МОЛЧАТЬ НЕЛЬЗЯ!
«Сломав запрет, усталость пересилив,
Пройду страну отсюда до Москвы,
Чтоб нас с тобой однажды не спросили:
«А почему молчали вы?"»
Елена Владимирова
Мы слишком долго молчали. Это так. Елена Владимирова, колымская узница, в стихах, написанных за колючей проволокой, обращает свой вопрос и к тем, кого уже нет, и к тем, кто еще жив.
Ее вопрос - к нам, к нашему времени.
Мы слишком долго молчали. И даже в пору гласности, когда скорбная память о жертвах сталинизма воззвала к нам, живым: «Мы были. Помните ли вы о нас?», мы еще долго-долго собирались начать. Почему? Так не жжет ли наши души сегодня великий стыд?!
Да, недопустимо затянулось создание этой книги. Не дождавшись ее появления, ушли из жизни многие, кто мог бы вспомнить, рассказать и о себе и о тех, кто долгие годы разделял с ними участь арестанта. Вспомнить и рассказать об их творчестве, страданиях, которые пришлось пережить, горькой участи не только в местах заключения, но и после, когда пришла будто бы воля с бесконечными ее ограничениями и унижениями.
От Октябрьской революции 17-го до Великой Отечественной войны 41-го прошло менее четверти века. Советская культура была еще очень молода. Она начиналась выходом первых номеров «Красной нови», в которой публиковались Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Михаил Пришвин, Сергей Есенин, сочинениями Серапионовых братьев. В ту пору Константину Федину было 34 года, Николаю Тихонову - 26. Но в 1921 году был казнен талантливый поэт, надежда русской литературы Николай Гумилев. А дальше в мрачные свои анналы история начала вписывать все новые и новые имена. Репрессиям подверглись Дмитрий Лихачев, Иван Уксусов, Дмитрий Остров... Самый «обильный урожай» жестокий террор собрал в 1936-1941 годах.
Без малого сотня писательских имен...
Многие из погибших почти неизвестны современному читателю. Незаслуженно забытые, не переиздаваемые, они безмолвно, самим фактом своей гибели взывают к справедливости и возмездию. А справедливость и возмездие - это не только юридическая реабилитация, но и воскрешение из мертвых, возвращение в литературу.
Наш долг перед безвинно загубленными, перед их потомками и перед грядущими поколениями создать в первую очередь не гранитные надгробия, а воссоздать их творчество, рассказать об их деятельной жизни до того.
В Нобелевской лекции Александра Солженицына, опубликованной в «Новом мире», читаем: «Целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, голая, с биркой на пальце ноги...»
Там - куда людей, получивших срок, направляли «на перековку». Там - где на безымянных кладбищах, безвестных полях мертвых не хоронили, а торопливо, кое-как прятали расстрелянных. Большинство фотографий получено из тюремных или лагерных документов.
Ни одна эпидемия, ни одна стихия с ее ураганами и землетрясениями не причинили бы советской литературе большего урона, чем черные деяния сталинской госбезопасности.
Проходят годы, и прошлое словно бы заволакивается дымкой забвения. Но можно ли оставить навсегда погребенными для памяти, для истории имена тех, кто был перемолот чудовищными жерновами произвола и репрессий? Когда-то Владимир Маяковский призывал: «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм». Боев было достаточно - гражданская, Великая Отечественная войны. Бой Сталина и его клики против собственного народа социализмом не назовешь.
Огромным общим памятником беззаконию, безмерной жестокости стали кладбища, на которых стоят сгнившие уже столбики с прибитой накрест фанеркой: «3/к такой-то, срок, дата».
Моя лагерная судьба так складывалась, что приходилось быть и землекопом, и плотником, и лесорубом, и шахтером, и санитаром. И еще я был могильщиком. Рыл могилы, и товарищей, кто еще вчера был жив, опускал в вечную мерзлоту. Навечно. Как это было, например, на Вычегде: привязали бирку к ноге, уложили тело в кое-как сколоченный из горбыля ящик, зарыли и встал над холмиком знак беды: «3/к Кельсон-Кельве. Ст. 58-11». И всё...
В самой кровопролитной за всю историю человечества второй мировой войне 1941-1945 годов наша страна потеряла 27 миллионов своих сыновей и дочерей. Мы долгое время считали, что сопоставить эту цифру не с чем: в прежних войнах Россия никогда не несла подобных потерь. Но теперь уже известно, что есть такая цифра! С 1 января 1935 года по 22 июня 1941 года было арестовано 19 миллионов 840 тысяч «врагов народа». Из них 7 миллионов было расстреляно. Большинство остальных погибло в лагерях. Это означает, что до начала войны народ уже потерял почти столько же, сколько унесла война в последующие четыре года.
Судьбы тех ста ленинградских литераторов, которые вошли в это число, словно песчинки в урагане произвола. И каждая песчинка - это своя, особая жизнь, особая дорога в истории общества.
Петр Кикутс. Латышский революционер. Поэт, прозаик, переводчик, приговоренный в буржуазной Латвии к каторжным работам. Эмигрировал в СССР и с 1932 года проживал в Ленинграде. Участвовал в Первом съезде советских писателей.
16 июля 1937 года был арестован Управлением НКВД по Ленинградской области. Никакого суда не было, только постановление Комиссии НКВД и Прокурора СССР от 10 января 1938 года, которое и определило границу его жизни: высшая мера наказания. Дышать ему оставалось целых пять дней: 15 января 1938 года Петра Кикутса расстреляли.
Время крутых перемен, в которое мы живем, позволяет узнать о многом из того, что было сокрыто во тьме спецархивов, и о многих, чья жизнь прервалась неожиданно, жестоко и мгновенно.
На запросы Историко-мемориальной комиссии Управление КГБ по Ленинградской области предоставило пакет, в котором более 60 документов из дел репрессированных писателей. За редким исключением они не содержат изъятых при аресте рукописей, ибо «Материалы творческого характера, фотографии, изъятые при аресте и не являющиеся вещественными доказательствами по делу, как правило, уничтожались, или, с учетом их ценности, передавались в соответствующие архивы...»
Но первое («уничтожались») совершалось чаще, чем второе («передавались в архивы»). И потому не подсчитать, сколько дарований, сколько таланта, вложенного в конфискованные и преданные огню творения, погублено. Из более чем 130 писателей, арестованных в Ленинграде, почти каждый второй был расстрелян. Волей Сталина они стали той причиной, на которую можно было свалить все провалы и неудачи в строительстве будто бы социализма. О литературе 30-40 - начала 50-х годов можно с полным правом сказать: «Ограблена. Истреблена. Разворована».
Чудовищным преступлением тоталитаризма стало не только физическое уничтожение творцов культуры, ее настоящего, но и ее прошлого и будущего.
Читаю, просматриваю собранные Историко-мемориальной комиссией материалы, документы и задаюсь вопросом: что являлось предметом и сутью обвинения, которое служило обоснованием приговора, зачастую смертного? Беспредметные подозрения? Лживый донос? Наговор из корыстных побуждений или из низкого чувства мести? И то, и другое, и третье. Факты такого рода бесчисленны. Только теперь мы узнаем, что жизненная и творческая судьба одного из авторов знаменитой «Республики ШКИД» Григория Белых была изуродована соседом по коммунальной квартире, настрочившим донос после какой-то мелкой ссоры с писателем.
Одной из характерных черт сталинской диктатуры была острая нетерпимость ко всему, что хотя бы в малейшей степени выражало несогласие с режимом, идейную самостоятельность, попытку вырваться из круга официальной идеологии. За этим всегда следовал арест, расстрел или длительный срок заключения.
11 апреля 1941 года Ленинградским НКВД был арестован писатель Ян Ларри. В постановлении, к которому приложен ордер на арест, сказано: «Ларри Я. Л. является автором анонимной повести контрреволюционного содержания под названием «Небесный гость», которую он переслал отдельными главами в адрес ЦК ВКП(б) на имя товарища Сталина». (Главы из этой повести мы прилагаем к очерку, посвященному жизни и творчеству Яна Ларри.) Ян Ларри был схвачен, осужден, и лишь много лет спустя вернулся в литературу. А то, что он осмелился сказать в своих письмах к Сталину, увидело свет только в наши дни.
Наша книга называется «Распятые». В ней речь о писателях. Не всех из этого скорбного перечня поразила пуля палача. Для одних конец наступил вслед за приговором, для других потянулись годы страданий в тюрьмах и лагерях, в ссылке, которая и официально именовалась вечной. Но по сути своей эти годы тоже были расстрелом, только растянутым на бесконечно долгое время.
В одиночных камерах и насквозь промерзших бараках мученики лжи и произвола стали своего рода заложниками деспотизма: как часто годы заключения в тюрьме или лагере завершались новым приговором и казнью. Одно беззаконие дополнялось другим, и на этом система ставила точку. Так случилось с Михаилом Майзелем, с Евгенией Мустанговой и тысячами других, которые имели определенный срок заключения, но затем, еще не отсидев его, были заочноо вновь судимы, заочно приговорены к смертной казни и - расстреляны.
В страхе за собственную карьеру, в стремлении отдалить свою гибель Сталин и его приспешники истребляли всех, кто за хвастливым одобрением будто бы прекрасной жизни пытался увидеть горькую и страшную правду действительности.
Литератор и журналист Анатолий Сысоев был брошен за решетку не за то, что он открыто выступал против системы, а лишь за то, что нашли в его личных бумагах, написанных для себя, в рассказах, еще не увидевших свет. Длинные узкие розоватые листки. На них торопливым почерком записаны отдельные фразы, «мысли на ходу». «Надо, чтобы у власти стояла не партия, а люди... Член партии - узкий человек уже по одному тому, что он идет за кем-то, что подчиняется кому-то, живет мыслями и помыслами не своими...» - этого было достаточно, чтобы попасть в лагерь.
Будучи корреспондентом «Крестьянской правды», Сысоев выезжал по приказу в деревню, чтобы нажимать, когда проваливалась сдача налогов. «Я брал списки налогоплательщиков и собирался: надевал шинель со знаками отличия, пристегивал пустую кобуру и шел по избам... Я видел, я знал, что беру у крестьянина последнее, способное продлить его жалкую, безрадостную жизнь. И я брал безжалостно... Брал не потому, что это мне было надо, брал не потому, что это тебе надо, а брал потому, что так партия сказала, партия посылала меня брать,- брать аванс во имя будущего, до которого не доживет человек, отдающий мне этот аванс...» И за эти не высказанные вслух мысли - тюрьма, лагерь.
Ложатся на стол все новые материалы. Душа уже устала от узнавания мрачных и скорбных страниц истории, о которых впору сказать: «и помнить страшно, и забыть нельзя». Столько уже опубликовано фактов, столько материалов о недавнем прошлом, что, казалось бы, новые публикации, новые разоблачения ничего уже не добавят. Но еще пройдут многие годы, прежде чем исчерпается эта горькая тема, да и исчерпается ли? Откроются ли все архивы и все тайники, в которых сокрыты злодеяния, учиненные против народа? Горы разоблачений все растут, но мы все еще остаемся как бы в полузнании.
Не десятки, а сотни «троек», «двоек» вкупе с Особым Совещанием и разными трибуналами, творили на огромном пространстве социалистического Отечества расправу. Суд был скорый - скорее быть не могло: не часы, минуты требовались для того, чтобы провести грань между «вчера» и «сегодня», ибо «завтра» у стоящего перед Военным трибуналом не могло уже быть. Высшая несправедливость приговаривала к высшей мере наказания! «Приговор окончательный!» - обжалованию не подлежал и приводился в исполнение немедленно, как это было с поэтом Борисом Корниловым. Его приговорили к казни 20 февраля 1938 года и расстреляли в тот же день.
И никто уже из тех, кому выпала такая судьба, не мог спросить: «Кто виновен в моей гибели?..»
Но миллионы зеков, кого миновала смерть, томясь в каменной тишине одиночек, во мгле угольных шахт, в глухой тайге, не могли не задавать себе вопроса:
«Кто меня оклеветал? Кто?»
Вся репрессивная деятельность НКВД представляла собой фальсификацию от начала до конца, тем не менее постоянно предпринимались попытки подвести под нее некий фундамент правдоподобия. Требовались хоть какие-то факты, которые можно было бы квалифицировать как криминальные улики. И сейчас еще остаются тайной документы, те, говоря языком петровских времен, «подметные письма», которые послужили обоснованием ареста, а затем осуждения, расстрела. Сегодня мы знаем, что эти «основания» не могли быть юридическим оправданием репрессий. Но существом политики Сталина был не террор вообще, а террор направленный, лживо оправдываемый, не имеющая прецедента в мировой истории фальсификация.
И можно ли сейчас отрицать, что эта гнусная провокаторская деятельность имела достаточное множество добровольных авторов и творцов, помощников? В аппарате писательской организации Ленинграда также находились деятели, готовые угодливо написать о том или ином арестованном писателе отзыв, характеристику по принципу: «Чего изволите-с?»
Мы не знаем, каковы были основания к тому, чтобы некая Комиссия НКВД совместно с Прокурором (а не суд!) решала судьбу поэта Вольфа Эрлиха, арестованного 19 июня 1937 года и расстрелянного 24 ноября того же года. Но в следственном деле содержится «Характеристика», написанная много позже и подписанная А. Прокофьевым и А. Чивилихиным. «В первых его стихотворениях и книге о С. Есенине настойчиво звучали мотивы упадочничества и богемы. Одно время В. Эрлих состоял в группе ленинградских имажинистов, затем примкнул к ассоциации пролетарских писателей. В тридцатых годах им был издан ряд сборников... В стихотворениях, вошедших в эти сборники, получили отражение мысли и настроения интеллигента, не свободного от пережитков...»
Эта «милая» характеристика написана в ноябре 1956 года, когда рассматривался вопрос о реабилитации Вольфа Эрлиха. Чего же тогда можно было ожидать от аппарата писательской организации в 1937 году, когда требовалось очернить поэта? Очевидно, что для той «Комиссии» было достаточно и таких «преступлений», как упадочнические настроения. Человека уже нет в живых, нет и того, кто был Главным убийцей, но партийная окаменелость повелевала чернить и клеветать даже на мертвого поэта.
Вся атмосфера общественной жизни в условиях диктаторского режима, пропитанная ложью, требовала каких-то акций, которые бы оправдывали жестокость и террор. Массовые расстрелы как бы объясняли причины всевозможных неудач и провалов - «вот они, прямые виновники всех наших бед!»
Одним из таких «виновников» был и аспирант Института литературы АН СССР Вяйне Аалто, критик, литературовед, прозаик, член ленинградской писательской организации. «За связь с врагами народа и проведение в своих литературных работах панфинской контрреволюционной фашистской теории» 25 октября 1937 года он был арестован и по приговору все той же Комиссии НКВД расстрелян 17 января 1938 года.
Однако руку к гибели Аалто приложила не только Комиссия НКВД. В следственном деле Вяйне Аалто содержатся два пространных доноса. Их авторы, страждущие справедливости, подробно и весьма пристрастно перечисляют «ошибки» писателя, отлично понимая, что за этим должно последовать. Имея эти, полученные от партийных органов, лживые, клеветнические документы, следователи предлагают ту или иную версию якобы совершенных преступлений, согласовав ее с вышестоящим начальством. Затем в дело вступали костоломы. Следствие под пыткой довершало дело. Некий Аникин направил в партком Академии наук длинное верноподданическое заявление, перечисляющее на двух страницах суть преступления Вяйне Аалто: «...он скрывает от партии, как он в 1930-1932 годах разделял социал-фашистские взгляды по национальному вопросу».
Еще одно заявление в тот же партком пошло от сотрудника Института мировой литературы Гюльчева, где он громит Аалто за его работу в должности редактора газеты «Нуори Каарти»: «Вместо воспитания молодежи в духе пролетарского интернационализма,- пишет Гюльчев,- газета в ряде случаев была проводником буржуазного национализма». Разоблачения, подобные этим, ложились в фундамент смертных приговоров. Аникин и Гюльчев, безусловно, имеют право причислить себя к сонму помощников палача, пустившего пулю в Аалто.
Впрочем, доносы имели характер не только тайный, но и совершенно открытый, во всеуслышание. Характер ряда публикаций 30-х годов не оставляет сомнений в том, что они по сути - выраженный в форме литературной критики поклеп, открытая клевета в печати, донос.
В. И. Кирпотин, литературовед, работавший в 30-е годы в аппарате ЦК ВКП(б), писал: «Самым разительным примером троцкистской пропаганды под маской литературоведческих исследований является деятельность ленинградского литературоведа Георгия Горбачева». Да и как было не выступать в таком ключе, если сам товарищ Сталин категорично наставлял: «...попытки некоторых „литераторов" и „историков" протащить контрабандой в нашу литературу замаскированный троцкистский хлам должны встретить со стороны большевиков решительный отпор».
Отличную службу сослужил подручным Ежова Кирпотин! Спустя пять лет эту публикацию, да и не только эту, припомнили,- и судьба Г. Горбачева была решена: арестован, осужден, расстрелян.
Едва ли не самое трагическое в жизни советского общества то, что оно вынуждено было существовать как бы в двух измерениях: реальном и ложном. Тот, кто оставался на так называемой воле, жил в обстановке террора, беззакония, общественного лицемерия при внешней видимости благополучия. Тот, кого бросали за решетку, обитал только в одном измерении: тюрьма, кирпичные стены, колючая проволока или таежная глушь, ссылка. Это было лишение свободы.
Действительность свидетельствует: деформация сознания, чувств, идей была настолько сильной и страшной, настолько отравляла духовную жизнь общества, что последствия ее ощутимы и до сих пор.
Однако история подневольной мысли, как в том, так и в другом измерении, писалась. Она оставалась в подпольном, тайном творчестве, никогда не угасавшем даже в условиях всеобщего полицейского надзора в «свободной» стране. Она создавалась и в узилищах, как бы они ни выглядели и где бы ни находились.
Нет счета способам, прибегая к которым, учредители и главари ГУЛАГа уничтожали население «архипелага», растирая в лагерную пыль жерновами ГУЛАГа, скидывая в штольни, как отработанную, бросовую, вредную породу, лишнюю в светлом будущем. И потому безымянны и бессчетны могилы, усеявшие тундры Севера и степи Казахстана, прииски Магадана и пески Караганды. Умершие от голода и изнурительной непосильной работы, расстрелянные злобой сталинских опричников, замученные в карцерах и на допросах, они не хотели быть рабами. Вчерашние граждане Союза Советских Социалистических Республик не хотели чувствовать себя поверженными в прах самовластьем. Они и там,- «во глубине сибирских руд», и там,- «во мраке заточенья» - сохраняли в себе Человека, который не прекращал тихого бунта - творил стихи, задумывал и втайне писал книги, облекал в точное слово свободные мысли, свободные мечты, ибо мысль арестовать невозможно.
Сколько бы раз ни перечитывал я страницы этой книги, никогда не исчезало ощущение того страшного, что пережили ее персонажи, ее герои. Но неизменным остается и другое чувство: гордости за человека, высокий дух, не покидавший его в самых ужасных, непереносимых обстоятельствах.
И вот так - ходившие в списках, пробившиеся сквозь вечную мерзлоту Колымы, сквозь бетонные плиты Беломорканала, затаившиеся в памяти узников и ссыльных - они, эти мысли, дошли до нас. До сегодняшнего дня.
В жизни есть много мук,
но горше нет пустоты,
если вырвут детей из рук
и растить их будешь не ты...
И не смыть, не забыть, не залить,
если отнял детей - чужой.
Эта рана - всегда болит.
Это горе - всегда с тобой.
Нина Гаген-Торн
Для заключенного, который был лишен всего - свободы, семьи, надежды, для человека, который угасал под гнетом каторжного труда,- возможность выразить себя в строке была подчас единственным светлым лучом надежды в темном царстве произвола и издевательств. Все вокруг - щелястые бараки, наглые конвоиры, рычащие овчарки, постоянная душевная придавленность, жалкая пайка, отвратительная баланда, грубый окрик «начальничка» - все это было не жизнью, а ее бледной уродливой видимостью.
Не все выдержали такое: публицист и поэт Алексей Кириллов, находясь в ссылке, после обыска, за которым должен был последовать новый срок, покончил с собой выстрелом из ружья.
Но во все времена находились люди, которые не испытывали страха перед насилием, и в самых каторжных условиях не утратили своей духовности.
Единственной истинной жизнью их было творчество - потаенное, скрываемое от всех и вся.
Три тысячи триста и сколько-то дней
я слышала голос Отчизны моей.
Десять тюремных и лагерных лет слышала поэтесса Елена Тагер этот голос. Свой голос ей приходилось прятать где только и как только можно было. Если при очередном шмоне стихи обнаруживали, это влекло за собой кандей - карцер, устроенный на манер бетонной могилы, и самые тяжелые общие работы. А если в знаменитом Первом отделе - внутрилагерном КГБ - сидели особенно ретивые деятели, то и новый срок.
Но побеждал не страх, не голод, не бесконечный рабский труд, побеждала жажда истины.
Все, о ком сказано в нашей книге, были брошены за решетку, а затем расстреляны или заточены в лагеря в пору своей духовной зрелости, в возрасте 22-40 лет. В ящиках их письменных столов остались неосуществленные планы будущих произведений, записи, заметки, черновики и рукописи не увидевших свет поэм и романов. Сталинщина, сталинские преторианцы вершили свои преступления дважды: уничтожали физически человека - творца, и одновременно старались превратить в пепел ту часть духовной жизни народа, которая уже воплотилась в творение. Но вечно живое - человеческую мысль - убить нельзя. Внутритюремное, внутрилагерное творчество есть нравственное противостояние света - тьме, добра - злу, оно - вольное слово, сказанное тайком, шепотом тогда, но теперь произнесенное вслух.
Будь они сегодня живы, о многом рассказали бы. О бессудных приговорах и о судах, лицемерно действовавших под сенью будто бы Конституции. О долгих мучительных этапах, о душных грязных пересылках...
Но их нет. И пусть не все, пусть далеко не до конца, должны рассказать о них сегодня мы...
5 марта 1953 года... Навсегда ушел из жизни человек, который четверть века олицетворял собой и славу страны, и ее позор... История как бы поставила точку в конце периода сталинщины. Но именно - как бы. Миллионы людей вырвались из-за решеток, из лагерных зон. Но, получив свободу, еще сомневались в самом этом факте; еще неуверенно доверяя закону, должны были начать жизнь сначала. Каким же мучительным было это новое начало в обществе, испытавшем нравственный и духовный распад! Одна из глав данной книги - воспоминания репрессированной ленинградки Иды Напельбаум. В них достаточно выразительно рассказано, как ее принимали после возвращения из заключения вчерашние знакомые и друзья. Да, она получила чистый паспорт и все гражданские права. Но в памяти искалеченного, деформированного общества все еще жил страх. Понадобилось еще не одно десятилетие, чтобы стало понятно и ощутимо: от того, что было в те годы, мы уходим в другое время.
И это время диктует: память о наших репрессированных товарищах не должна угаснуть, затеряться в пучине быстротекущего времени.
В наши дни можно нередко услышать упреки в адрес тех, кто стал жертвой дикого произвола: «Почему не боролись? Почему не сопротивлялись?» Теперь мы знаем: не молчала страна. Были акты не только прямой борьбы против сталинского режима. Было и другое... Пробыть долгие годы за решеткой, в лагерной зоне, в ссылке и не утратить веры в жизнь, не потерять себя как личность,- это ли не подвиг? Но многие ли сейчас понимают это? Оценено ли это сейчас по достоинству и до конца?
То, что мы знаем теперь о тюремных, лагерных судьбах людей, схваченных сталинской жандармерией, дает право сказать: подвергшиеся насилию не были молчаливыми жертвами режима. И за решеткой они, в меру своих сил, сопротивлялись, противостояли жестокости, злобе, хамству. То было сопротивление.
Из документов, впервые публикуемых здесь, мы узнаем еще одно: известные писатели - Н. Тихонов, С. Маршак, И. Эренбург, М. Зощенко, В. Шишков, крупнейшие ученые-филологи, литературоведы Н. Пиксанов, В. Десницкий, О. Цехновицер - не отшатнулись от своих коллег, попавших в беду. В ту пору, когда одно только знакомство с «врагом народа» могло стать причиной ареста, они ставили свои подписи под ходатайством о пересмотре приговора. Честность, порядочность, верность человеческому долгу не изменили им.
Мы уходим из времени, в которое страна была поражена всеобщей нравственной и социальной патологией. Ее последствия пока еще присутствуют в сознании и психологии общества. Но все чаще публикуется в печати извлеченное из архивов, из хранилищ с надписью «спец», из неведомо как сбереженных личных архивов, творчество, долгие годы сокрытое от посторонних глаз, запрещенное, неведомое никому.
Воскресает слово, которое никогда уже не умрет. Мы заново открываем забытый, уместно сказать загадочный мир отечественной литературы. Открываем имена.
Издание мемориальных сборников, воскрешающих имена репрессированных, обнародование их произведений - все это неотъемлемая часть современного литературного процесса. В нашей книге мы рассказываем о литераторах, трудившихся в самых различных жанрах: прозаиках, поэтах, критиках, фантастах, литературоведах, сценаристах... Ныне их имена медленно - слишком медленно! - возвращаются из небытия. Появляются книги, когда-то известные народу, признанные, а затем преданные преступному забвению. Впервые публикуются произведения, созданные там, в тюрьме, в лагере, в ссылке...
В этом издании речь идет о писателях известных и не столь известных, но тем не менее бывших активными участниками литературного процесса 20-30-40-х годов, сыгравших важную роль в становлении всей советской литературы. Их имена отсутствуют в большинстве словарей и энциклопедий, изданных до 60-70-х годов. Далеко не всегда удается установить характер их творчества, детали биографии. Здесь огромным подспорьем для нас явилась книга В. Бахтина и А. Лурье «Писатели Ленинграда. 1934-1982».
В нашей книге мы не ставим целью вскрыть тот дьявольский механизм, который подверг унижению и насилию огромную страну. Но то, что содержится в ее главах,- предмет для глубоких размышлений о трагической судьбе русской культуры.
Кому же адресована эта книга? Тем, кто испил полную чашу страданий, изведал крайнюю жестокость сталинских застенков, но все-таки выжил? Да, конечно, и им. Но в первую очередь поколению, не знавшему беды и только теперь начинающему ощущать боль минувшего, обретать мужество правды, которую надо понять.
Поведать истину о прошлом - это дать дорогу будущему.
Захар Дичаров