежал обратно за Волгу.
«Вот только командир роты огрызается!» – потом жаловался ему комбат.
– А в чём дело? Чего он хочет? – спросил он комбата по телефону.
– Он войной недоволен.
– Требует отдых!
– Какой теперь отдых? Мы сами не спим! Березин требует деревень. А эти мерзавцы, ротные, спать захотели! Ты с ним не рассусоливайся! Гони его вперёд!
Комбата снять легко. Он из кожи лезет, за место держится. А командира роты не снимешь. Солдаты сами вперёд не пойдут.
Я посмотрел на дорогу. На опушке леса показалась рота Татаринова.
– Черняев! – позвал я младшего лейтенанта.
– Пойди разбуди сержанта Старикова. Пусть возьмёт с собой двух солдат. И давай его сюда на крыльцо!
Через некоторое время Стариков и два солдата вышли.
– Ты пойдёшь прямо через лес к полотну железной дороги, займёшь там позицию и будешь наблюдать. Жди на месте нашего подхода. Мы пойдём по твоим следам.
– Ты Черняев иди к сараям. Отправь сюда немцев, а двери закрой как было. Я жду тебя здесь!
Встреча с Татариновым.
К крыльцу подошёл Татаринов.
– Здорово, лейтенант! Ты ещё жив?
– Здорово! Как видишь! – отвечаю я.
Татаринов подходит к крыльцу и садиться на ступеньку.
– Давай закурим! – бодро говорит он.
По дороге медленно идут его солдаты. Солдаты останавливаются и садятся в снег.
– Это твои убитые лежат на опушке леса? – спрашивает Татаринов.
– Мои! – отвечаю я.
– А кто хоронить их будет?
– Не знаю! Мне комбат сказал, что я не похоронная команда, а боевая единица! Моё дело идти вперёд!
– Мне звонил комбат и передал приказ. Четвёртая рота переходит железную дорогу, заходит лесом в обхват и берёт станцию. А я со своей пятой [ротой] прикрываю вас от Калинина.
– Железную дорогу оседлаешь ты! – говорит Татаринов.
– Потом я перехожу полотно! Встретимся на полотне!
– На полотне, так на полотне! – соглашаюсь я.
Четвёртой роте придали двух полковых разведчиков. Они без маскхалатов, как простые солдаты, с винтовками наперевес стоят у крыльца. Они пойдут на станцию впереди четвёртой роты. Татаринов это дело сообразил. Он долго уговаривал комбата. И тот потребовал разведчиков из полка. Вот как надо уметь жить! Я до этого не додумался!
Мне конечно везло. Я брал деревни без потерь. Посмотрим, как теперь повезёт Татаринову?
Дорога от совхоза Морозово круто поворачивает влево и идёт вдоль полотна железной дороги. Но мы на поворот не пошли. Мы около него сходим в снег и идём по следам сержанта Старикова. Он с двумя солдатами на полотне и ждёт нашего подхода. Кругом укрытый снегом кустарник и ели. Нас трудно обнаружить даже с близкого расстояния. Впереди просветлело. Мы пробираемся сквозь ветки и выходим на полотно.
– Все тихо! – докладывает сержант Стариков.
Я оглядываюсь кругом. Стальные рельсы с полотна железной дороги сняты. Белый ровный снег устилает выемку полотна. Я велю своим солдатам перейти на другую сторону и подняться на опушку леса. По обоим сторонам железной дороги я кладу в снег своих солдат. Обзор вдоль полотна в сторону Калинина отличный.
Пехоту мы отбросим! – думаю я. А вот, если танки пойдут, их на полотне не остановишь! С ружьями на танки не полезешь! Придётся с солдатами отойти в лес. Ляжем поглубже гделибо в снег, и пусть себе стреляют. Танки в лес не пойдут! Четвёртая тоже отвалится в лес! – так я рассуждал, посматривая вдоль полотна в сторону Калинина. Но зря я фантазировал. Немецкие танки сюда не пошли. Полотно не чищено, снегу выше колен. Солдаты мои лежат по краю обрыва у выемки, а я усаживаюсь в мягкий сугроб, достаю кисет и закуриваю. Теперь я жду пока четвёртая рота перейдёт полотно.
Вот юбилей! Ровно девяносто лет назад 5—го декабря 1 года здесь прошёл первый поезд с бесплатными пассажирами.
Оглядываюсь на полотно и вижу. Пригибаясь к земле, через полотно мелкими группами начинают перебегать солдаты четвёртой роты. Встаю на ноги, бросаю папироску, затаптываю её в снег, выхожу к краю полотна и иду им навстречу.
– Можете идти не пригибаясь! – говорю я им. До станции далеко. Станционных построек отсюда не видно!
Зимняя ночь на исходе. Первые проблески света уже заиграли на снежных верхушках деревьев.
– А мороз всё крепчает! – говорю я Татаринову проходящему мимо. Он как будто глухой.
– Дух перехватывает на ходу! – добавляю я ему в спину. Он не реагирует.
У солдат на бровях белый снег, пушистым инеем покрылись клапана шапокушанок|у него меховой воротник полушубка и клапана шапкиушанки|. А мы с себя Волжские льдышки ещё не все сбили.
Прошла ещё одна группа солдат четвёртой роты, пыля ногами сыпучий снег по узкой тропе. А сзади, за ней показался комбат. Он шёл в сопровождении двух связных и ординарца.
– Мне тоже нужно подобрать ординарца, – подумал я.
– А! Потом! – решил я. Сейчас не до этого!
– Ну как тут дела лейтенант? – спрашивает меня.
– Тихо кругом! Немцев не видно!
– Вижу! По насыпи немцы не ходят! Следов никаких!

– Ты вот что лейтенант! Снимай роту. Пойдёшь на станцию следом за Татариновым.
Я передал командирам взводов распоряжение комбата и моя пятая двинулась следом за четвёртой. Я взял с собой сержанта Старикова с двумя солдатами и пошёл догонять Татаринова.
Впереди идут два разведчика из полка, в двадцати метрах сзади двигаемся мы, а за нами солдаты четвёртой роты. За четвёртой где—то сзади идут мои. Я должен дойти с Татариновым до исходного положения, до той самой черты, откуда он поднимет своих солдат и поведёт на станцию. Мы идём по глубокому снегу среди высоких заснеженных елей. Полотно железной дороги слева. Мы идём по опушке не углубляясь в лес. К станции мы подходим охватом.
– В чём дело? – думаю я.
– Почему вдруг сюда явился комбат?
Когда мы шли через Волгу по вздыбленному льду и по открытому полю поднимались на Губино, в ротах его не было, он нам не показывался. В Губино, когда мы подошли к лесу, он ночью явился и выгнал меня с ротой вперёд.
Он сибиряк и видно без тайги жить не может! Немцы леса боятся, а ему чистое поле на нервы действует. В лесу, конечно, лёг за толстый ствол и ни одна пуля тебя не возьмёт!
Два небольших бревенчатых дома, одна чёрная от копоти баня, обшитое досками здание станции, вот собственно и всё, что увидели мы из—за деревьев, когда приблизились к краю леса.
Всего четыре постройки! – думаю я. Татаринов их заберёт без труда!
Впереди за деревьями видны печные трубы, укрытые снегом крыши, темные рамы окон и замороженные стекла.
– В этих двух первых домах живут! – говорю я, показывая их Татаринову.
Я смотрю на крыльцо. Внизу у крыльца валяются дрова, и какие—то темные предметы. Наше внимание сосредоточилось на них.
Татаринов махнул рукой назад и его солдаты повалились в снег. Мы стояли за двумя стволами елей.
– Давай! – сказал он разведчикам.
И разведчики тронулись с места. Впереди было открытое место.
Мне бы нужно было пойти назад в свою роту, но я, как в полусне, стоял и не мог оторвать глаз от домов. В этот момент оттуда прозвучали два винтовочных выстрела. До домов было метров сто, не больше. Я увидел, как оба разведчика стали припадать и валиться к земле. Ещё два выстрела последовали тут же за первыми. Тела разведчиков дёрнулись и безжизненно опустились в снег. Мы с Татариновым оказались за стволами елей и поэтому не попали под прямые выстрелы. Мы стояли неподвижно, пытаясь рассмотреть, откуда бьют немцы. Их ружейные выстрелы были очень точны.

Разведчиков спасти уже было нельзя. Их тела ещё раз вскинулись над снегом, видно немцы, для верности ударили в них ещё.
Солдаты Татаринова лежали сзади. Среди них появились раненые. Откуда стреляли немцы, мы никак не могли понять.
Я оглянулся назад. Нужно было немедленно принимать какие—то меры. Мы с лейтенантом Татариновым оказались отрезанными от своих солдат. Я сделал перебежку и со стороны домов мне вдогонку ударили выстрелы. Но я оказался проворным, успел добежать до толстого дерева и завернуть за него. Я посмотрел на Татаринова. Ему было теперь сложней уходить назад. Он мог запросто получить пулю вдогонку. Немцы видели откуда я выскочил и теперь могли караулить его. Но потом я подумал. За раздвоенной елью они нас не видели. И не предполагают, что там остался второй.
Вот он кинулся назад, выскочил из—за снежного куста и побежал в мою сторону. Я смотрел на окна, крыльцо и углы дома, стараясь засечь дымки выстрелов, определить, откуда бьют немцы. Но ни движения фигур, ни вспышек выстрелов не было видно.
– Татаринов! Отведи свою роту назад! – услышал я голос комбата.
Неужели, подумал я, он сюда в роту явился. Я обернулся. Комбат действительно стоял метрах в двадцати сзади.
– А ты лейтенант!
Он видно забыл, или вообще не знал мою фамилию.
– Ты, бери свою роту и обходи станцию по той стороне железной дороги!
– Зайдёшь им в тыл! И ударишь им из—за насыпи с той стороны.
Вот это дело! – подумал я. Давно бы ему пора ходить вместе с ротами.
Четвёртая подобрала своих раненых, отошла и залегла в снегу. Теперь они будут ждать, пока я обойду с другой стороны станцию. Кто—то из солдат даже отважился стрелять. Со стороны четвёртой роты послышались редкие выстрелы.
Я со своими отошёл назад, перешёл полотно и, минуя дорогу, пошёл по кустам. По высоким и густым кустам я стал обходить два домика и здание станции. В кустах покрытых белым инеем на десять шагов впереди ничего не видно. Кругом бело и одно небо над головой. При такой видимости трудно определить своё место по отношению к станции. По глазам хлещут ветки. Пушистым белым пеплом снег сыпется с веток вниз. Как держать направление? Но я нутром чувствую, что иду правильно и всё будет хорошо.
Мы идём, поторапливаемся, высоко вскидываем ноги. Потому, что в кустарнике лежит рыхлый и глубокий снег. По моим расчётам станционное здание мы уже прошли.
Рядом со мной идёт мой новый ординарец. Мой помощник и связной. Перед выходом в кусты я сказал сержанту Старикову, что забираю у него одного солдата.
– Что поделаешь! Вам тоже нужен толковый солдат!
Мне нужен живой человек и надёжный помощник рядом. А то я с самой Волги один и один. Некого за кем нужно послать. Пятая рота в основном была московская. В роте были пожилые солдаты, и молодых десятка два. Мы были с ним одногодки. Нам было тогда по двадцати. Сказать по правде, пожилые солдаты до сих пор, называли меня иногда «сынком». Мне они этого не говорили, а между собой иногда употребляли это словечко. Отчего бы это? – рассуждал я в свободные минуты.
Нужно делать поворот! Вот и край кустов!
Сквозь пушистые ветки я вижу здание станции и крутую заснеженную насыпь, уходящую в сторону Москвы. Деревянное здание и сейчас стоит в том же виде, как и тогда.
Мы поднялись на насыпь. Перед нами открылась удивительная картина. Слева у дороги, под обрывом, дымила немецкая кухня. От неё в нашу сторону шёл приятный и сытный запах съестного и слабый дымок. Правее на крышах домов, покрытых толстым слоем снега, задом к нам, растопырив ноги, лежали и целились немцы. Их было по четыре на каждой из крыш. Это те самые, которые убили разведчиков, которые нанесли ранения солдатам четвёртой роты. Это те, от которых я так прытко бежал. Сверху им было всё видно, как на ладони. Они целились деловито, стреляли наверняка, перезаряжали свои винтовки спокойно, не торопясь. Они и теперь, когда мы зашли им в тыл, лежали и постреливали в сторону четвёртой роты, как на стенде по тарелочкам. Нам тогда даже в голову не пришло посмотреть на крыши домов.

Немцы настолько увлеклись своей удачной охотой, что подпустили нас на два десятка шагов. Мы рассыпались цепью полудугой и охватили сразу эти два дома и кухню. Когда до домов оставалось всего ничего, кто—то из солдат не выдержал, нарушил мой приказ не стрелять и выстрелил. Хотя я предупредил всех, что немцев будем брать у самых домов. Они сами сползут к нам в руки с крыш. Каждый знал, что я стреляю первым. Одиночный винтовочный выстрел без времени сделал своё гнусное дело. Немцев со снежных крыш как ветром сдуло.
Солдаты, увидев пустые крыши, открыли беспорядочную стрельбу. Теперь стреляли по упряжке лошадей с немецкой кухней. Хоть бы её удержать! Огромные «Першероны» с круглыми боками, лохматыми ногами, рыжими гривами и с короткими, как у собак, обрубленными хвостами, стояли в парной упряжке под обрывом. Они спокойно позвякивали стальными цепями и сбруей.
Забегу несколько назад.
– Что это за порода немецких лошадей с короткими хвостами? – спросил я пленного немца, которого мы захватили в Губино. Я видел как удирала повозка из деревни запряженная такими лошадьми.
– «Першерон!» – ответил он. Это порода лошадей тяжеловозов из области Перш, что на западе Франции.
– Так это французские, и вовсе не ваши, не немецкие! – сказал я.
Немец не ответил и промолчал.
Но вернёмся к кухне. Два немца копошились возле неё, когда мы открыли беспорядочную стрельбу. Один из них толстый, видно сам повар, стоял к нам спиной, заложив руки за спину. Другой немец потоньше, дежурный солдат по кухне, клал в топку дрова. Когда эти двое услышали выстрелы, обернулись назад и увидели нас, они завертелись на месте. Повар схватил вожжи и кнут и стал нахлестывать лошадей, но кованные колеса тяжёлой кухни не сдвинулись с места. Лошади дёргали, приседали на месте, храпели, били ногами, а подложенные под колеса два толстых полена примёрзли к дороге и не давали кухне тронуться с места. Сами колеса, как выяснилось потом, были затянуты тормозными колодками, а поленья облиты водой.
Беспорядочные выстрелы подхлестнули кухонных работяг. Толстый немец закричал на тощего. Тот схватил топор и перерубил постромки. Толстый прыгнул на хребет лошади, дернул их за поводья и лошади рывком рванулись вперёд. А тот с топором обезумел от страха, что его бросил толстый, остался стоять как истукан. Видя бегущих к нему русских, он бросил топор и пустился бегом по дороге. Впереди по дороге, набирая скорость, верхом на «Першеронах», удирал галопом повар, а сзади, вскидывая высоко вверх коленками бежал вдогонку тощий немец.
Когда наши солдаты подбежали к кухне, немцы уже были от нас далеко. Да и не убегающие немцы наших солдат интересовали. Повар нахлёстывал лошадей, тощий, махая руками, что—то кричал вдогонку ему.
Дорога, по которой драпали немцы, всё время поднималась по склону вверх. Господствующая высота хорошо просматривалась вместе с дорогой до самой деревни. Деревня стояла высоко на бугре. По карте она значилась Чуприяново. Отсюда, наверное и произошло название станции, – Чуприяновка.
Кухня, отбитая у немцев, была для солдат самым дорогим и ценным трофеем. Танки в сарае, снаряды в снегу, пленные немцы шли нашему полковому начальству, для получения орденов и составления боевых отчётов.
Как вы думаете? Перепадёт командиру полка, если он доложит в дивизию, что он [захватил] взял два исправных танка и десяток немцев в придачу? Такой доклад чего—то стоит!
Танки и пленные шли для отчёта в верха, а кухня, с мясным запахом, немецкой анисовой водкой и вишнёвым компотом без косточек, была, так сказать, божественной наградой для наших солдат за холод и голод, за нечеловеческие страдания и муки.
Я велел ординарцу вынуть из кухни металлический бачок с тридцатиградусной анисовой и никому сверх положенной нормы её не давать.
– Ни грамма, ни капли! Понял?
– Макароны с мясом и вишнёвым компотом пусть от живота едят! А к водке за сто шагов никого не подпускай!
Вот дела! Потешились на кухне солдатики! Дай бог! Отведём душу теперь! Это видно сам «Создатель» сжалился над нами?
В деревянном здании станции, где сейчас находиться касса, зал ожидания, служебная диспетчерская, и где сейчас живёт Серафима Петровна Ефимова  со своей семьей, со времен войны мало что изменилось.
При немцах, в здании станции была конюшня. Когда мы взяли станцию, постоя лошадей здесь уже не было. На полу лежал застывший навоз. Окна и двери были сорваны. Ветер гулял в доме насквозь.
Жилыми и тёплыми оказались два дома, с крыш которых стреляли немцы. Они стояли ближе к переезду. Здесь, в этих рубленых домах располагалась немецкая санчасть, и стояли зубные кресла.
В одном доме стояли два белых кресла, с бурмашинами и со стеклянными шкафами, с лекарствами и инструментом. В другом доме, повидимому, жил врач и санитар. В обоих домах было чисто, светло и жарко натоплено. Солдаты заходили с мороза погреться, и каждый своим долгом считал непременно посидеть в зубном белом кресле перед сном.
Солдат удобно садился, клал голову на подставки и руки на подлокотники и обстоятельно рассказывал, как однажды ему в молодости сверлили зуб. Он лез грязным пальцем к себе в рот, нащупывал, старую пломбу и тыкал в неё, показывая солдатам, при этом выл, скривив рожу, вроде от боли.
Другой садился и показывал пальцем в пустое место в десне. Вот мол откуда ему вырвали зуб. Вот на таком кресле сидел тогда.
– Хотел золотую коронку вот сюда на передний поставить, да война помешала!
– Завтра тебе немец свинцовую пломбу поставит!
– Ты нам зубы не заговаривай! Посидел и совесть надо иметь!
– Дай другому посидеть! Здесь портянки перевздеть удобно!
– Посидел в мягком кресле и давай слазь! Ты ещё вшей здесь начнёшь давить бурмашиной!
– Я никогда братцы зубы не сверлил. У нас этого безобразия не было!
– А как же быть, когда зуб болит?
– Привяжешь его суровой ниткой за дверную ручку и ждёшь, когда кто пойдёт и снаружи за дверь дёрнет! Дёрнут за ручку и зуб на полу!
– Нука подержи винтовку! Я сяду примеряюсь в кресле! А то убьют и никогда не сидел!
Солдат садится в кресло, кладёт голову на подзатыльники, руки опускает на подлокотники и с грустью смотрит на замысловатую бурмашину.
Ведь кто—то и доживёт! Сядет вот так! Сверлить ему будут!
– Нам с тобой браток помечтать только можно маленько!
Буровой станок с ножным приводом поблескивает перед ним.
– У этих немцев всё не как у людей! У самой передовой и пожалуйте – зубной доктор ставит пломбы!
Я вышел на воздух, а разговор в доме продолжался.
Упустить такую пару лошадей! – вспомнил я перестрелку у кухни. В общем, шуму наделали много, а попаданий ни одного! Ни дохлой лошади, ни одного убитого немца!
Когда я подошёл к кухне, здесь крутились любители по третьему разу поесть. Кухня стояла у поворота дороги, у песчаного обрыва. Сюда из небольшого овражка вела узкая снежная тропинка. По тропинке, из покосившейся темной баньки навстречу мне шла пожилая женщина, малец лет двенадцати и маленькая светловолосая девочка.
– Милые, родные! – сказала женщина, подойдя ближе.
– Наши пришли! – обратилась она к детям. Дети стояли, смотрели на нас и молчали. Женщина подошла ко мне, обняла меня и заплакала. Потом она долго стояла, смотрела на наших солдат. А солдаты взглянули раз на неё и опять стали толкаться у кухни.
– Вы откуда будете? – спросил я её.
– Девочка местная. А я с мальцом из Калинина. Есть нечего. Вот я и прислуживала здесь у врача. Полы мыла. А жили мы с мальчиком вон в той бане. Девочка приходила к нам, вот как сейчас.
– Накорми женщину и детей! – сказал я Сенину и пошёл к домам, где сидел Черняев.
Когда пятая рота выбила немцев со станции, четвёртую отвели на тропу, по которой мы пересекали полотно железной дороги. Один взвод оставили на полотне лицом к Калинину, а с другим Татаринов ушёл охранять совхоз Морозово, где находился комбат. В общем, всё осталось по—прежнему. Мы сидели впереди, а четвёртая нас прикрывала сзади.
На войне часто зад оборачивается передом и всему приходит свой черёд и конец! Я вспомнил слова Татаринова, – «Как ты думаешь? Дойдём мы до шоссе?». Если он всё время будет идти позади, он дойдёт не только до Ржева.
Я разогнал солдат от кухни. Велел Сенину поставить всех на свои места. Не успели солдаты разобраться по своим местам в обороне, как мы увидели, что со стороны деревни Чуприяново, что стоит вдалеке, на господствующей высоте, вниз по дороге в нашу сторону спускается группа немцев человек двадцать.
– Всем лежать и рожи не высовывать! – крикнул я громко и велел Сенину приготовить ручной пулемёт.
– Пусть думают, что на станции нет никого! – сказал я громко, чтобы все слышали.
– Пулемёт поставь над обрывом около кухни! Там место повыше! Оттуда всё хорошо видать! Всем взять дорогу на прицел и без моей команды не стрелять!
– К самым кустам будем подпускать!
– Стрелков предупреждаю! А то опять найдутся небесные олухи! – И я им погрозил кулаком.
Немцы были ещё далеко. Солдаты лежали и посматривали на меня.
– Немцы с дороги не сойдут! Снег по обочинам слишком глубокий!
– У них голенища на сапогах короткие! Они народ цивилизованный! Простуды бояться!
– Целиться всем по дороге, где начинаются кусты!
– Прицельную планку поставить на двести метров!
– Сейчас расстояние до немцев пятьсот!
– Можете наблюдать! Но никому не стрелять! Откроете огонь, когда я громко подам команду, – «Рота к бою!».
Вниз по расчищенной и укатанной дороге [немцам] идти было легко. Немцы даже кое—где подпрыгивали, когда по снегу скользили у них сапоги. Я лежал, смотрел и ждал, когда они подойдут поближе. Через каждую сотню метров я объявляю дистанцию до них.
Прицел, прицелом – думаю я. Но нужно уметь стрелять и попадать в подвижную цель. А сейчас у солдат мурашки и мондраже от непривычки и волнения. Откроют пальбу, а пули уйдут в молоко. Как пить дать! Я уже их проверил!
Я поворачиваю голову направо и зову к себе солдата.
– Быстро ползком ко мне!
– Ты так лежи! Смотреть будешь! А винтовочку со штыком дай на время мне!
– Ладно, товарищ лейтенант, берите! Она у меня прилично бьёт!
Я лёг поудобней, прикрыл один глаз, выбрал условную точку на дороге и посмотрел на линию прицела. Ещё полсотни шагов! Пусть подойдут! Я дам один точный выстрел. Немцы ничего не поймут.
– Никому не рыпаться! Пулемётчикам тоже! Я буду один стрелять!
– Буду стрелять одиночными! – крикнул я и посмотрел на солдат.
– Все слышали? Солдаты молчали.
Двести метров обычный огневой рубеж. Мишень в полный рост, как на стрельбище из положения лёжа. Разница только в одном. Там мишень из фанеры, а здесь она живая. Пуля войдёт в мягкое податливое тело без единого звука и щелчка. Свист её слышен, когда она пролетает мимо. Остальные, что идут рядом, даже не дрогнут.
Делаю глубокий вздох и медленный выдох. Успокаиваю свое дыхание и расслабляю мышцы. Бедра и ноги чуть подаю вперёд, чуть влево. Закрываю глаза и считаю до пяти. Открываю глаза и смотрю на прорезь и мушку. Винтовка осталась на месте. Это моя точка прицела. Сейчас на неё подойдёт живая мишень. Сейчас к этой точке шагнут сверху немцы. Кто один из двадцати перекроет её? В этого одного я спокойно и выстрелю. Это ничего, что он живой. После моего выстрела он станет фанерным. На уровне груди я ударю ему только один раз. Этого будет достаточно, потому что я на двести метров из яблочка не выхожу.
Патрон в патроннике, палец на спусковом крючке. Крючок нужно легко потянуть на себя, освободить собачку бойка. Всё это говорю я себе, чтобы не торопиться, в этом деле первое – спокойствие! Вот над прорезью показались сапоги и коленки, затем появилась ширинка и наконец поясной ремень. Ещё два шага и мушка упёрлась в грудную клетку.
– Не торопись! – говорю я сам себе.
Солдаты смотрят на меня. Ищут глазами, с кем я разговариваю.
Я медленно и не дыша подтягиваю на себя спусковую скобу, чем медленней её ведёшь, тем лучше! И вот раздается выстрел.
Собственно, самого выстрела я не слышу. Я ощущаю только резкий удар приклада в плечо. Винтовка чуть прыгнула и встала на место. Я смотрю на линию прицела и вижу на мушке немецкую грудь. И вот немец взмахнул руками, поскользнулся на укатанной дороге и нагнулся вперёд. Потом он, как пьяный, широко расставил ноги и ткнулся головою вперёд.
Совершенно не думая, что я убил человека, я лёгким движением кисти, не отрывая локтей от опоры, перезаряжаю затвор. Смотрю на прицел и вижу, у меня на мушке новая мишень во весь рост. Снова удар в плечо и снова споткнулся немец. Никаких сомнений. Этому я точно угодил в живот.
Немец делает всплеск руками, как жест сожаления, падает на колени, поднимает руки к небу и, как мне кажется, движением губ произносит – «О майн Готт!».
Вот и второй предстал перед всевышним с молитвою на устах! Говорят, что немцы не православные, а евангелисты, протестанты и католики. Всё равно не нашей веры! То, что я убил двух рабов божьих, это не грешно!
Я делаю ещё один выстрел в набежавшего немца. Вот когда вся группа сразу остановилась. Они думали, что эти первые двое просто споткнулись.
Хочу ещё раз уточнить. Передо мной был кустарник. Я стрелял между тонких белых веточек, покрытых пушистым налётом снега. Мои встречные выстрелы были приглушены. Немцы их почти не слышали, дело в том, что когда пуля летит на тебя, подлёт и удар её происходит без звука. Свистят и жужжат только те из них, которые пролетают где—то в стороне или выше. Полёт пули слышно, когда она уже пролетела мимо. Свою пулю солдат никогда не услышит! А эти три свинцовые вошли в немцев беззвучно, мягко и гладко. Когда первый немец вдруг ткнулся в снег, о нём наверно подумали, что он споткнулся. Убитый пулей в грудь от паралича дыхания не успевает даже пикнуть. Второй, которому она попала в живот, вероятно вскрикнул. А я в это время на мушку поймал третьего.
– Вот и пришла расплата за наших разведчиков! Два на два! И одного им впридачу на будущее!
– Око за око, глаз за глаз! – сказал я и посмотрел на своих солдат.
– Все видели, как надо стрелять! Теперь я посмотрю, на что вы способны?
Я посмотрел на дорогу, на немцев. Они пятились задом, ожидая новых выстрелов. Они пятились по дороге, как от гремучей змеи, которая жалила насмерть, выбирая себе новую жертву.
А что они собственно могли? Они были на открытом месте. Если они разбегутся и попадают в снег, то это будет их роковая ошибка. Нас не видно. Мы за пушистыми кустами. Посмотреть на причудливый иней – неописуемая красота! Если они будут спокойно лежать, я перебью их всех по одиночке. Прицеливаюсь я точно. Стреляю не торопясь. Но по бегущей назад мишени точно не выстрелишь, торопиться начнёшь.
– Рота! Приготовиться к бою! Прицел двести метров! Целиться под пояс! Стрелять не торопясь! Внимание! Огонь!
Затрещали выстрелы. Полоснул пулемёт. Немцы мгновенно развернулись и бросились бежать, оставив на дороге троих убитых.
Пулемётчики били, солдаты стреляли и ни одного из бегущих никому не удалось подстрелить. Немцы рысью добежали до деревни и скрылись между домами.
– Дело плохо! – сказал я сам себе. Полсотни стрелков, ручной пулемёт, и ни одного попадания. Страшно то, что это уже не первый раз. Потерять уверенность в себе можно с первого раза. Солдаты чувствуют свою неуверенность и отводят глаза. А на ходу этому не научишь!
– Противно смотреть! – говорю я громко, отворачиваюсь, качаю головой и театрально сплевываю в снег.
– Простого солдатского дела сделать не могут!
– С котелками около кухни горазды. Куда! Вот бог послал солдатиков! – не унимался я.
Но ругал я их беззлобно, так для порядку, проводя воспитательную работу.
Когда меняется обстановка, время летит быстро. Не успели мы с рассветом на станцию войти, посидеть с котелками около кухни и пострелять с полчасика, как уже и вечер навалился. Небо стало темнеть. Я расставил солдат роты по круговой обороне и приказал в оба смотреть.
– Не исключено, что немцы могут нас ночью попробовать.
Насчёт захвата кухни я начальству умышленно не доложил. Кухня, это чистый наш трофей, и раззванивать о ней нет никакого смысла. Они и так едят за счёт стрелковых рот и сыты по горло. Едят в три горла! И совести нет!
И всё же солдаты четвёртой роты разнюхали, что наши едят немецкие макароны с мясом и запивают вишнёвым компотом.
Семья не без урода! Нашлась двое трепачей, они решили похвастаться и почесать язык, – «Вот мол какие мы сытые!».
Солдаты четвёртой роты, оставленные в обороне на насыпи выделили инициативную группу и послали к нам на переговоры насчёт кухни узнать, – «Узнаете что и как! Нельзя ли съестным разжиться?».
Послание взяли с собой котелки и напрямую было подались к кухне. Но часовые, стоявшие в круговой обороне, вздернули затворы и приказали стоять. Что, что, а насчёт этого солдаты сразу сообразят.
– Дальше ни шагу!
– Чего надо?
– Куда толпой прёте?
– Поворачивай и дуй к себе в лесок. Свежий воздух нюхать!
– Тут вам делать нечего!
– Не нужно было на боку лежать. А в атаку надо было идти и станцию брать!
– При первых выстрелах от станции попятились раком!
– Пятая за вас должна воевать?
– Налейте хоть супу! – просит один из пришедших солдат.
– Иди, иди! Пятая рисковала своей шкурой. Вот и набивает её как следует изнутри!
– Катись отсель, и так обойдёшься!
– Ну зачем ты солдата обижаешь? – сказал подошедший из ельника солдат.
– Давай браток котелок и крышку давай!
– Сейчас всем взводом тебе набуровим. Не беспокойся! До крышки нальём!
Солдат, вышедший из ельника, забрав котелок, ушёл.
Стрелок из четвёртой роты говорит часовому, – Ты вот орал на меня, а он сразу видать человек душевный!
Там в ельнике у «душевного» парня сидят дружки. Они свободны от вахты, разговаривают, курят и сплёвывают в снег. Теперь из ельника слышится их дружный хохот. Вскоре оттуда выходит «душевный» человек. Он протягивает солдату наполненный котелок и скороговоркой добавляет, – Смотри, только крышку не открывай, а то прольёшь всё.
Солдат четвёртое роты потирает руки.
– Неси осторожно! Смотри, не пролей!
– Теплый ещё! – замечает солдат, ощупывая котелок голой рукою.
– А ты как думал! Всем взводом старались!
– Ну ступай, ступай!
– Спасибо браток!
– Хлябай на здоровье!
Солдат четвёртой роты уходит.
– Что—то я не пойму тебя! – говорит часовой «душевному» человеку.
– Кухня там, а вы ему из ельника вынесли.
«Душевный» человек вытягивает шею, наклоняется к часовому и что—то шепчет ему на ухо.
– Ну это вы зря! – говорит пожилой солдат, часовой.
– А, если наш ротный узнает?
– А кто ему скажет?
– Найдётся, кому сказать!
И действительно, к вечеру я узнал эту историю. Но рассказал мне её ни кто—нибудь, а сам «душевный» солдат.
– Не хочу, товарищ лейтенант, чтобы про меня вам другие докладывали.
– Я догнал его сам тогда. Остановил и сказал, – Дайка сюда!
Открыл крышку и вылил.
| На вот, этот получи! А то мы котелки перепутали. Я отдал ему свой. Со своей порцией макарон с мясом хлебова, что старшина нам принёс. Вроде я как сам с собой пошутил! Он так и не узнал, почему я догнал его и сменил котелки!|
– Я другого, товарищ лейтенант, боялся. У нас, у солдат после сытной еды озорство и разные шуточки! А на деле коснись? Потому как, если в полку узнают, опять припишут нашей пятой роте моральное разложение. У вас неприятности будут. А нам то что? Нам солдатам ничего! С нас солдат взятки гладки!
– Ладно, забудем про это! – сказал я.
– Хорошо, что ты сам всё осознал!
Я отпустил солдата и позвал ординарца.
– Беги по взводам, передай Черяневу и Сенину, пусть заберут с кухни все продукты и раздадут солдатам на руки. И скажи, что я лягу спать! Я третьи сутки не сплю. Вернёшься, тоже ложись!
Ординарец убежал. По дороге он тоже решил пополнить свои запасы. Забежал на кухню, сказал часовому, что ротный велел продукты раздать, сунул ему и себе по банке компота и побежал по взводам. Он мог бы взять и ещё. Но он не хотел таскать в мешке лишнего груза. Хватит нам по банке с ротным.
Наступила ночь. С кухней было покончено! Как и нужно было ожидать, с наступлением ночи меня вызвали на КП батальона. Комбату не спалось, он ещё до ночи выспался. От железнодорожного переезда до пруда, где стояли постройки совхоза Морозово, идти не далеко.
– Вот! – сказал комбат, когда я к нему явился.
– Из полка посыльный прибежал, приказали вызвать тебя. Там, говорят, у вас есть грамотный москвич, ночью по карте ходить умеет.
– Откуда они знают, чего я умею?
– Это не важно! Я докладал!
– С этого и начинай! – сказал я.
– Тебе с ротой приказано выйти на лесную дорогу!
– Когда и куда я должен идти? Карту района я буду иметь?
– Дадим, дадим! Не беспокойся! Карту получишь!
– Есть данные! – перебил меня комбат, – Немцы покинули высоту.
– Оголили оборону и отошли куда—то назад. Понял, какие дела?
– А откуда у полка такие данные?
– Как откуда? Пленные показали!
– К вашему сведению, всего час тому назад по дороге из деревни Чуприяново немцы до взвода солдат подходили к станции. Троих я сам уложил. Думаю, что завтра утром они пошлют сюда не меньше пехотной роты. Что будешь делать, когда мы уйдём. Одному взводу Татаринова станцию не удержать.
– Ты за станцию не беспокойся! Станцию и совхоз мы ночью сдадим – му полку. Им приказано занять здесь оборону. Пусть они здесь и стоят.
– У нас задача другая! – продолжал комбат.
– Мы батальоном идём на высоту и ноль. Высота находиться правее деревни Обухово. Ты с ротой идёшь впереди. За тобой следую я, а за мной без разрыва четвёртая рота Татаринова.
Дружки чтоль они? – подумал я. Опять меня вперёд, а Татаринова сзади. Это в принципе не важно, но хотелось просто узнать.
– Всё понял? Иди, снимай своих солдат, отводи их сюда. Выход через четыре часа! Пусть пока отдыхают!
– Сейчас возьми с собой роту солдат из полка и сдай им станцию. |Они встанут на охрану. Сделаешь роте подъём, когда пришлю связного!|
Я вернулся в роту, поставил в оборону солдат – го полка и велел своим солдатам идти на Морозово. У нас валенки от мороза не гнутся, а нам до высоты не меньше суток идти.|В морозную ночь немцы на станцию не пойдут. Они сейчас залезли в натопленные избы.| Высоту немцы нам просто так не отдадут. Высота имеет господствующее значение. Это не Губино у самого леса. Это и не станция Чуприяновка с двумя зубными креслами.
Я вошёл в дом, ногу поставить негде. Но ординарец предусмотрительно лавку освободил. Я переступил через лежащих солдат, лёг на лавку и тут же уснул.
Перед рассветом меня разбудил батальонный связной.
– Комбат приказал вам вести роту на лесную дорогу в Морозово.
Я построил солдат и походной колонной двинулся в лес.
– Ладно! – сказал комбат, когда мы встретились.
– Теперь слушай меня!
– Из дивизии получен приказ. Нашему полку одним батальоном приказано перейти в наступление!
– А что мы делали до сих пор? – спросил я.
– Ты слушай, когда я говорю! А не смотри куда—то в сторону! Всё равно там ничего не увидишь!
– Дивизия имеет задачу перерезать пути отхода немцам. Из частей 31й армии только нам удалось вырваться вперёд. Остальные пока застряли у Волги. 250я дивизия, наш левый сосед, лежит под Городней. Наш – й полк из—за Волги наступает на Эммаус. А ты знаешь этот Эммаус? Двести метров от Волги. – й полк двумя батальонами отбивается от немцев под Губино. Одна рота этого полка будет оборонять совхоз и станцию Чуприяновку. Нашему батальону приказано идти головной походной заставой вперёд. Общее направление движения полка на деревню Микулино. На лесную дорогу ты выходишь сейчас! Четвёртая рота следует во втором эшелоне за тобой. Моё место в четвёртой роте!
Я раскрыл карту и стал рассматривать свой маршрут. Карта тридцать восьмого года. Она перепечатана с карты 7 года. Это вроде того! (Ваша фамилия как? – Сахаров! А раньше? – Сахарович! А ещё раньше? – Цукерман!) Вот так и с картами было в то время.
При укрупнении деревень в период коллективизации многие хутора, деревни и посёлки, дороги и очертания лесов бесследно исчезли с лика земли, а на картах они остались. Торчит из снега засохший бурьян, да колючий кустарник, попробуй определи, где тут была деревня и где проходила дорога? Ночью с хорошей картой идёшь, как слепой. А тут, когда в лицо хлещет встречный ветер, глазом зацепиться не за что. И если ты упустил дорогу, задумался на ходу, не сделал в своей голове соответствующую коррекцию, то можешь увести своих солдат совсем не туда.
Местность, она везде на местность похожа, если однообразно лесистая или открытая в виде снежного поля кругом. И сложность ещё в том, что земля, укрытая слоем снега, скрадывает рельеф, сличая который можно по карте идти.
Не все офицеры полка хорошо читали и владели картой. Многие с шестью классами самоуверенно плутали и путали других. Пустив пятую роту по неизвестной лесной дороге, комбат был уверен, что я не собьюсь с нужного пути.
А потом. Что собственно жалеть пятую роту. Она не сибирская и в ней меньше всего потерь. В четвёртой солдаты почти все земляки, коренные чалдоны. А эти москали в дивизии чужаки.
Всё было расставлено по своим местам. – й полк занял оборону, а пятая тронулась и пошла вперёд. Посмотрим, что будет дальше!
До выхода роты оставались минуты. Мы сидели в снегу, курили и поплевывали. Батальон собирался в одно место, в Морозово.
Было немного свободного времени, можно было подвести итоги пройденного. При переходе Волги мы потеряли пять человек. Шесть погибли на опушке леса от своей артиллерии. Похоронили их или нет, трудно сказать. Я спросил комбата об этом.
– «Какие тут похороны! Нам наступать на немцев нужно!» – ответил он мне на ходу.
Как выяснилось потом, солдат бросили на снегу. Их припорошило сверху снегом. Так они и остались лежать до весны.
Во время нашего пребывания на станции мирные жители, в основном женщины и дети, прятались где—то в землянке на той стороне железной дороги. Пожилая женщина, которая вышла с детьми из бани, сказала мне, что ей иногда говорил офицер, тыча пальцем в лицо.

– Матка! Русь Иван цвай километр! Форзихтиг! – и показывал рукой в сторону Волги.
Мирные жители, которые скрывались, на станцию не приходили. Где находился их бункер, сколько было там местных жителей, мы не знали.
Я вспомнил, как Татаринов сомневался. Дойдём мы до шоссе или нет. Я почему—то о смерти не думал. Мне казалось, что стрельба – стрельбой, воина – войной, а жизнь впереди, а что смерть? |Когданибудь и наступит.| Смерть у каждого когда—то и грянет. Мы каждый день ходили по грани жизни и смерти!
Сегодня 8е декабря 1941 года. Всего три дня, как нас послали в дело, а сколько пережито! Сколько мы наворотили! И сколько впереди нам ещё предстоит сотворить?

Глава 8. Двое из восьмисот

Декабрь 1941 года
Лесная дорога. Деревня Игнатово. Немец на крыльце. Захват обоза. Немцы удирают как зайцы – Приятно смотреть! Разведка деревни. Немцы на легковой машине въезжают в д. Алексеевское. Допрос майора. За допрос майора я получаю втык. Командир ст. полка майор Карамушко проводит рекогносцировку. Выход на исходное положение. Кровавый

Ночь 8—го декабря сорок первого года подходила к концу. Восток озарился бледной полосой рассвета, по макушкам деревьев скользнул неяркий луч света, а в лесу было по—прежнему сумрачно и темно.
Я подал команду солдатам, чтобы они заткнули полы шинелей под ремень на животе|, чтобы они не болтались и не мешали идти|. По глубокому снегу, который повсюду лежал сугробами полы шинелей мешали идти.
Подождав немного, я тронулся с места, и мы медленно стали продвигаться вперёд. Вначале мы часто останавливались, прислушивались, осматривались кругом, полагая, что немец мог заминировать подходы к лесной дороге |подходы к железной дороге со стороны леса|.
Саперов сопровождения пехоты у нас в роте не было и в первый момент мы боялись подорваться на минах. Но потом, шаг за шагом, видя, что никто не взрывается, мы осмелели.
По глубокому снегу трудно идти. Узкую снежную тропу в снегу пробиваем по очереди. Старшина Сенин с тремя солдатами идёт впереди, я и мой ординарец шагаем чуть сзади. За нами следом извилистой змейкой тянется рота. Прокладывая путь, старшина и солдаты обходят завалы, занесенные снегом бугры и овраги. Часа через два мы останавливаемся. Впереди сквозь ели виден узкий просвет. Осторожно подвигаясь вперёд мы выходим на укрытую снегом дорогу. Дорога ни разу не чищена, занесена, как и всё кругом, глубоким снегом в лесу. Снег лежит нетронутым и толстым слоем. Никаких следов на дороге не видно. Дорога заброшена, по ней не ездили даже в начале зимы.
Открываю планшет, на внутренней стороне его вшиты прозрачные листы из целлулоида с сеткой в виде квадратов. В планшете лежит карта местности, по которой я иду. Проверяю по компасу взятое направление, прикидываю пройденное расстояние от железной дороги.
– Сворачивай на эту дорогу, вправо! – говорю я старшине, – Теперь пойдём по дороге до самой опушки леса!
Меняю передних солдат и Сенина. Старшина отходит с ними в сторону и ждёт, пока Черняев с тремя солдатами обойдет его.|Теперь в головной заставе шагает Черняев.| И мы снова пускаемся в путь.
Я иду за Черняевым, который теперь в глубоком снегу протаптывает тропу |по дороге, смотрю по сторонам и оглядываюсь назад, чтобы не оторваться от роты|.
Мне снова в голову приходит мысль, что немцы и здесь на дороге могут выставить мины, чтобы оградить свои тылы от непрошеных гостей. |На дороге можно сделать засаду, встретить нас прицельным огнём, как это случилось у всех на глазах с полковыми разведчиками при подходе к станции.| Щемящее чувство опасности всегда бывает острее в начале пути. Главное не попасть врасплох, когда идёшь впереди.
Но потом, когда разойдёшься, привыкнешь к дороге, – забудешь о минах, о немцах, о пулях и о засадах. Грянут первые выстрелы, тогда разберёшься, что тут к чему!
Высокий лес снова сомкнулся над заснеженной дорогой. Мы по—прежнему медленно вскидываем вверх коленки и, пошатываясь, месим ногами снежную крупу. Потом постепенно привыкаешь к пути, идёшь и ни о чём не думаешь.
Никто не удивился и не замедлил шаг, когда впереди показался просвет, где кончался лес, когда из—за снежного бугра показались крыши деревни.
Название деревни я знал и по карте не стал уточнять. Дорогу и деревню я держал по памяти безошибочно. Как она называется? Какая разница! Они здесь все похожи друг на друга.
Впереди эта, за ней ещё одна. А там, дальше, ещё и ещё. Разве знаешь заранее, где тебе придётся замертво ткнуться в снег и хлебнуть своей собственной крови?
Маршрут по компасу я выдержал точно, и открывать планшет просто не захотел.
Лес кончился. Лесная, засыпанная снегом дорога слилась с другой, расчищенной на всём своём пути. Здесь ездили немцы. Тут были следы солдатских сапог и саней, тяжелых колес и копыт лошадей. Видно, у немцев она была ходовая. Идти по ней легко и приятно. Мы прошли со старшиной несколько вперёд, подождали, пока рота выбралась из леса и стали подниматься медленно в гору. Поднимаемся выше, на бугре уже видны и крыши, и трубы, и стены домов, но ни встречных выстрелов, ни криков, ни людских голосов в деревне не слышно.
Справа, не доходя до деревни метрах в стах, стоят две брошенные в снегу молотилки. Всё это мелочи, и для описания войны они не так уж важны, хотя у меня они остались в памяти, как вехи войны, по ним я и вспоминаю эту деревню. Каждому запоминается что—то своё.
Солдаты роты растянулись вдоль дороги. Мы, голова роты, уже в двадцати шагах от крайних домов, а хвост роты где—то там внизу за поворотом дороги. Смотрю по сторонам и поглядываю вперёд. То видны были только белые крыши да трубы, а теперь показались стены и окна домов. Низкие, приземистые, утопшие в глубоком снегу, избы торчат на бугре.
Я, старшина и трое солдат подходим к крайней избе. На деревенской улице тихо и никакого движения.
Здесь наверху, на бугре, под открытым небом, где утонула в снежных сугробах деревня, полное безветрие и морозный воздух совсем недвижим. Коегде, в трехчетырех избах топятся печи. Дым из труб поднимается вертикально вверх и стоит над трубами неподвижными столбами. Интересно смотреть! Дым забрался к небу и стоит не шелохнётся.
Смотрю вдоль деревни – у домов никого. Время не раннее, утро на день перевалило, а на улице ни немцев, ни мирных жителей не видать.
Обычно, когда немцы занимают деревню, у домов торчат часовые, вдоль улицы ходят парами патрули, на въезде в деревню стоят пулемёты. А тут тишина, полное безлюдье и сонный покой.
Сворачиваю с дороги, направляюсь к первой избе и подхожу к невысокому заснеженному крыльцу. До крыльца мне осталось сделать шагов десять, не более. Наружная дверь тихо скрипнула и открылась. На пороге, в тёмном пространстве двери появился немец с заспанным лицом. Всё случилось так быстро и неожиданно, что я замер на месте и как будто остолбенел. Немец вывалил из душной избы на свежий воздух и по всему было видно, что он только поднялся со сна. Он не успел даже раскрыть глаза, когда оказался на крыльце перед дверью.
Ничего не видя перед собой, он явился из темноты и от яркого света ещё больше зажмурился. Вот он широко расставил ноги на крыльце, нашёл для тела устойчивое положение, сжал кулаки, оттопырил большие пальцы и ловко поддел ими свои подтяжки. Растянув резинки в стороны, и не открывая глаз, он аппетитно зевнул и даже поморщился.
Он с удовольствием покрутил головой вокруг шеи, широко раскрытой пастью втянул в себя воздух, растопырил пальцы рук и стал растягивать подтяжки в разные стороны. Неподвижно постояв несколько секунд, он улыбнулся сам себе, тряхнул головой и резко отпустил натянутые резинки. Подтяжки с силой и громко хлестнули его по бокам. Широко позёвывая и прикрывая рот ладонью, как бы боясь, что в рот может влететь сонная муха, он как бы нехотя и с большим усилием приоткрыл один глаз. Улыбка мгновенно исчезла с его лица, лицо и тело дернулись судорогой. Перед ним в десятке шагов, как непостижимое явление, стояли живые вооруженные русские.
В тот же миг лицо его исказилось страшной гримасой, подернулись рот и глаза, к горлу подкатил комок страха и ужаса. Через секунду он всё же сумел сделать над собой усилие, последовал глубокий вздох и он неистово завопил. Подпрыгнув сразу двумя ногами на месте, он в один мах перевернулся к двери лицом, нырнул в темноту и исчез внутри избы на наших глазах.
Трое солдат, я, старшина и мой ординарец стояли перед крыльцом и не шевелились. Мы не ожидали ничего подобного увидеть и, как завороженные, оцепенело смотрели в пустое тёмное пространство открытой двери. И только когда он исчез, когда его крик послышался снова внутри, мы очнулись и огляделись кругом. Картина явления немца была поразительна!
Я глубоко вздохнул, что—то буркнул себе под нос и услышал, как вдоль деревни захлопали выстрелы. Стреляли немцы, наши молчали.
Немцы в деревне занимали всего несколько домов. Услышав отчаянный крик своего собрата, они побросали всё в панике и бежали из домов. Они бежали, кто в чём был. Они бежали огородами и задними дворами. Через некоторое время они собрались на конце деревни у крайней избы. Страх одолел их. Что они могли сделать?
В последнем доме у них находился 50мм миномёт. Они быстро установили его и пытались огнём отсечь половину деревни. Казалось, что на какое—то время они сумели нас остановить и прийти в себя|, что они вот—вот забросают нас минами|. Но мин у них оказалось немного. Один зарядный ящик, наполненный с двух сторон.
С перепугу они выпустили его сразу и через минуту мы почувствовали, что им нечем стрелять.
Несколько мин всё же рванули около нас. Старшине вырвало клок на боку полушубка. Осколок чиркнул по поверхности, но тело не задел. А солдату осколок рикошетом ударил по каске. Удар был сильный, так что тот замотал головой.
– Давай вперёд! – крикнул я.
– Они будут бить по краю деревни!
К нам подоспели ещё несколько солдат, и мы, обходя дома и заборы, броском подошли к середине деревни. Здесь по середине дороги стояло несколько фур, набитых почтовым багажом. Не задерживаясь, мы стали подбираться к крайнему дому.
Что собственно толкнуло нас податься на немцев вперёд? Страсть? Драчливый характер русского человека? Самоуверенность или огневой перевес? У нас кроме винтовок с собой ничего не было.
Когда противник дрогнул, и ты видишь, что он пятится задом, у тебя появляется смелость, и даже азарт. На войне, как на чашах весов, если грузы на них лежат даже равные. Кто качнул свою чашу первым, тот и перевесил! Чуть замешкался, чуть подался назад, – можешь считать, что на тебя навалился противник.
Комбат и Карамушко по телефону не выбирают выражений. У них разговор короткий:
– «Не взял деревню? Струсил?».
А тут немец сам пятится на глазах у солдат и в панике бежит от винтовочных выстрелов.
Бежавшие немцы не знали, от чего он так неистово заорал. Вероятно, что—то неотвратимое и грозное надвигается на эту деревню.
Огонь прекратился. Немцы на время притихли. Вероятно, решили бежать. Для того, чтобы удрать из деревни, им нужно было перебежать от последнего дома к одиноко стоявшему в поле сараю. Сарай находился у ската дороги и на краю неглубокого оврага. Овраг и дорога, уходящая вниз, за бугор, были для немцев единственным путем спасения. По оврагу они могли незаметно и быстро удрать. Удирать всегда легче, чем догонять.
У бегущего преимущество в ногах и скорости бега. Его сзади подхлестывают пули, у него за спиной костлявая рука смерти, ужас и страх.
А наши солдаты, браться славяне – народ неторопливый, и можно сказать ленивый. Занимать деревню и догонять из последних дресён бегущих немцев никому нет охоты. Пробежали дветри первых избы, заскочили во внутрь и шарят по углам, рыскают, чего бы пожрать. Солдату первым делом следует разговеться. Всю ночь не ели! По глубокому снегу километров десять, считай, прошли. Солдату нужно сперва добыть что—то съестного ёдова или чего—нибудь пожевать. А то ведь и смысла рисковать своей жизнью нет. После станции Чуприяновки, теперь им в каждой деревне будет мерещиться немецкая кухня с горячей похлебкой, мясными макаронами на пару и вишневым компотом без косточек. Солдату, как голодной курице, во сне видится просо.
Продвигаясь за немцами, мы прошли половину деревни, обогнули брошенный на дороге почтовый обоз. Колеса немецких почтовых фур поблескивали на морозе стальными ободами. Лошадей в упряжках не было, их, видно, с ночи, упрятали в сарай. Короткохвостые немецкие лошади, как и немцы, боятся холода и нашего русского мороза.
Повозок было две или три, я мимо прошёл, только мигом на них взглянул. Мое внимание было сосредоточено на немцах. Мы продвигались к последнему дому, туда со всех сторон по одиночке сбежались немцы.
Я обернулся назад, хотел посмотреть, не отстал ли взвод Черняева. Мы подходили с Сениным к последнему дому, а солдаты Черняева уже восседали на фурах и пороли мешки. Черняев стоял у передней повозки и спокойно смотрел снизу на своих, восседавших на фурах, солдат. Вот он что—то сказал им, и они покатились со смеха.
Что это – ребячество или просто глупость с его стороны? |Усталость нескольких дней наступления| Непонимание своего места в роте? Вместо того, чтобы занять оборону и навести порядок во взводе, он стоит около почтового обоза и смотрит, как солдаты вспарывают ножами обшивки посылок. Вечно молчит, сопит себе под нос. Живого слова от него не добьёшься. Встал у телеги, разинул рот и смотрит на своих солдат. Видно, во взводе вместо него кто—то другой хороводит.
Пока я оглядывался назад и ругал в душе Черняева, рассуждал, что втыки и ругань за роту достанутся мне одному, солдаты Сенина обложили огнём крайнюю избу и выгнали немцев за заднюю стенку.
На таком морозе немцы долго не выдержат, сейчас они кинутся к сараю и побегут по открытому месту. Сейчас нет времени заниматься Черняевым. Минутадругая, и у наших солдат иссякнет запал. За минуту и немцы могут одуматься. Всё может вдруг измениться и неизвестно чем [дело] кончится. Сейчас самое главное, – не дать немцам прийти в себя. Паника – великая вещь! – подумал я и побежал догонять Сенина.
Мы думали, что немцы из—за дома выбегут сразу и все толпой побегут к сараю. В толкотне мы их перестреляем запросто.
Солдаты наши перебрали затворами, приготовились и стали ждать. Но всё случилось иначе. Из—за угла побежала не толпа, как мы предполагали, а выскочил одинокий немец.
Появился он неожиданно. В первый момент, несколько первых секунд, нами было потеряно. И когда раздались нестройные выстрелы, немец уже был в трех шагах от сарая. В общем, первому немцу живым и невредимым через дорогу удалось пробежать.
Это первый, бежал с Божьим страхом. Он, конечно, не знал, под каким огнём ему придется бежать. И вообще, добежит ли он до сарая? Он бежал во всю прыть, как загнанный заяц.
Но вот результат. Оказалось, что из всех, оставшихся за стеной, именно он меньше всех рисковал. Теперь и тем, и нам стало ясно, что немцы будут бежать от дома к сараю по одному.
И вот из—за угла, какой—то минутой позже, выскочил ещё один и побежал к сараю. Он даже не бежал, а прыгал, как козёл. Он не чувствовал земли под ногами. Он метался из стороны в сторону, дергался весь на ходу, приближаясь к сараю. Приятно было смотреть, как драпают немцы!
Перед самым сараем он вдруг запнулся, перелетел через себя, вспахал целый сугроб снега перед собой, снова вскочил и, как одержимый, помчался дальше. Стрельба прекратилась, как только он скрылся за выступом сарая.
Прошло ещё несколько минут. И снова из—за стены дома выскочил немец. В тот же момент раздался нестройный залп, застучали затворы, затрещали одиночные выстрелы. Несколько секунд нужно на то, чтобы передернуть затвор. А немец за это время успевает отмахать несколько метров. Этот ногами работал быстро, бежал, как—то подавшись всем телом вперёд. Голову он опустил и ничего перед собой не видел. Он добежал до сарая, но промахнулся мимо угла. Перед ним оказалась бревенчатая стена. Всё, что он мог – выкинуть руки вперёд, но скорость была большая, и он по инерции припал к стене сарая грудью. У стены он задержался на миг, и этого было достаточно. Одной, двух секунд хватило первой пуле прижать его к бревенчатой стене. Он с усилием хотел от неё оторваться, но ещё несколько пуль прошили его.
И мы увидели, как он дернулся, навалился на стену и стал медленно, без возгласа, валиться к земле. Движением руки он сорвал с себя каску, чуть откинул голову назад и опустился на колени.
Он хотел перед смертью увидеть небо. Но бревенчатая стена и нависшая снежная крыша закрыли небо от него. А ему в последний раз хотелось взглянуть на светило, и как нелепо всё вышло! Немец сделал несколько коротких взмахов руками и повалился в сугроб.
Следующий немец не заставил себя долго ждать. Он не выбежал из—за дома. Он выглянул из—за угла и посмотрел в нашу сторону. Мы увидели его полную страха и смертельного ужаса физиономию. Все наши смотрели на угол дома, держали винтовки наготове и никто не стрелял.
– Может, сдаваться будут? – сказал старшина.
Все ждали, что будет делать немец. Но он повертел головой, спрятался за угол и не сразу пустился бежать. Его, вероятно, там за стеной, разогнали за руки, потому что он вылетел оттуда, как пробка, но через несколько шагов потерял свою скорость. Бежал он трусцой, как бы придавливая снег.
Солдаты заорали, заулюлюкали, засунули грязные пальцы в рот и засвистели, как голубятники. А «голубь», тяжело дыша, перебирая быстро короткими ножками, за пять шагов продвигался вперед всего на метр. Белый пар вырывался у него изо рта.
Не добежав до сарая, он упал и застрял в снегу, как тот паровоз, который когда—то топили дровами. Во время бега его можно было хорошо рассмотреть. Когда немец упал, мой ординарец крикнул: – Есть ещё один!
Но немец был цел и невредим. У него просто не было сил снова подняться на ноги. И он, как жирная вша, вращая суставами, не отрывая своего обвисшего живота от снега, быстро и неожиданно уполз за сарай.
– Жирный, как боров! – шутили солдаты, и грязными пальцами под глазами терли слезу.
Наступила вновь тишина. Ждали перебежку очередного. Этот тоже выглянул из—за угла. Его, видимо, торопили и дёргали за рукав, потому что он огрызнулся на кого—то сзади и отмахнулся рукой. И в этот момент грохнули выстрелы, щепа полетела от угла. Немец попятился назад и скрылся надолго. Но вот, наконец, немец выбежал и, вихляя ногами и руками, полетел к сараю, вздымая снежную пыль.
У наших винтовок бой был верный и точный. Стреляя из них, нужно было спокойно и точно целиться. А наши солдаты стреляли наугад с живота, поэтому и этот немец добежал до сарая и скрылся.
Пробежал мимо пятый, а убит только один. Даже жирного борова ползком упустили.
Теперь на краю деревни собралось много солдат. Они стояли во весь рост. Всем хотелось взглянуть на бегущих к сараю немцев и, при случае, пальнуть им вдогонку. При появлении шестого раздалась сплошная трескотня. Немцы почувствовали усиление огня. И, обезумев от страха, в проулок бросилось сразу четверо. Они остервенело били по снегу ногами, из—под них летели вихри и комья снега, как из—под карамушкинского жеребца. Но не успели они сделать и трех прыжков, как стая свинцовых «ос» начала их жалить и рвать на них шинели. Двое упали и продолжали корчиться, а двое остались неподвижно лежать на снегу.
Для нас важно было и это. Солдаты своими глазами видели, как перепуганные немцы бегут быстрее зайца. Главное суметь на немцев нагнать настоящего страха. Впереди ещё много деревень. Вот в чём задача!
За четверкой из—за угла выскочил ещё один. Он был в исподнем и без сапог. Что у него было на ногах, рассмотреть было невозможно. Во всяком случае, в каждой руке он держал по сапогу и балансировал ими в воздухе.
– Учитесь у немцев, как драпать под пулями! – сказал я солдатам вслух.
Солдаты посмотрели на меня, удивились и, наверное, подумали: – Только что. был приказ «Ни шагу назад!», и вдруг сам ротный учит их драпать.
После немца в носках стрельба оборвалась и надолго затихла. Немцы больше не показывались из—за угла и не бежали. Стало ясно, что за стеной последнего дома нет никого.
Сколько их было точно, я не считал. Но одно было ясно, что пятерых немцев мои солдаты уложили. Ну что ж, подумал я, – и это хорошо, теперь мы квиты. За смерть погибших на Волге мы положили ещё пятерых.
Мы подошли к крайней избе и у стены за домом увидели ещё одного немца. Он сидел на снегу, опираясь спиной о стену. Я подошёл ближе, нагнулся и оглядел его. Немец был ранен в живот, из—под него вытекла темная лужа крови, но он был ещё живой. На лице и в глазах – печать мольбы о пощаде.
– Этот не жилец! – сказал я солдатам.
– Пусть посидит, он скоро умрёт! Не трогайте его!
Ну вот и итог. Деревня от немцев отбита. Шестеро немцев  остались лежать на русской земле.
Солдаты разошлись по деревне, ходили довольные, и даже веселые. Каждому стало ясно, что с немцами можно вполне воевать. Не так уж страшен наш враг, как мы его раньше себе представляли.
У стены, где лежал раненый, в снегу торчал миномёт. Около него валялся пустой зарядный ящик, несколько винтовок и куча немецких противогазов. Вот собственно и все взятые нами трофеи.
Но самое главное, в моих солдат вселилась уверенность и появился воинственный дух. Даже заняв оборону, они перестали смотреть на дорогу. Они похаживали, посматривали на убитых и о чем—то вполголоса между собой говорили.
Русский «Иван» в отличие от немецкого «Фрица», отступает обычно с оглядкой, не торопясь. Он не бежит, как немцы, галопом. Он делает всё с ленцою и коекак. Это у немцев европейская прыть.
Солдаты, свободные от наряда, подались к обозу. Каждый хочет найти чего—нибудь съестного. А на повозках мешки с байкой, сатином и всякой другой материей. То, что нужно солдату, в повозках нет, лежит одно бабское барахло. Но все эти куски и обрезки цветного ситца и всякого там медеполаму достанутся нашим обозникам и тыловикам. Всё это потом пойдёт в обмен на сало, хлеб и самогонку.
Солдаты в роте в большинстве были люди городские, им в голову не пришло, что перед ними лежат несметные по тому времени богатства. Набей они сейчас свои мешки, пусти тряпьё в обмен, когда в деревнях будут попадаться мирные жители, и они будут с хлебом и салом.
Но у солдат в голове было другое, ему нужно то, что можно сейчас, а не когданибудь потом, через неделю. Они были голодны и искали съестное.
Хорошо, что они не набрали этого товара! – подумал я.
Наберут, почешут языками в присутствии телефонистов и в полку через пять минут будет известно об этом. Тут же вызовут к телефону меня и начнется допрос, – почему в роте солдаты занимаются мародёрством?
Солдату положено воевать, стрелять, торчать день и ночь в снегу, получать раз в сутки черпак жидкой баланды и пайку хлеба. Раскармливать солдата особенно нельзя. Отобранные тряпки полковые пустят в оборот. Таковы законы войны и, так сказать, субординации. Мне сделают втык, а потом будут встречать ухмылками и косыми взглядами.
Пока на нашем пути попадаются деревни без местного населения. Немцы выслали их из фронтовой полосы. И пока с иконами, с хлебом и солью нас здесь никто не встречает.
А сейчас, – поставь роту в шеренгу, вытряхни солдатские мешки на снег, и начальство будет довольно. Никаких тебе тряпок – пустой котелок, пара грязных портянок и две пригоршни мёрзлой картошки. Комбат расплывётся в довольной улыбке.
А солдату что! Ковылял он вдоль отбитой деревни, зачерпнул пару пригоршней мороженой картошки, затянул свой мешок на ходу верёвочкой и опять на холод, на трескучий мороз. Потом улучу нужный момент! – соображает. Забегу в избу, суну где в горящую печку свой котелок, картошки сварю. Но ни избы, ни горячей печки он, может, и не дождаться.
Вторые сутки, как покинули станцию и всё время торчим в снегу без варева и без хлеба, махорка на исходе. Хорошо было на станции. Вот где была благодать!
Стоит солдат на посту, подёргивает носом, трёт рукавом шинели холодную жидкость, бегущую из носа на губу, постукивает замёрзшими валенками, картошка в мешке стучит, как куча камней. Этот на дружка поглядывает, а тот за углом приседает, колотит себя по бокам руками, ёжится от холода, прячется от ветра за угол. А там не теплей. Напрасно он жмётся к избе. Холод и снег режут глаза. Ни дышать, ни думать! Смотришь вперёд – ничего не видать! А ротный требует – «смотри в оба!». Согнёшься за углом, присядешь на корточки, закроешь глаза и в висках перестанет стучать, и вроде станет не так зябко. Спина и бока, кажись, согрелись, можно и заснуть, да ротный через каждые два часа посты проверяет. Главное, не прозевать, крикнуть вовремя, – «Кто идёт?». Ротный твою службу сразу оценит. Скажет, – этого заменить и отправить в избу.
Но можно заснуть. Надысь старшина ребятам рассказывал. Двое в четвертой роте насмерть заснули. Заснуть немудрено! Мучениям конец! Лучше не подгибать под себя колени. Нужно ходить. На ходу не заснёшь. Топай солдат! Греми котелком и мёрзлой картошкой. Лютый мороз тебе нипочём. Ты русский солдат и ко всему с пелёнок привычен.
Когда я в сопровождении ординарца, обходя деревню, показывался в пролёте домов, часовые сразу преображались и начинали двигаться. Не то, чтобы они меня боялись, а так, из самолюбия, для порядка, для собственного авторитета.
Мы тоже «не лыком шитые!». Хотя жизнь солдатская была… – хуже не придумаешь!
Я прошёл вдоль деревни, перебросился фразами с часовыми и, свернув за угол одного из домов, решил осмотреть деревню со стороны огородов. Сюда за дом вдоль изгороди вела присыпанная снегом тропа.
Здесь, на краю огородов, на открытой ровной площадке стояли два немецких орудия. Две – мм дальнобойные пушки, задрав стволы, смотрели в небо. Тонким снегом запорошило пустые зарядные ящики. По всему было видно, что немцы бросили свои позиции несколько дней назад. Вот откуда немцы били по руслу Волги, когда мы под рёв снарядов проходили по льду.
Колеса у пушек были из толстой литой резины. Они осели в землю и были запорошены снегом. У немцев кончились снаряды, а подвоза по зимним дорогам нет.
– Колеса на гусматике! – сказал я ординарцу.
Ординарец подошёл и постучал по ним прикладом.
– Как их считать? Как взятые в бою трофеи? – спросил я ординарца.
– Конечно, товарищ лейтенант!
– Сам, наверное, видишь, что достались нам они даром. Немцы их сами бросили. А ты говоришь «конечно!».
Я услышал сзади, в деревне, незнакомые голоса и обернулся туда. В проулке между домами стояли солдаты не нашей роты. Опять нас из деревни сейчас выставят и сунут вперёд! – подумал я, – сменщики пришли!
Мы пошли с ординарцем назад по снежной тропе, и когда вышли на дорогу к середине деревни, то я увидел, что в деревню уже въезжали кавалеристы. Час назад в деревню провели телефонную связь и меня по телефону предупредили, что я держу деревню, и что через неё должна пройти бригада конников. Какой именно полк или какая кавдивизия  шли мимо меня рысью, я точно не знал. Что мне номер их части!
Всадники шли парами, лошади ногами бросали комки и поднимали снежную пыль, позвякивали удилами и фыркали на морозе. Не прошло и часа, как кавполк показал нам хвосты.
Через некоторое время в деревню явился капитан, представитель нашего штаба.
– Это деревня Игнатово? – спросил он.
– Так точно! – ответил я.
– Откуда ты знаешь и почему так в этом уверен?
– По карте и по компасу всё сходится, – ответил я, прикуривая.
Капитан прошёлся по деревне, вернулся назад |Среди наших штабных я не заметил начальника штаба. Он подошёл| и сказал: «Забирай своих солдат, строй роту и выводи её на дорогу. По дороге, не доходя до леса, свернёшь налево, пройдёшь с километр и увидишь два домика, там ждёт тебя твой комбат.
– Всё понял? Освобождай деревню и поскорей выводи отсюда своих солдат!»
Через некоторое время рота построилась у крайней избы, где сидели связисты. Мы шагнули с места и, растянувшись, пошли.
Зимний короткий день подходил к концу. Погода портилась. Теперь сильный ветер хлестал по лицу, гнал из—под ног снежную пыль.
Мы шли по дороге, солдаты горбились, клонились к земле. Полы их шинелей мотались в воздухе как крылья.
Без сна, без отдыха, всё время на ногах. Идёшь как в полусне, однообразия дороги не замечаешь. Мы долго шли, и вот у дороги показались два домика полу заброшенного хутора или бывшей деревни.
Я солдатам велел лечь вдоль дороги в канаву, смахнул с шапки и с плеч снежную порошу, обстучал валенки о порог крыльца и через низкую дверь вошёл в избу, где расположился комбат.
Комбат увидел меня и махнул рукой, – «мол, подожди там, на улице, я тебя вызову». Я не понял его, вошёл в избу и присел у стены на лавку. До меня не дошло, что я должен вернуться на улицу и ждать там вызова.
Я сидел на лавке за спиной комбата, а он за столом вёл деловой разговор со штабным Максимовым. Максимова я видел несколько раз в тылах полка за Волгой. Максимов был небольшого роста, с узким лицом и серыми, бесцветными глазами. Он сидел за столом без полушубка. На нём была надета меховая безрукавка. В избе было жарко и сильно накурено.
– Дивизия наступает… – услышал я его голос.
– Мы продвинулись вперёд только тут. Слева и справа дела неважные.
Наше продвижение на этом участке не встречает сопротивления противника. Но немцы по—прежнему удерживают на Волге свои рубежи.
920 полк понёс большие потери под Эммаусом. 250я дивизия завязла у Городни. Два батальона 634 полка стоят под деревней Чуприяново. Наша задача развить наступление и к исходу завтрашнего дня овладеть деревней Алексеевское…
На меня навалился тяжёлый сон, и я заснул. Я не слышал, о чём дальше шёл разговор Максимова с нашим комбатом.
Через некоторое время комбат, не оборачиваясь, сказал связному, чтобы тот шёл на улицу, разыскал и вызвал меня в избу.
– Да шевелись, давай его сюда побыстрее!
Связной вышел на улицу, обежал вокруг двух домов и сарая, и вернулся ни с чем.
– Ищите вдвоём! – повысил голос комбат.
– Где его рота?
– Рота здесь, товарищ комбат. Солдаты говорят, командира роты на улице нету.
– А где ж ему быть? Ищите как следует!
Побегав вдвоём, связные вернулись опять.
– Товарищ старший лейтенант! Вот личный ординарец командира роты.
– Где ваш командир роты?
– Лейтенант |велел мне отдыхать. Сказал, что его вызвали к комбату.| зашёл к вам в избу, я сам видел. Обратно от вас он не выходил.
Прошло ещё полчаса. Я сидел на лавке в заднем углу и отсыпался за всё. Правда, спать мне долго не пришлось. Кто—то меня тряс за плечо. Я открыл глаза и посмотрел на будившего тяжелым взглядом. Это был комбат.
– Мы его обыскались, а он здесь на лавке прохлаждается!
– Доставай свою карту и иди сюда к столу!
Мне показали по карте маршрут и поставили задачу.
– На рассвете следующего дня ты должен взять деревню Алексеевское.
Застегнув планшет, я вышел на крыльцо, посмотрел на своё засыпанное белым снегом войско, глубоко вздохнул, достал из—за пазухи меховые рукавицы, привычным движением руки поправил поясной ремень и сошёл по ступенькам с крыльца. Ну вот, все теперь на месте. Теперь можно подать команду на выход.
Малопомалу, не торопясь, мы спустились в низину, к опушке леса, дошли до развилки дорог, свернули на ухабистую, очищенную от снега дорогу и поплелись неизвестно куда.
В ночь на 10е декабря пятая стрелковая рота подошла к деревне |Гусьино|. На дороге, не выходя из леса, я остановил роту и велел солдатам ждать нашего возвращения. С командирами взводов и небольшой группой солдат мы вышли на опушку леса, чтобы осмотреть впереди лежащую местность. От опушки леса до деревни оставалось метров пятьсот. Деревня лежала в низине на фоне снежной высоты, которая уходила круто вверх, закрывая собой полнеба.
Из—за стволов деревьев видны деревенские избы, сараи и огороды, глубоко торчащие в снегу. В деревне не было видно ни огней, ни дыма из печных труб, ни заметного на глаз движения.
Мы долго смотрели туда, потом я сказал, – «Ну вот что, Черняев!».
– На опушке леса, вот здесь и здесь поставишь часовых. Будете смотреть за деревней. Ты лично останешься здесь и будешь проверять дежурных. Мы с Сениным вчера были в деле, брали деревню, нам нужно отдохнуть. Теперь очередь твоя! Выводи сюда свой взвод и готовь к утру своих солдат, пойдёте на деревню! Мы Сениным вернемся в лес. Стариков на ночь в наряд не ставь! Они и так на пределе. На дежурство подбери молодых. Считай, что я ушёл! С деревни глаз не спускать!
Черняев остался, а мы с Сениным вернулись в роту.
– Солдаты Черняева идут на опушку леса! Взводу Сенина объявляю привал до утра!
– Сойти всем с дороги! Углубиться в лес метров на пятьдесят! Лапник ломать руками, лопатами и топорами не стучать! Костров не разводить, курить только в кулак! Приказ, – «Ложиться спать, и побыстрее!».
Солдаты не расспрашивали, далеко ли до деревни, и есть ли там немцы. Солдату важнее привал, короткая пауза от войны. Немцы их в такие моменты не интересуют. Из моего приказа и команд было ясно одно, – поскорей ложись, пока тебя среди ночи на ноги не подняли. А случиться это может в любой момент.
Долго не думая, они набросали в снег зеленого лапника и завалились спать.
Нужно бы послать связных в батальон, – подумал я, – сообщить комбату, что пятая рота вышла на исходное положение. Но у нас было принято, – связь в стрелковую роту должен был обеспечивать батальон. Пусть сами позаботятся о связи, – решил я. Не дело солдатам стрелковой роты бегать к комбату, а потом воевать.
Все дела были закончены. Я велел ординарцу Ване выбрать место для ночлега и набросать лапника.
– Выбери место поближе к дороге! Я пойду, обойду солдат для порядка.
Я обошёл солдат, велел Сенину выставить на дорогу часовых и вернулся к ординарцу. Он успел набросать на снег подстилку из хвои, укрыл её сверху куском палаточной ткани и ждал моего возвращения, сидел и курил.
Мы легли, укрылись куском палаточной ткани, в голове у меня бродили какие—то мысли о завтрашнем дне. Но как только я закрыл глаза, то тут же уснул.
Ночью меня никто не будил. Ночь прошла спокойно. Я проспал до утра. Перед рассветом я проснулся сам, услышав негромкие голоса солдат и глухое постукивание котелков. От этого звука, кажется, не только голодные, но и мертвые встанут на ноги.
Старшина по снабжению уже явился в роту и развязывал свои мешки. Повозочный отсчитывал мерзлые буханки хлеба и раскладывал их отдельными кучками прямо на снег. Старшина стоял, растопырив ноги, у него между ног стоял термос с хлебовом. Старшина вынимал изо рта карандаш, ставил галочку на листке бумаги, опускал в термос черпак и привычным движением два раза подряд плескал в подставленный котелок.
– Следующий! Отходи! – хрипел он.
Старшину роты звали не то Вася, не то Федя. Фамилия у него была не то Сватов, не то Ухватов. В роте он был новый человек. Я фамилию его точно не знал. В роте он бывал редко. Появлялся он в сопровождении своего повозочного на лошаденке, запряженной в деревенские сани. Бывали дни, когда он отсутствовал по двое, трое суток. Но от него это не зависело. Путь из—за Волги, где стояли тылы и кухни, был не близок, и даже не прост. Два дня подряд немцы бросали своих солдат и танки на деревню Губино. Старшине однажды пришлось завести свою кобылу с санями в лес и вместе с полковыми, штабными и прочими бежать километров пять по снежной целине, пока они не добрались на последнем дыхании до левого берега Волги.
Бежала не только мелкая сошка, побросав всё на ходу. Из Горохово за Волгу бежал сам Березин со своим штабом дивизии.
От нас этот факт и немецкую контратаку скрывали. Но старшина через два дня вернулся обратно, разыскал в лесу свою кобылу, получил продукты, приехал в роту и подробно обо всём рассказал. Шила в мешке не утаишь!
Выходит, что мы всё это время шли вперёд и брали деревни будучи отрезанными от своих штабов и тылов.
Я не стал расспрашивать старшину, где теперь стоят наши штабы и тылы, когда он явился. По остывшему холодному термосу было ясно, что он проделал неблизкий путь. Пока термос плескался у него в повозке, пока он тащился на своей кобылёнке, горячая жидкость превратилась в холодное пойло. Хорошо, что в ней ещё не плавал лёд.
От подсолённой полковой жижи недолго будешь сыт. Опрокинул через край котелок, процедил содержимое через зубы, вылил его в желудок, а на зубах, можно сказать, ничего. Даже комок муки на язык не попадёт. В желудке что—то плещется, голод вроде перебил.
Всю порцию разом проглотил, а сытости никакой. Наполнил желудок, мочевой пузырь опростал и опять, как бездомный кобель, голоден.
После немецкой кухни с макаронами и вишневым компотом, полковая еда, замешанная на воде и муке, казалось, была похожа на бульон из кирзового сапога. Но для промёрзшего и усталого солдата эта суточная порция варева имела немалое значение. Ложку он не вынимал, опрокидывая котелок через край, и выливал в рот всё сразу, даже булькало что—то в животе.
Солдатская норма в тылах полка разбазаривалась и таяла незаметно. Самому дай, замов и помов досыта накорми, сам себя не обидь, мимо рта не промажь. А откуда всё это взять? Где всё лишнее и съестное добыть? Вот и доливает повар в солдатский котёл побольше водицы. Поди, добейся правды, когда у тебя в котелке подсолённая вода.
Но вот с раздачей варева, хлеба и махорки старшина дело закончил. Солдаты стали затягивать веревочки на своих мешках.
Я посмотрел на небо. Вершины деревьев уже чуть просветлели, я вспомнил немца, убитого у стены сарая и подумал, что собственно искал он там перед смертью? И зачем кормить солдат до отвала? С набитым животом в атаку не пойдёшь, с ним только в жаркой избе на соломе валяться. Опять же, пуля или осколок попадёт солдату в живот, и всё добро, считай, напрасно пропало. А полуголодный солдат в деревню сам бежит, полагая, найти там себе съестное.
Ну хватит философии! – сказал я сам себе. Нужно идти!
Я подал команду солдатам выходить и строиться на дороге. Пока солдаты вылезали из—под елей и собирались на дороге, мы с Сениным стояли и курили.
– Ты со своими останешься на опушке леса!
– Сегодня Черняев пойдёт на деревню! Ему тоже нужно дать попробовать пуль свинцовых хлебнуть. А то он у нам за спиной от самой Волги плетётся.
– Как скажете! – пробасил старшина.
Я посмотрел назад, солдаты уже собрались.
– Я пошёл вперёд! Давай, выводи своих на опушку леса!
Сквозь заснеженные лапы елей впереди проглядывало открытое заснеженное поле. Небо чуть озарилось серым рассветом, дорога и деревня просматривались хорошо. Дорога, едва заметно петляя, чуть поднималась по снежному склону вверх. Она подходила к сараю, которых стоял метрах в ста до деревни.
– Видишь сарай? – говорю я Черняеву.
– Вы наблюдали за ним?
– Есть там немцы, или он пустой?
Я стоял на опушке леса, смотрел на сарай и не знал, куда надо было смотреть.
– Ты наблюдал сарай?
– Наблюдал!
– Ну и что там заметил?
– Ничего!
– Ну и что думаешь?
– А что мне думать? Как прикажете, так и будет!
Черняев стоял, смотрел себе под ноги и ковырял ногой снег.
Я стоял молча, смотрел на сарай, а сам искал решение и перебирал в памяти различные варианты. Как его взять без потерь? Сидят в сарае немцы или не сидят? Если там нет никого, то можно идти в открытую! Если там немцы находятся, то будут потери. Послать двух солдат на пробу – проще всего! Солдат убьют у всех на глазах, как это было с разведчиками. Как я буду выглядеть после этого? Потерять солдат для того, чтобы узнать, сидят ли в сарае немцы!
– Ты давно смотришь за ним? – спрашиваю снова Черняева.
– За кем, за ним?
– За сараем! Ты что, не понимаешь, о чём мы говорим?
– Смотрел, а что?
– Слушай, Черняев, что ты мне как еврей, на вопросы вопросами отвечаешь?
– Ты долго смотрел на сарай или нет? Немцы в сарае есть?
– Нет! Вроде пустой!
– Я тебе приказал глаз не спускать, а ты мне – [вроде] пустой!
– Раз он пустой, и ты в этом уверен, бери двух солдат и лично отправляйся туда, а я буду наблюдать за тобой отсюда, с опушки леса!
– Нужно бы, лейтенант, сначала солдат пустить туда для разведки!
– Вот ты с ними и ступай!
– Тебе было приказано наблюдать, а ты, видно, всю ночь сны смотрел про любовь. Вот теперь сам это дело и расхлёбывай! Послать вперёд двух солдат, – дело не мудрёное, тут нужно придумать что—то другое. Поле открытое, кустиков никаких. Обойти сарай скрытно негде.
– Ну что, Черняев?
– Не знаю!
Соображать надо, Черняев. При таком холоде немцы не выдержат и двух часов. Если бы ты следил за сараем, то чтолибо заметил. Может, смена у них произошла.
– Не знаю! Сказать легче всего!
– Вот смотри! Дорога до самой деревни очищена, с двух сторон по обочине немцы нагребли сугробы. Сарай от дороги находится чуть в стороне. Ложе дороги из сарая не видно. Надевайте чистые маскхалаты и ползком, не поднимая головы, двигайте за бровкой снега к сараю. Если при подходе к сараю немцы откроют огонь, мы с Сениным поддержим вас ружейным огнём. Под прикрытием огня можно будет вплотную подобраться к сараю. Двумя группами обойдёшь его с двух сторон. Возьмешь сарай, будем думать, как без потерь ворваться в деревню. Пойдёшь двумя группами. Первая группа – два солдата и ты. Вторая группа – во главе сержант и шесть человек солдат. Остальные пока будут при мне находиться, здесь, на опушке леса.
– Вопросы есть?
– Нет!
– Чего нет?
– Вопросов нет!
– Добавлю ещё. Думаю, что сарай пустой. Но на рожон не лезь, будь осторожен!
– Давай помаленьку, выбирайся вперёд! Вторую группу я пущу следом за тобой.
Черняев некоторое время скрытно полз по дороге. Но вот он поднялся на ноги и показался на фоне темной стены, подал условный знак, помахав руками над головой. Стало ясно, что сарай пустой. Я приказал Сенину скрытно подойти со взводом к сараю, а мы с ординарцем, пригнувшись, побежали по дороге вперёд.
Черняев был уже в сарае. Через щель из сарая хорошо была видна вся деревня. Сомнений не было. Перед нами была та самая деревня, которую нужно было брать |или как её называли наши штабные Алексеевское|.
Короткая сторона деревни в виде буквы «Т» располагалась на перекрестке дорог. Длинная улица под прямым углом уходила на север вправо вдоль подножья. Деревня стояла у подножья высоты и ноль.
Отсюда, из щели сарая, хорошо были видны обе улицы, отдельные дома и сараи. Я взглянул через просветы на небо. Светлые пятна на небе исчезли, небо заметно потемнело. В воздухе появились снежинки. Сначала медленно и редко, а потом всё быстрее они стали падать к земле. И вот перед щелью сарая поплыла сплошная белая пелена. Деревня сразу из вида исчезла.
– Ну, Черняев, тебе колоссально везёт!
– Кровь из носа, через пару минут крайний дом должен быть твой!
– Бегом вдоль забора и в огород! Мы следом за тобой!
Когда солдаты Черняева зашли в огород, я не стал дожидаться, пока они доберутся до первого дома.
– Давай быстро вперёд! – крикнул я Сенину и мы побежали в деревню.
В деревне не было никого. Вскоре вся рота собралась на перекрестке. Нужно было занимать оборону.
Черняева я послал занять длинный, уходящий вправо прогон, а взвод Сенина занял оборону на перекрестке.
Дело сделано! Деревня взята без потерь!
Я достал из планшета карту, раскинул её и стал рассматривать местность, окружавшую деревню. Калининский большак на Цветково был здесь совсем недалеко. С левой стороны от нас в двух километрах проходила улучшенная грунтовая дорога на Щербинино. В Калинине немцы пока сидели прочно. Эммаус и Городня тоже были в немецких руках. И только двухкилометровый перешеек у деревни Горохово и Губино позволил нам углубиться в немецкую оборону далеко вперёд. Сейчас от немцев всего можно было ожидать. Мы находились в пятикилометровом пространстве между двух ходовых немецких дорог. Солдаты мои, вероятно, не знают, что мы действуем почти в окружении. Очередная деревня, как деревня. Им хорошо, что немец из артиллерии не бьёт.
В Игнатово мы налетели на почтовый обоз. По сути дела, от нас там драпали тыловики и обозники. А здесь со стороны любого большака могут подойти обученные и способные вести войну боевые части и подразделения. Фортуна в одинаковом лике два раза никогда не является.
– Пройдём по деревне! Проверим оборону и несение службы, – сказал я ординарцу, – Тут [от немцев] можно всякого ожидать!
Вскоре по дороге из нашего тыла явились связисты. Они размотали провод и установили аппарат. И вслед за ними, к нашему великому удивлению, в деревню въехала упряжка, волоча за собой сорокапятку.
Первый раз за всю войну мы увидели в стрелковой цепи нашей роты наших полковых артиллеристов.
– Пушку поставите на перекрестке – сказал я им.
– Сектор обстрела прямо по дороге, в направлении высоты.
Я доложил комбату обстановку по телефону и получил от него категорический приказ. Деревню удерживать, пока не перебьют всю роту.
Ты должен удерживать деревню до самой ночи! Ночью придёт смена. Тебя будет менять стрелковый батальон с.
Что—то произошло, подумал я. Видно, в прорыв вводят свежие дивизии.
Я сидел на крыльце и смотрел вдоль дороги. Казалось, что белые скаты высоты, укрытые снегом, сливаются с небом где—то там наверху. И вдруг на самом гребне я увидел подвижную темную точку. Она то оставалась на месте, то вдруг оживала и бежала по склону вниз. Вот она исчезла совсем, как бы провалилась в снежные сугробы. Но вот она снова вынырнула и побежала вниз по откосу. Теперь её можно было рассмотреть. Это была легковая машина.
– Никому не высовываться! – крикнул я.
– Без моей команды не стрелять! – добавил я и повернулся к артиллеристам.
– Вы из своего пугала не вздумайте пустить снаряд!
– Пусть въедут в деревню сами.
– Всем сидеть на своих местах и не рыпаться!
Мы с ординарцем стояли на дороге и ждали, пока подъедут немцы. И когда легковая машина въехала в проулок и сбавила ход, у артиллеристов вдруг зачесались руки. Ничего не говоря, они лязгнули затвором сорокапятки, вогнали снаряд и стали наводить.
Я подумал, что они сделали это на всякий случай, если машина вдруг круто развернётся и даст хода назад. Я обернулся, пригрозил им кулаком и сказал: «Не стрелять! Будем брать живьём!».
Но до них мои слова не дошли. Не сделать выстрела по бегущей навстречу беззащитной цели они никак не могли. Мало того, что мы с ординарцем стояли на линии огня. Не успел я вновь взглянуть на машину, как у меня за спиной раздался пушечный выстрел и снаряд пошёл над плечом. То ли машина в этот момент вильнула, то ли эти тыловые крысы поторопились, снаряд пролетел, не задев машину. Машина резко вильнула в сторону и тут же уткнулась в сугроб.
Я выхватил у ординарца автомат и короткой очередью полоснул по щиту сорокапятки. Я мог за невыполнение приказа расстрелять их всех.
– Ты знаешь, что за это бывает в боевой обстановке? – накинулся я на командира орудия.
– Я не виноват! Они сами!
– Я пригрозил наводчику кулаком, обругал его для порядка скотиной и вернул автомат ординарцу назад.
– Смотри, чтоб немцы не разбежались из машины! – сказал я ему, – Пойдём высаживать гостей.
Мы подошли к машине. Дверцы на заднем сидении были чуть приоткрыты. В машине сидели четверо немцев. Два офицера, солдатшофер и небольшого роста усатый фельдфебель. Я подошёл, открыл во всю ширь заднюю дверь и сказал им, – «Битте, штеен зи аус!». Из машины начали вылезать офицеры.
Первым на снег ноги поставил майор. Он поднял вверх одну руку. В другой руке он держал набитый портфель. За майором из машины вышел оберлейтенант, он поднял обе руки. Шофёр и фельдфебель вылезли из передней дверки. К машине бежали Сенин и небольшая группа его солдат.
Я кивнул ординарцу на сиденья машины и велел ему забрать автоматы, брошенные при выходе немцами.
Показав шофёру на руль, я велел ему сесть в машину и подъехать к крыльцу.
– Садись и ты! С ним поедешь! – сказал я ординарцу.
– Разрешите и нам? Товарищ лейтенант! – попросили солдаты.
– Разрешаю! Садитесь!
– В жизни не ездил на легковой машине! Убьют, и не попробуешь! – сказал один.
– Теперь попробушь! – сказал другой и полез в машину.
Офицеры и фельдфебель к крыльцу отправились пешком. Когда я с ними подошёл к дому, телефонисты уже доложили по линии связи о захвате машины и пленных офицеров. Они сидели довольные, посматривая на меня.
– У артиллеристов руки зачесались! Пустили в машину снаряд!
– А у этих зуд на языке! Доложить захотели!
– Кто вас просил соваться не в свои дела?
– А нука забирайте свой аппарат и валите отсюда вон туда, в дырявый сарай!
– Расселись тут на крыльце!
– Проводи их, Дёмин!
– А тебе, старшина, особое задание! Обыскать немцев! Культурно забрать у них документы, портфель тоже поставишь сюда.
Я сел на край крыльца, вроде как на письменный стол. Старшина стряхнул с половиц варежкой снег и стал раскладывать передо мной немецкие «аусвайсы».
Старшине помогали солдаты. У офицеров с ремней сняли черные блестящие кобуры с пистолетами «Вальтер».
Фамилию оберлейтенанта я не записал, а фамилию майора я запомнил хорошо, по созвучию на память.
– Казак! – прочитал я в его офицерской книжке.
– Найн, Коозак! – поправил меня оберлейтенант.
Майор был в отороченной мехом шапке с козырьком. Зеленоватая его шинель была подбита натуральным лисьим мехом. Это был человек средних лет, небольшого роста. У майора были толстые губы, выступающий подбородок и мясистый нос, беспокойно бегающие глаза неопределенного цвета. Вот собственно из внешности и всё, что я с первого взгляда запомнил.
Оберлейтенант, в отличие, от майора, был молод, худ и высок. Чистое и бледное лицо его отдавало синевой тщательно выбритых щёк. Он был спокоен и сосредоточен. Стоял он позади майора навытяжку, тогда как майор сразу вспотел и как—то обмяк.
Оберлейтенант, как бы подчёркивал [всем] своим [видом] достоинство и уважение к своему начальнику, стоявшему впереди.
По его лицу было видно, что если бы не майор, он не сдался бы так легко и просто в плен. Хотя теперь ни должности, ни звания не имели для них никакого значения. Майор почему—то сразу смирился со своей незавидной судьбой, а молодой оберлейтенант совсем наоборот, он был возмущен, держался прямо, как будто он попал не в плен, а зашёл на приём к зубному врачу.
– Ни одного рыжего фрица! А говорили светлая раса! – сказал старшина.
– Подожди! Потерпи маленько! Попадутся тебе и рыжие фрицы! – заметил я.