От родных
Моя мама, урожденная Дроботова Таисия Кузьминична, в 1934 году вышла замуж за моего будущего отца Чурюмова Абрама Бадминовича. Папа жил и работал в Элисте. Однажды, будучи в командировке в Чилгире, познакомился с мамой. Вскоре они поженились. Мама родилась и выросла в Чилгире среди калмыков. Прекрасно знала язык, народные обычаи, была в большой дружбе с сельской молодежью. И какое-то различие между русскими и калмыками делать ей даже в голову не приходило. Пришлась по душе она и дедушке Бадме Чурюмову. А когда родились внуки, он и вовсе души в маме не чаял. При любых житейских неурядицах всегда стоял на стороне невестки. Грозился даже прогнать сына из семьи, если будет куролесить и мешать жене растить и воспитывать детей.
В начале января 1942 года отец ушел на фронт и сразу попал на передовую. А вскоре семью оповестили похоронкой, что Чурюмов Абрам Бадминович погиб смертью храбрых. И в свои двадцать девять лет мама стала солдатской вдовой с гремя малолетками на руках: мне было немногим более шести лет, братишке Юре шел пятый год, а сестренке Лидусе - только второй. Для нее это была такая потеря, которая так и осталась на всю жизнь невосполнимой. Гибель папы тяжело переживал и дедушка. Но он, превозмогая душевные страдания, держался мужественно ради того, чтобы поддержать маму, понимая, какой невероятной силы удар жизнь нанесла ей. Через некоторое время выяснилось, что дед Бадма, опасаясь внезапной смерти, хотя был еще крепок здоровьем, всю свою недвижимость записал на невестку. Остальным членам семьи объяснил, что Таисия одна будет поднимать троих детей, вот пусть все и принадлежит ей. А потом сама распорядится, как посчитает нужным...
Утро 28 декабря 1943 года нас застало в Вознесеновке, у наших родственников Дроботовых. И хотя в то раннее утро в другие русские семьи военные не наведались, к Дроботовым пришли, зная, что мы у них. Маме сказали, что все калмыцкие семьи подлежат немедленному выселению и объяснили причину. Она может решить сама: или выселяется со всеми калмыками, или пишет заявление с просьбой расторгнуть брак и ее с детьми оставят в покое.
"Привлекательность" второго решения была на лицо: не только никуда не нужно было ехать, но и все состояние дедушки Бадмы оставалось у мамы. Поэтому мы могли бы жить много лет вполне благополучно. Мама очень переживала, что в этот момент рядом нет дедушки, ее мудрого советчика. Что бы он ей сказал, будь рядом, она так и не узнала. Оказавшись в разных концах обширной Сибири, мы больше не встретились. Не успели. Дедушка умер. Но маме стало известно, что в то утро дед Бадма рвался в Вознесеновку, просил у военных начальников разрешить ему съездить, если нельзя одному, то хоть в сопровождении. Умолял, объяснял, что там семья сына и малолетние внуки. Ho все было напрасно.
Мама сделала выбор - ехать. Она не могла изменить памяти дорогого ей человека, который был и останется навсегда отцом ее детей. Сверх ее сил было разводиться с погибшим в бою мужем. Думала и о нас, своих детях. Рассудила: коль на калмыков пало несправедливое обвинение в предательстве, значит оно относится и к нашей семье. Поняла, что никого не интересует то, что наш отец и его родной брат Дмитрий, как, кстати, и многие другие калмыки, погибли героической смертью, сражаясь против фашистов. Если же остаться, то даже вчерашние соседи, с которыми жили душа в душу, станут смотреть на нас уже другими глазами. Будут выискивать повод, чтобы обозвать калмыцкими отпрысками, а то и предателями. И коль уж наступили лихие времена, то лучше разделить общую долю и держаться соплеменников. Никто из них не причинит нам зла. К решению мамы уважительно отнеслись вознесеновские родственники Дроботовы, не отговаривали. Одно только не могла мать в полной мере предвидеть: какой деспотический режим уготовила власть калмыкам в Сибири.
Зато, как оказалось, она не ошиблась в своих худших предположениях, что на прежней родине могут найтись недоброжелательные люди. Некоторые ее знакомые русские женщины, оставшиеся на родине с детьми, по их собственному признанию, нередко подвергались злым насмешкам и издевательствам, а дети к тому же и избиениям со стороны сверстников. Бывали случаи, что даже в школе некоторые учителя позволяли себе оскорбительные выпады в адрес "болдырчат".
В деревне Новошелковниково Барабинского района Новосибирской области определили нас на постой в бездетную престарелую семью. Встретили, как водится, непрошеных гостей без восторга. Настороженно. Привезли ведь с позорным клеймом. Но мама, поскольку у нее не было языкового барьера и будучи человеком разговорчивым, слово за слово рассеяла подозрения хозяев. Когда же старики кое-что узнали о семье, да еще и то, что мама рукодельница, большая мастерица по швейному ремеслу, вовсе прониклись уважением. Маме стали помогать в получении заказов. Оплата шла продуктами. Любопытствующие сельчане заходили просто так, посмотреть на мастерицу, ее работу и детей. А потом приговаривали: "Баба Мария, какие у тебя толковые и красивые калмыки". Так слава матери доставалась и нам.
Несколько позже мама добилась разрешения на переезд в город Барабинск, там устроилась работать по специальности на швейном комбинате. Благодаря этому ей удавалось добывать нам пропитание.
Вскоре после окончания войны, совершенно неожиданно, приехал к нам в Барабинск мамин родной племянник Дроботов Иван Васильевич. Приехал прямо из Берлина, где закончил войну, и вызвал в комендатуре переполох. Увешанный наградами офицер, да к тому же русский, доказывал, что спецпереселенка Чурюмова вовсе не калмычка, как указано во всех ее документах, а русская и его родная тетя. И требовал снять ее и детей со спецучета, чтобы увезти их с собой домой. Мама не соглашалась, но он стоял на своем. Решение же вопроса зависело от комендатуры, а она отказала, не находя оснований, на ее взгляд, ставить вопрос перед областной спецкомендатурой.
Одно время маму стали привлекать в качестве переводчика во время допросов калмыков, когда на них заводили дела. Некоторые допрашиваемые были слишком наивны и своими излишними признаниями могли навредить себе. В таких случаях она кое-что пропускала и не все переводила следователю. А задержанного по ходу допроса предупреждала, о чем не надо говорить. И как-то следователь обратил внимание, что у нее часто повторяется фраза "бичэ кел", то есть "не говори", обращенная к допрашиваемому. Заподозрив что-то, следователь стал допытываться, что означают эти слова. Мать еле выкрутилась, на ходу придумав какую-то балагурную версию. Благо, не только владела калмыцким языком, но хорошо знала богатый калмыцкий фольклор. И, что называется, пронесло. А ведь все могло кончиться печально.
После Германии Иван Васильевич работал в Кемеровском военном училище связи и прислал маме вызов приехать в гости. Но комендатура отказала. И как мать ни просила разрешить ей поездку, результат был тот же. Не помогло даже сочувственное отношение заместителя начальника райотдела НКВД Онищенко.
В 1952 году я окончила семилетку и отправила, документы в Новосибирский радиотехнический техникум, а сама стала добиваться разрешения на выезд для сдачи вступительных экзаменов. Тут уж я получила, двойной удар. Из техникума пришел отказ мандатной комиссии, что калмыки как спецпереселенцы в техникум не принимаются. Комендатура отказала вовсе без объяснений. Полноценное образование получила я только после возвращения из Сибири.
Оказалось, что Иван Васильевич Дроботов не отказался от мысли вызволить нас из ссылки, продолжал многие годы писать в высшие инстанции. И вот в 1953 году, после смерти Сталина, из Москвы пришло разрешение на освобождение нашей семьи из-под надзора комендатуры и на выезд из места спецпоселения.
Но мама никаким исключением из общего положения не хотела пользоваться. Стояла на своем: только со всеми, когда все калмыки будут оправданы и получат свободу, как того требует справедливость. И ей посчастливилось дождаться того дня, когда в январе 1957 года, наконец, появился Указ Президиума Верховного Совета СССР, признающий необходимость восстановления автономии калмыцкого народа. С этого времени начался массовый отъезд калмыков на родину. Вот тогда и мама с легким сердцем подняла нас в обратный путь.
Жизнь в непривычно суровых климатических условиях, да еще под постоянным моральным давлением и страхом сказалась на здоровье мамы. Она стала часто болеть. Сибирь сказалась и в другом. Перерыв в педагогической деятельности не позволил ей оформить пенсию по выслуге лет, и уже здесь, дома, ей пришлось дорабатывать учительский стаж. В то же время не могу не сказать, что в нашей семье о рядовых сибиряках остались добрые воспоминания. В своем большинстве это были порядочные, отзывчивые люди.
Утнасунова И. А. Мама не могла изменить памяти погибшего мужа // Годаев П. О. Боль памяти. – Элиста
