Сохранено 2585967 имен
Поддержать проект

Книга памяти жертв политических репрессий Тульской области. Том четвертый

Книга памяти Тульской области. Том 4

Книга памяти жертв политических репрессий в Тульской области 1917–1987 гг. Том четвертый. — Тула: Гриф и К, 2011. — 444 с., ил. Тираж 500 экз. Списки реабилитированных по раскулачиванию предоставлены Информационно-архивным центром УВД Тульской области.

Редакционная коллегия:  В. И. Боть, Е. А. Воскресенский, В. В. Дюкова, Ю. А. Камчатников, А. Я. Копылевич, П. А. Косушко, В. В. Куликов, П. В. Понарин, В. И. Родина, П. М. Савельев, В. И. Саксонов, Л. Ф. Смирнова, Л. А. Устинова, Н. Г. Циндель, С. Л. Щеглов

Составитель и главный редактор С. Л. ЩЕГЛОВ

В подготовке, составлении и редактировании участвовали: Г. Н. Маркин, И. Ю. Павлова, Л. А. Устинова, Н. А. Щеглова, Н. В. Щеглова

Крутые ступени судьбы

«Я родился в Москве в 1911 году, и первые мои яркие впечатления были  —  февральская революция 1917 года, демонстрации на улицах по случаю свержения самодержавия. А следом — октябрьские события. Помню звуки канонады, доносившиеся с Арбатской площади, вблизи которой мы жили. Там много дней шли бои с кадетами. Пришлось мне два раза видеть и Владимира Ильича Ленина. Он с Надеждой Константиновной выходил с какого-то собрания, а я случайно шел мимо. Запомнилось, как скромно Владимир Ильич был одет: старое зимнее пальто с каракулевым воротником-шалью, с множеством проплешин на воротнике. После школы я поступил в архитектурный институт. И там со мной случилось почти в точности то же, что описано и романе А. Рыбакова «Дети Арбата». Эти строки я прочитал в вышедшей в конце прошлого года книге известного историка, академика А.М.  Самсонова «Знать и помнить». Она написана в форме диалога с читателем. И вот один из таких читателей, отрывок из письма которого процитирован, был туляком Г.И. Левиным, ветераном труда, 76 лет. Признаться, о  Г.И. Левине  —  человеке со столь необычной судьбой, я не слышал, и, естественно, захотелось узнать его. Но как найти адрес? — Знаете, у нас Левиных много, — сказала работница справочной службы, — но вот попробуйте, позвоните по этому номеру. — Квартира Левиных? Извините, вы или ваши родственники помещали свой материал в книге академика Самсонова? — Нет, в книге нет… — Тогда извините. — Я, правда, два года назад отправил письмо Александру Михайловичу Самсонову,  —  перебил вдруг мой собеседник,  —  а вот буквально на днях вернулся с заседания учредительной конференции Всесоюзного общества «Мемориал». И мое разочарование вдруг рассеялось. Георгий Иванович Левин, как звали моего собеседника, еще не знал, что его письмо вошло в книгу академика, это была приятная для него новость. Он же в свою очередь рассказал, как в течение двух дней проходили заседания учредительной конференции «Мемориала», как он встречался с академиком А.Д. Сахаровым, писателями М. Шатровым, А. Рыбаковым, Е. Евтушенко. Я еще не видел Георгия Ивановича, но почувствовал, что это интересный собеседник, человек, много знающий, обладающий отличной памятью, сохранивший, несмотря на все испытания, чувство юмора и оптимизм. А вскоре мы с ним встретились, и на основе его рассказов, воспоминаний, записей я и подготовил эту публикацию.

«Мы знаем о тебе все…»

…Они приехали под утро, и поэтому никто из соседей не заметил бесшумно подкатившего «черного ворона». Из него вышли двое мужчин в плащах и настойчиво забарабанили в окно крайнего домика. Дверь отворилась. Через несколько минут к машине уже шли трое. «Плащи» вывели худощавого молодого человека. Вспыхнувшие на мгновенье автомобильные фары осветили его бледное и, как оказалось, совсем юношеское лицо. Да, тульские улочки, по которым теперь везли его, это ведь не Арбат, где все до боли знакомо... А какая, впрочем, разница, здесь тебя везут на допрос или по Арбату: такая же машина и такие же, скроенные на одну колодку, сумрачные люди. Так вот увозили и его маму. Так возили на допросы и его. Потом, как члену семьи репрессированного, запретили жить в столице. В Туле устроился на частную квартиру, начал работать, и вот... Машина резко затормозила. — Выходь, — оборвал мысли парня один из конвоиров. Дверь отворилась, и парень увидел, что машина подкатила к серому зданию. Один из конвоиров выпрыгнул, открыл дверь. Так и не успев понять, куда его привезли, парень очутился в залитом светом, но все же мрачном коридоре. Конвой быстро передал арестованного тем, кто нес службу в этом здании. Но вдруг наверху послышался шум, юноша обернулся и увидел медленно спускавшихся со второго этажа людей. Уставшие, с покрасневшими глазами, они, казалось, никого не видели. Это, как узнал позже парень, возвращались с «ночной смены» следователи. Следующей ночью он узнал на себе их «работу». — Левин Георгий Иванович?  —  не поднимая глаз, прочитал следователь и пробежал глазами несколько листков тощей папки. — Знаете, в чем вас обвиняют? — Нет, не знаю и хотел бы ... — А нам все ясно, и мы бы хотели от вас только одного — признания. — В чем? — А вы не догадываетесь?  —  Лицо следователя побагровело.  —  Мы знаем о тебе все. Твой дед — отец твоей матери — немец. Еще в прошлом веке он приехал из Германии в Петербург, женился, а затем, еще до войны, уехал в Ригу и остался там. Оттуда, — кричал следователь, — нити и идут. Думаешь, не распутаем? Георгий попытался возразить. — Молчать! У тебя будет время все подробно объяснить. Кстати, твой отец, Иван Иванович Левин, работал в наркомате лесной и бумажкой промышленности, был членом коллегии наркомата. Он много знал. И эти знания понадобились за кордоном... А зачем вам надо было ехать в буржуазную Латвию? Вы же с матерью были в Риге — более двух месяцев гостили. Гостили... или вредили? Для Георгия это не было новостью. Его допрашивали в Москве. Выдвигали такие же обвинения, но доказательств не было, и они отпали. И вот снова. Волна подозрений и арестов не только по Москве, но и по всей стране опять выбросила на поверхность дело Левиных. Впрочем, тогда одного дела быть не могло. Словно бусинки на нитку, навешивались другие статьи, присоединялись новые «участники». Один, порою казусный, случай обрастал подробностями и становился доказательством «контрреволюционной деятельности». Следователи словно бы соревновались: кто больше выявит «врагов народа», раскроет «заговоров». В каждом разговаривающем можно было предполагать врага и чуть ли не каждому можно было навесить этот ярлык, который, проходя обороты адской следственной машины, превращался в петлю. Маму сослали на пять лет в Печорские лагеря. К отцу претензий не было, но он, как муж репрессированной, не мог жить и работать в столице, и его отправили (а по сути дела — сослали) в Киргизию. Георгий, которому к этому времени исполнилось 25 лет, уехал в Тулу, так и не окончив учебу в архитектурном институте. — Ну что, вражье отродье, вспомнил? — кричал следователь.  —  Пиши! Как и кем был завербован, какую вел шпионскую и подрывную работу, с кем связан?..

В тульской тюрьме

Кровь прилила к лицу... Прежде такого обвинения не было... Что за чушь? Кто же станет вербовать 12-летнего пацана? Впрочем, убеждать бесполезно. Следователь ругался, стучал кулаками, обещал освободить, если последуют чистосердечное «разоружение» и выдача сообщников. Ну, а если молодой человек будет продолжать упорствовать, к нему будут вынуждены принять меры. Так прошло несколько ночных допросов. И вот еще один. Все повторяется по старой схеме, только следователь на этот раз кажется более покладистым и даже внимательным. — Не хотите признаваться, что участвовали в шпионской группе? Ваше дело, но вы осложняете себе дальнейшую жизнь. Мы имеем бесспорное доказательство… Дверь распахнулась, и охранник ввел коренастого, светловолосого мужчину, лицо которого потемнело и распухло от побоев и беспрерывных ночных допросов. — Узнаете? Вы же встречались в Риге, имели связь. Узнаете? — закричал следователь. Но ни тот, ни другой не могли узнать друг друга, так как никогда раньше не виделись. Так прошел последний допрос в бывшем архиерейском подворье. А затем последовала тюрьма. Вот как об этом вспоминает сам Георгий Иванович Левин в книге «Знать и помнить»: — Старинная тюрьма в Туле, построенная еще при Екатерине Второй. В камере, рассчитанной на 20–30 человек, находятся 200, а то и более. Вновь поступающего в нее втискивают, как теперь в часы пик в некоторые вагоны метро. В камере  —  рабочие, колхозники, интеллигенция, много партработников, вплоть до секретарей райкомов. Днем еще можно сидеть, поджав под себя ноги. А ночью можно лежать, только тесно прижавшись друг к другу, всем на одном боку, переворачиваться лишь всем сразу, по команде старосты камеры. Тюрьма не только не отапливается, хотя на улице мороз 30 градусов, но в открытые за решетками окна из камеры валит такой пар, как из фабричной трубы под давлением. Пища (баланда из гнилой или мороженой капусты) выдается один раз в два–два с половиной дня: то среди ночи, то днем. ...Все это было. Были тысячи людей, с которыми свела его судьба за десять с лишним лет несвободы. На этапах, в лагерях, тюрьмах (а Георгий Иванович помимо тульской прошел еще московские  —  Лубянку и Бутырку) люди держались настороженно, с недоверием. Бывали случаи, когда некоторые репрессированные открывали соседу по нарам свою душу, а потом... исчезали. Из предосторожности далеко не все называли себя друг другу, и поэтому, вспоминая фамилии своих случайных знакомых и друзей, Георгий Иванович порою подчеркивает, что не может гарантировать их правильность. — Запомнились мне в тульской тюрьме, — рассказывает Георгий Иванович, — два человека. Трудно сказать, где они познакомились: в камере или еще до ареста. Один из них, Сергей Александрович Перов, был известным тульским юристом, другого, Ананьева, считали здесь главным инженером одного из заводов, кажется, даже оружейного. У Ананьева был в сильной стадии запущенный туберкулез, и Сергей Александрович всегда очень заботливо относился к своему другу. Они нередко разговаривали, пытались разобраться в происходящем. Иногда в беседу вступали и другие. — Среди них,  —  продолжает Георгий Иванович,  —  мне запомнился пожилой интеллигентный, очень славный начальник отдела строительства и архитектуры Тульской области. Оклеветанные, измученные ночными допросами и побоями, надломленные, они все же продолжали верить в партию, верить Сталину. Начальник облздравотдела Гроверман, которого арестовали, как «сообщника врага народа» г. Н. Каминского, считал, что скоро партия во всем разберется. И почти все мы были уверены, что Сталин не знает о чудовищных делах своих присных, о том, что страдают невинные люди. И вот приговор. Обычная для тех времен 58-я статья: КРД, контрреволюционная деятельность. Десять лет в лагере.

Дорога и люди

Товарный вагон набит до предела. К тесноте и отсутствию света уже привыкли. С двух сторон нары в три этажа. На нижних лежат, на верхних — сидят, свесив ноги. Помимо людей, уже знакомых по тульской тюрьме, есть и незнакомые, арестованные в области. — Если бы Сталин узнал обо всем этом, — послышалось вдруг с верхних нар. — Считаете, он не знает? Вряд ли, — раздался голос рядом с Георгием. Окружающие насторожились. — Да как ты можешь!..  —  раздались возмущенные голоса. Многие и вправду верили, что Сталин, если бы узнал, все бы поставил на свои места. Но иные говорили это на всякий случай, чтобы обезопасить себя, а некоторые из заключенных, не в силах разобраться во всем происходящем, просто не ввязывались в дебаты. Люди тихо, под стук колес товарняка, переговаривались друг с другом. Изредка полушепот прерывался надсадным кашлем Ананьева, туберкулез которого явно прогрессировал. Георгий вгляделся в мужчину. — А вы-то откуда и по какой статье? — прошептал он. — По той же, 58-й, — ответил он, немного коверкая слова. — Я из Сталиногорска, «химической крепости Советского Союза». Строитель по профессии. Да ты не думай, не гадай, латыш я, Салмин. Отец мой был красный латышский стрелок. Его арестовали, а затем всю семью. Так Георгий Левин впервые встретился с репрессированным латышом. А затем в лагере познакомился и с другими. Среди них были те, кто охранял В.И. Ленина во время его переезда из Петрограда в новую столицу  — Москву. Старые латышские стрелки Спрогис, Липиньш, Берзиньш и другие объясняли Георгию то, что знали и о чем догадывались сами: — Сталин ненавидит старую большевистскую гвардию, боится людей, близких Ленину. Он намеренно истребляет тех, кто вместе с Ильичем создавал нашу партию. Тульский вагон прибыл в Москву. Здесь формировался этап. Состав был громадный — вагонов сорок. Время от времени дверь вагона открывалась, и в нее вталкивали новых людей. — Было начало марта, холодно, а у нас в вагоне одна небольшая печурка. И все мы жались к ней. Почти все новое пополнение — зеки со стажем, строители канала Москва—Волга. Строительство закончилось, их начали перегонять в северные лагеря. Уголовников-блатняков в вагоне было гораздо меньше, чем политических. Держались они вызывающе — ведь они не были «врагами народа». Состав сделал несколько остановок  —  в Ярославле, в Вологде. Кормили соленой селедкой. Первый в жизни Георгия Ивановича лагерь  —  Каргопольлаг. Он только создавался, и заключенным приходилось делать его самим — строить лагпункты. Ежедневно, а то и по нескольку раз в день на лесные станции железной дороги прибывали эшелоны. Особенно жалко выглядели заключенные с юга — в легкой поношенной одежде, а здесь — двадцатиградусный мороз. Наспех в лесу ставились брезентовые палатки, строились бараки. В них — промерзшие деревянные нары. Под зорким оком конвойных бригады зеков тянули вокруг лагеря колючую проволоку. Более крепкие оказывались на лесоповале. Латыш Салмин, как молодой и выносливый, да к тому же имеющий опыт строителя, был назначен бригадиром. У него в бригаде оказался Георгий Левин, а также другие туляки. — Ну вот и он, наш Каргополь, — произнес один из заключенных. — Здесь был убит наш земляк, возглавивший первую в России крестьянскую войну, Иван Болотников, — сказал угрюмый историк. — Похоже, история повторилась спустя более чем 300 лет,— подумал Георгий Левин. — Иван Болотников повел людей на царя и был ослеплен и утоплен в Каргополе, а сегодня большевики, свергнувшие в 1917-м власть царя, также сосланы сюда на смерть и мучение. Но тогда ссылал победивший царь, а теперь карают победителей... И кто?

«Кар» — значит «черный»

«Там, среди болот и лесов Архангельской области в феврале–марте 1938 года на промерзших нарах в бараке, с опухшими ногами и ранами на них, не имея возможности даже передвигаться, среди таких же обреченных на медленную смерть лежу и я. По утрам приходит охранник, считает недвижимых людей, чтобы принести затем каждому по 150 граммов хлеба. Живые, чтобы получить лишнюю порцию, не выдают лежащих рядом умерших. И когда трупы уже начинают смердеть — их выносят. Как-то в бараке вместе с санитаром появилась женщина, оказавшаяся врачом. — А вы-то здесь за что? —  спросила она меня. Я, поняв, что она латышка, ответил: — За то, что еще ребенком посетил ваш прекрасный город Ригу. На следующий день меня перенесли в лагерную больницу, если можно так назвать лесную избушку на 20–30 коек. Там меня спасли от смерти». (Из воспоминаний г. И. Левина). Под осень 1940 года Георгия Ивановича перевели в другой лагерь — Карлаг. В учетно-распределительной части пересылки сказали: — Тебе повезло — это ведь лагерь-курорт, Средняя Азия, там виноград растет.

Однако вместо винограда в Карлаге (Г.И.  Левин был в 20 отделении карагандинского лагеря возле озера Балхаш) оказались бураны похлеще северных. В Карабасе — пересыльной зоне, которую называли «воротами Карлага», Левина направили в отделение, которое занималось строительством. «...И вот передо мной уже не степь, а полупустыня. Растительность  —  маленькими группками, а между ними — песок. На горизонте виден силуэт огромного завода и несколько очень высоких кирпичных труб. Это БМЗ — Балхашский медеплавильный завод. К нему на высокой насыпи все время прибывают составы, груженные медной рудой. Станция Бертыс была тупиком: железнодорожный путь здесь заканчивался. А вблизи ее находился большой участок, обнесенный колючей проволокой со сторожевыми вышками по углам и длинными землянками внутри. В степной местности лес  —  на вес золота. Потому в каменистой почве экскаватор роет глубокий котлован, который лишь перекрывается деревом, а поверх — опять песок. Ступени вниз, вот и жилье — земляные стены, земляной пол, жестяные печурки с углем. Здесь я и прожил пять лет, всю войну. Весной мы ловили в этих землянках пауковтарантулов: сюда заползали и ядовитые змеи. И  в любое время года блохи, очень много блох. В землянках, где жила обслуга, были не многоэтажные деревянные нары, а стояли железные койки, с узкими проходами между ними. Все остальное пространство пола дневальные затирали и белили мелом, по которому насекомым было трудно передвигаться. Все бригады были назначены на земляные работы, но земляными их можно называть лишь условно: берег озера Балхаш состоял сплошь из скальных пород и небольшого слоя песка сверху. Строительство любого сооружения начиналось с взрывных работ, а уж потом сотни зеков кирками и лопатами выгребали осколки породы и формировали котлован. К вечеру в летнее время на горизонте появлялась какая-то движущаяся черная туча в облаках пыли. Это возвращались с работы измученные люди. Они были объединены в одну большую группу и шли одновременно, оцепленные конными и пешими охранниками с собаками. А если посмотреть в другую сторону, там виднелась небольшая низина с оврагом, в который все время стекала пульпа, мельчайший плотный песок почти белого цвета. Когда же дул ветер, вся эта высохшая масса поднималась в воздух, и при ветре в сторону зоны тучи пыли устремлялись на нее. На кромке же оврага торчали колья с номерами. Это было кладбище. Здесь предавали земле сотни умерших в 20-м отделении. А смертность была очень высокой. Климат, непосильный труд, скудное питание, а главное — мало пригодная для питья вода с примесью медного купороса вызывали в ослабленных организмах самые разнообразные заболевания. Постоянные и сильные поносы были в летние месяцы массовым явлением. Пульпа скапливалась, наступала на кладбище и уже в 1945  году поглотила его почти полностью. И сейчас уже мало кто знает, сколько человеческих останков под этим бархатным песком. ...Так и тянулись дни и годы, в которых были утоплены тоска по воле и родным, отчаяние по потерянной жизни. Все те годы, кроме естественной для всякого человека надежды, у меня была еще одна сила, поддерживающая меня, — это подаренная мне судьбой перед моим арестом в 1937 году любовь к женщине, ставшей в 1947 году моей женой. Я познакомился с ней за четыре месяца до ареста. Одно свидание перед этапом в тульской тюрьме и один приезд ее на север, в Каргопольлаг — вот и весь «роман». И еще — были письма. Письма мои, кстати, она все сохраняла — я их увидел в 1947  году. И по ним, этим письмам, можно было восстановить некоторые забытые уже эпизоды жизни в лагере».

Крушение надежд

«Начавшаяся война повергла заключенных в ужас и уныние, но тем не менее появилась и надежда. Здесь всегда, правда, на что-то надеялись, без этого вообще невозможно было жить. Пессимисты стали поговаривать, что теперь всех политических уничтожат. Оптимисты утверждали, что теперь всех выпустят. За каждое международное событие «цеплялись» мы своими надеждами. Заключен пакт Молотов — Риббентроп. Началась дружба с нацистами. Многие посаженные по «немецкой» принадлежности стали ждать освобождения. И действительно, некоторых из них стали куда-то отправлять. Думали, что на свободу. Потом оказалось, что гестапо и НКВД договорились об обмене наших заключенных в гестапо на бывших немецких коммунистов и антифашистов, арестованных НКВД. После войны это подтвердили, например, воспоминания жены ближайшего помощника Эрнста Тельмана Нейман, которая из Карлага была направлена по обмену в гестапо. После объявления о начале войны между СССР и Германией в лагпункте опечатали радиоузел, сняли во всех землянках и бараках репродукторы, закрыли «красный уголок», где можно было почитать газеты и журналы, и перестали выдавать их даже тем, кто их выписывал, а местные газеты выписывать разрешалось. И лишь по обрывкам разговоров вольнонаемного начальства, под руководством которого мы работали, мы понимали, что происходит. 3-го июля появилось в газетах выступление Сталина (один из наших, по дружескому расположению к нам вольнонаемной кассирши, получил от нее газету). И мы, в дневной перерыв, в своем бараке тайно слушали человека, читавшего ее. Я помню: стоял «на стреме» у двери нашего барака и держал ее, чтобы никто не мог войти к нам, особенно из охраны. Возникла мысль, что, очевидно, декабристы и подпольщики-большевики читали свои воззвания и листовки таким же образом, как мы — выступление своего любимого вождя. Мы, «политические», с первых же недель войны стали подавать заявления с просьбой отправить нас на фронт, чтобы ценой жизни доказать — мы не враги народа, а истинные патриоты. Поначалу на эти заявления ответы давались неопределенные — ждите, когда надо, позовем. Но вскоре заявления просто перестали принимать. Когда вскоре запрет на газеты и радио был отменен, мы жадно вслушивались в сводки информбюро. Среди нас был один заключенный из Латвии с удивительной памятью: ему достаточно было один раз прослушать сводку, чтобы даже через довольно продолжительное время повторить ее почти дословно. Он запоминал количество потерянных или захваченных самолетов, пленных и т. д. Люди, услышав в сводках о захвате фашистами своих родных городов, переживали за своих родных и близких, оставшихся там. Многие из нас так и не узнали об их судьбе. Но письма все же к нам приходили. В первые же военные годы я узнал из письма о том, что мою сестру с мужем, двумя маленькими дочерьми и старушкой — матерью мужа, выслали из Москвы в Казахстан за принадлежность ее мужа к немецкой национальности. Они поселились в Караганде, хотя первоначально должны были ехать в один из отдаленных районов Карагандинской области. Отец мой жил во Фрунзе в ссылке, как член семьи репрессированного еще с 1937 года. А мама, репрессированная раньше всех нас, находилась в Печорском лагере, и я даже в Балхаше изредка получал от нее письма и писал ей, как и папе во Фрунзе. И вот в 1943  году получаю письмо от какой-то женщины из отдела кадров учреждения г. Фрунзе, в котором папа, несмотря на свой 71-летний возраст, вынужден был работать. Она пишет, что папа мой был на бюллетене и долго не выходил на работу. Она понесла ему на дом хлебную карточку и узнала от хозяйки, где он снимал угол, что он был взят в больницу и там скончался. Никого родных около него не было. Он все ждал, что мама приедет к нему. Она имела с 1936 года пятилетний срок заключения, который кончался в 1941 году, уже после начала войны. Но ее, как и всех, задержали до «особого распоряжения», до конца войны. (Освободили ее лишь в конце 1945 года, продержав вместо пяти девять лет). Женщина, которая написала мне о смерти папы, взяла у хозяйки, где он жил, мой балхашский адрес: адрес имел номер почтового ящика 246/4, и так как папа, очевидно, не говорил никому, что я в лагере, то она подумала, что это какая-либо воинская часть, и желала мне хорошей армейской службы. Если бы она знала, что это за армейская служба! Когда война уже шла к победному концу, наши войска были на пути к Берлину, надежды у всех нас появлялось все больше: шли разговоры, что после победы будет большая амнистия для всех заключенных. И начальство, и охрана нам уже открыто говорили:

— Подождите немного. После победы все лагеря будут распущены. И жизнь будет нормальная, хорошая.

После войны лагерей и зеков стало еще больше, появились каторжные лагеря (например, в Джезказганлаге особый лагпункт, Байконур — это название еще не ассоциировалось с космосом), где на шапках и одежде зеков были только номера. Режим был здесь действительно каторжный. И амнистия, которую мы ждали с нетерпением, пришла лишь в середине лета 1945 года, и то для уголовников и лишь по некоторым статьям. Какое было разочарование и уныние! Те, кто имел «десятки» с 1937–38 годов, теперь уже могли рассчитывать лишь на то, что им еще остается не так много сидеть, всего 2–3 года. А ведь были и такие, у которых десять лет тюрьмы были еще впереди».

Чижевский и другие

После окончания войны Георгия Левина перевели в Бурминское отделение Карлага. Оно находилось у железной дороги, за станцией Жарык, километров сто не доезжая Караганды. А спустя несколько месяцев один из друзей Левина по 20 отделению, теперь уже освободившийся, но продолжавший работать после срока, как вольнонаемный, в Долинке, устроил ему вызов в проектное бюро сельхозуправления Карлага. Вернемся к воспоминаниям Георгия Ивановича.

«Вот и столица Карлага Долинка — село Долинское. Зона похожа на огороженный проволокой поселок, село с несколькими улицами. Кроме бараков множество отдельных саманных домиков и изб. Много деревьев, даже среди них небольшом скверик. Поместили меня в комнатку низенького домика, где помещалось и само проектное бюро. Там работал еще один заключенный, а в жилой комнатке находился дневальный, следивший за этим «хозяйством». Помню: это был милейший старик Алексей Петрович Бочаров с южного Урала, имевший 15-летний срок по так называемому «элеваторному делу». Такие дела не были редкостью в 1937  году. Наверное, ни одного хлебного элеватора, на котором не нашли бы группы «вредителей», в стране не осталось. «Вредители» заражали зерно клещом, подмачивали его — такие сказочные дела инкриминировались. За них давали большие сроки, свыше десятки. Уже освободившись, я писал Бочарову в Карлаг письма, но в 1954 году получил из-под Оренбурга письмо от его сына. Он писал, что отец был освобожден, прожил очень недолго и внезапно скончался. Вот здесь и пришлось мне встретиться с удивительными и интересными людьми. Прежде всего это крупный ученый–биолог, биофизик, а также поэт и художник Александр Леонидович Чижевский. Он был приписан к лечебно-санитарной части и выходил за зону, где и трудился в лаборатории. В зоне он жил вместе с группой заключенных артистов  —  агитбригадой, обслуживающей клуб вольнонаемных управления в поселке Долинка. По вечерам он приходил в мою «кабинку», как называли наше жилье, и мы долго с ним беседовали обо всем, что волновало нас, людей, оказавшихся в столь странном положении. Я узнал от Александра Леонидовича, что его детство и юность прошли в Калуге. Об этом городе я немало слышал. Моя мама тоже провела свою юность в Калуге и рассказывала мне, какой интересной была там жизнь интеллигенции в начале века.

Александр Леонидович даже там, в заключении, не прекращал своей научной деятельности, написал многие труды на тему электрических свойств крови. В те вечера я вычерчивал ему многочисленные графики и таблицы, помогал с расчетами. Помню, что ходил он в потрепанном пальто с котиковым воротником и «профессорской» котиковой шапочке. Было ему тогда сорок девять лет, большая седая борода, которую он отрастил в лагере, очень старила его; отношение к нему со стороны заключенных было уважительным, чего нельзя сказать об администрации лагеря, особенно вохровцев и охранников. Сажали Александра Леонидовича по всяким вымышленным предлогам в карцер, лишали пропуска из зоны, унижали бесконечными обысками. В лечебно-санитарном отделе управления, которому принадлежала большая больница со всеми ее службами, где были подразделения и для зеков и для вольнонаемных, работало много прекрасных врачей заключенных. Великолепные хирурги, такие как Гончаров из Одессы, профессор Василий Васильевич Подзолов, ранее в Москве работавший с академиком Вишневским.

А еще в зоне было не чета нашему карликовому проектному большое, человек на 25–30, проектносметное бюро, подведомственное отделу капитального строительства управления лагеря. В нем были и изыскатели, и гидротехники, и строителипроектировщики и сметчики. В нем работала большая группа архитекторов из Чехословакии. Все они были дети русских эмигрантов. В Праге, получили они хорошее образование. Арестованы были сразу после освобождения Праги от фашистских захватчиков и прихода наших воинских частей туда. Один из них, архитектор Владимир Николаевич Уклеин, после освобождения и реабилитации был главным архитектором города Темир-Тау, что под Карагандой. А позже переехал в Тулу. Здесь занимался поиском и описанием исторических архитектурных памятников, издал несколько книг по этим вопросам. Несколько лет назад он в Туле и умер. Александр Леонидович Чижевский со всеми людьми из этого проектного бюро был в хороших отношениях и даже как-то вечером устроил в их помещении небольшую выставку своих картин, которых у него скопилась тогда порядочно. Он всегда, когда мог, рисовал. Две маленькие акварели «Весна» и «Осень», которые были на этой импровизированной выставке, висят теперь над моим столом». Тут, пожалуй, стоит на минуту отложить листы рукописи Левина. Георгий Иванович свято хранит память об Александре Леонидовиче. Впрочем, не только хранит, а щедро делится воспоминаниями, выступает в печати. Недавно, 18 марта, по приглашению научных сотрудников дома-музея К.Э.  Циолковского. Георгий Иванович побывал в Калуге на вечере, посвященном памяти А.Л.  Чижевского. Были здесь космонавты, ученые, друзья Александра Леонидовича. И среди наиболее ярких, запоминающихся выступлений было выступление Георгия Ивановича. 12 апреля в «Коммунаре» появилась его заметка об этом вечере, в которой он предлагал организовать в Туле передвижную выставку материалов о жизни великого ученого. Находясь в Калуге, он, кстати, договорился с калужанами об организации такой выставки. «...Еще был в нашей зоне Василий Иванович Линченко, ученый с Украины, работавший в области сельского хозяйства. Он был жертвой лысенковщины и этапирован сюда из колымского лагеря. Он даже в Колыме пытался проводить исследования по производству кормовых белков из различных растительных материалов — тростника, опилок. Много можно еще вспомнить заключенных из числа творческой интеллигенции. Это и бывшие оперные солисты из Киева и Харькова во главе с Екатериной Оловейниковой, и музыканты различных оркестров, и бывший дирижер оркестра Московской оперетты Марина Лео, и ученица Лидии Руслановой — Антонина Иванова, и артисты разных других жанров  —  пара эстрадного танца Марина Лебедева (дочь известного еще до революции артиста Московского Малого театра Лебедева) и Игорь Надзвядовский. Ставили они даже целые оперетты: «Сильву», «Марицу», «Роз-Мари». А их художественным руководителем был (не могу вспомнить его фамилию) один из немцев Поволжья, пожилой солидный человек. Интересно, что в свое время он был руководителем армейской самодеятельности и фронтового театра в дивизии у Чапаева. У него была сохранена афиша фронтового театра, на которой набрана крупным шрифтом его фамилия. Тогда все «крепостные артисты» готовили свои выступления в зоне, в маленьком саманном клубе, что был как раз рядом с моим проектным бюро. Им, как исключение, позволялось находиться в клубе и после «отбоя», и охране приходилось мириться с тем, что и мужчины, и женщины находились после этого «отбоя» вместе.

Сюда приходил, пользуясь тем, что был другом и жил вместе с артистами, и Александр Леонидович. Тут же репетировала свои выступления его будущая супруга Нина Вадимовна Перешкольник. Кроме того, что она великолепно исполняла старинные русские и цыганские романсы, она еще организовала цыганский хор. Был и большой обычный хор, исполнявший народные песни и песни советских композиторов. В этот хор заманили и меня. Это тоже давало мне возможность проводить репетиционные вечера в компании интересных интеллигентных людей, что позволяло забыть хоть на некоторое время свое подневольное положение. Когда к какой-либо юбилейной дате программа концерта была подготовлена, нас, участников, а их было очень много (представьте себе: солисты, хор, танцевальные группы), выводили задолго до начала концерта в клуб вольнонаемных в поселок. Тут уже все шли под конвоем огромной толпой, и там, в клубе, даже на сцене между кулисами, стояли вохровцы с винтовками. А в зрительном зале, в первых рядах, сияли золотые погоны наших начальников и разряженные их жены. А дальше чины пониже, рядовые, служащие всех служб управления. Но все только вольные.

Наши зеки могли видеть своих собратьевартистов лишь в своем клубе. Под видом генеральных репетиций концерты и оперетты «прокатывались» сперва в клубе «зоны».

Наша память

Мы сидим с Георгием Ивановичем Левиным. Я пробегаю глазами отрывки из его воспоминаний. — Да разве обо всем расскажешь,  —  нарушает он тишину.  —  Скольких людей пришлось увидеть, запомнить... Даже там, в таких нечеловеческих условиях, мы оставались людьми, и в нас не могли убить, вытравить чувство сопереживания, уважения, и души наши отнюдь не очерствели. — Вот небольшой рисуночек.  —  Георгий Иванович достает пожелтевший листок, на котором нарисован цветными карандашами худющий молодой человек. — Это мой портрет начала 1945 года. Сделала его также заключенная, литератор и художник из Польши Казимира Соколовская. А как забыть младшего медработника, бывшего врача зареченской больницы в Туле Бобровского, который, несмотря на то, что я был родом из Москвы, всегда называл меня земляком? И это согревало, успокаивало. Так уж случалось, что судьба не раз сталкивала его на трудных лагерных дорогах с туляками. — Освободившись, я еще некоторое время жил в Караганде как вольнонаемный,  —  вспоминает Георгий Иванович,  —  потом, в 1966 году, решил переселиться в Тулу. Вот тут-то ко мне и обратилась одна из работниц торгового отдела, активистка родительского комитета школы, где учился мой сын Александр. «А знаете, — сказала она, — отец моего мужа тоже работал в Туле и очень часто вспоминал о тех незабываемых днях. А сейчас я вот и внуку его, он, кстати, учится в одном с вашим Сашей классе, тоже рассказываю о дедушке. Поинтересуйтесь: в Туле, наверное, не забыли Александра Иосифовича Кауля». Тогда мне это имя ничего не говорило, а теперь я много о нем знаю, — закончил Георгий Иванович. Как зеницу ока бережет Георгий Иванович небольшую справку: «Дело по обвинению Левина Георгия Ивановича, 1911  гола рождения, пересмотрено военным трибуналом Московского военного округа 24  ноября 1955 года.

Постановление Особого совещания при НКВД СССР от 6 января 1938 года в отношении Левина Г.И. отменить, и дело о нем производством прекращено за отсутствием состава преступления. Зам. председателя военного трибунала МВО полковник юстиции Гуринов».

Газета «Молодой коммунар» 13 мая 1989 г., Тула

Виктор Щеглов