Дополнительная информация
Перед арестом в 1947 году студент техникума на Львовшине; заключенный Гулага в 1947-1956 годы; впоследствии портной, мастер – закройщик в городе Томске.
Родился в 1928 на Львовщине в семье украинского крестьянина, в годы Гражданской войны служившего в конной армии Буденного. В детстве пережил немецкую оккупацию, старший брат Николай арестовывался за отказ служить немецким оккупантам. В 1947 учился в г. Дрогобыче Львовской области в техникуме на бурильщика. В 1947 был арестован по обвинению в сотрудничестве с ОУН. Арестованы были также его родители и старший брат Николай, с которым впоследствии встретился в лагерях Тайшета. Осужден был к 25 годам лишения свободы, срок заключения отбывал в лагерях Тайшета, Братска, Колымы. В лагерях научился портняжному ремеслу. После освобождения из лагеря приехал в Томскую область, куда после трехлетнего срока заключения была сослана его мать, жившая в пос. Подольск Бакчарского района и куда приехал освобожденный из лагеря отец Василия. Брат Николай после освобождения вернулся на родину на Украину. В Сибири Василий Данилив женился на ссыльной украинке Ольге Волошиной, родилась дочь Ярослава. В Томске работал закройщиком, в 1976 тяжело заболел, получил инвалидность первой группы. Умер 13 января 1999, похоронен на кладбище Бактин в г. Томске.
Из Драгобыча в Томск транзитом через бухту Ванино
Воспоминания В.И. Данилива.
Чем бодрей пролог, тем грустней развязка. Такова традиция трагедийного жанра, и биография Василия Ивановича Данилива, умершего в 1999 году в Томске, строго ей подчиняется.
В 39-м юный житель Львовщины по имени Вася торжественно встречал Красную Армию. На «освободителей» он: правда: только смотрел, зато его тетя родом с Восточной Украины с советскими военными беседовала. Русским языком она владела лучше всех Даниливых и беспечно спрашивала, почему сестра ей пишет, что в СССР женщины ходят в юбках из мешковины. «Это уж где как» – выходили из положения красноармейцы. В отличие от непуганой бабы, осторожничать они успели научиться. Первые впечатления радовали. Жили западные украинцы под Польшей по стандартам вполне восточным, то есть белый хлеб видели только на Рождество и Пасху. Наверно. Поэтому в 39-40 годах они почувствовали облегчение: теперь и черный, и белый хлеб постоянно были в продаже. Сахар – тоже пожалуйста. В деревне, правда, началась коллективизация, но в этом молодой Василий ничего страшного не видел. Хуже было с арестами по линии НКВД.
Прошло более 50 лет. В теплое время тот самый Вася Данилив, теперь уже ветеран труда Василий Иванович, сидел в инвалидной коляске возле своего подъезда в сибирском городе Томске. В России падение благосостояния после первой волны инфляции было таким резким, что изношенная психика бывшего гулаговца не выдержала. Вскоре Данилива не стало. Это вместо пролога. А между началом и концом осталась неповторимая жизнь, о которой Василий Иванович оставил воспоминания.
Как сыну буденновца бандитизм приписали
В 47-м я учился на бурильщика в техникуме в городе Драгобыче Львовской области, там меня и арестовали. За что? Да просто так. Сначала молодежь из ОУН искали, бандеровцев, потом за связь с бандеровцами брали. А бандеровец – он с автоматом. Ну, не дай ему хлеба – он сам возьмет. Потом под маркой бандеровцев стали брать тех, кто в Советскую Армию идти не хотел, и бывших власовцев.
Такие молодчики, которые допрашивали меня, всегда находили повод. Помню, младший лейтенант все приговаривал: "У нас кто в тюрьме не сидел, тот не человек". Бил он нас беспощадно, и сознание я терял много раз. Приписывали бандитизм. Судила меня заочно тройка в Москве, и дали мне 25 лет, а старшему брату моему Николаю – десять. Он и у немцев сидел в камере смертников за то, что отказался служить в СС. Записали его в рабочую организацию "Баудинст", а у него пальцы на правой руке не работают. Ну, посчитали, что это он умышленно, чтоб не работать. Может, и так. Он об этом никому не рассказывал. Его – в тюрьму и к расстрелу. Выручил поп из нашей деревни. Он вместе с братом в школе учился. Похлопотал перед кем надо, дали брату 25 ударов и отпустили. Потом, при Советах, Николай в трудармию попал, ну, а встретились мы в Тайшете. Родителей моих тоже посадили, хотя отец у меня в буденновской армии служил. Не спасло.
Жизнь пряталась на кончике иглы
Хорошего в Тайшете было мало: лесоповал, холод, голод... Потом перевели меня в Братск и операцию сделали. После лесоповала я уже был доходягой, но выжил. А потом попал я на Колыму. В 1950- м привезли нас в бухту Ванино, и опять я заболел тяжело. Целую ночь сидели возле меня врач и фельдшер, боялись, что концы отдам. Сами были заключенными и, видать, сочувствовали. И снова я выжил. Слабый был, лежал в трюме лицом вниз, а рядом блатные через перегородку к женщинам лазили. Привезли нас в бухту Нагаево. Потом лагерь, палатка... Осень была. Заговорился я с ребятами и не занял место на нарах. Пришлось лечь под нарами. Как прилег, так к утру и примерз к земле. Начали нас выводить на работу, а меня - в швейную мастерскую. Я на портного немножко учился, иголку держать мог, брюки рукавицы сшить умел. Была на том месте небольшая мужская зона и женская - побольше. Там я и узнал о том, что Сталин умер. В барак радио было проведено. Передали новость, и приходит к нам уполномоченный по фамилии Подгорный, кумом его звали: "У кого сохранились чувства к Родине, тем по траурному радиосигналу отстоять пять минут!" Кто в бараке был, из тех по-моему ни один не поднялся, а кого на улице сигнал захватил, те, деваться некуда, стояли.
Дальше все пришли в ожидание. Сначала мы узнали, что большие амнистии будто бы готовятся в лагерях для бытовиков, а для 58-ой (в Украине 54-ой) ничего такого не будет. Вскоре перебросили меня в поселок Менга на строительство электростанции. Плотину делали. Работал я там и бригадиром, и каменщиком. Оттуда попал на Сусуман, где уже комиссия по освобождению действовала. Ходил я тогда уже без конвоя и был при конторе на побегушках. Были в этой комиссии и военные, и гражданские, и назначили меня скатерти менять, чай покупать и бегать, куда пошлют. А в Сусуман тем временем со всех лагерей свозили политических. Со мной начальники по руке здороваются, но говорят: "Тебя в последнюю очередь будем разбирать. Ты нам здесь нужен". Но тут машинистки молодые из конторы вмешались: "Такого в заключении держать?! Да таких джентльменов на воле мало".
А я, и, правда, одевался в то время не хуже многих вольных, потому, что сам себе мог шить. Начальник лагеря нас в пример ставил: "Не успели выйти, а Василий и Слава (земляк мой) уже на танцы ходят. И я им не запрещаю". А машинисткам я по дороге цветы собирал, они за меня и вступились. Чувствовали мы, что к концу дело идет. Восемь лет я отсидел, брат Николай - столько же. Освободили нас примерно в одно время. Сейчас он старик- пенсионер, хозяйствует в своей деревне в Украине.
Мозаика лагерного житья
Сидели со мной всякие - разные люди. Помню Петра Шнайдера, русского немца из Днепропетровска. Был он курсантом в военном училище, комсомольцем, видным парнем, а когда началась война, попал на фронт. Наступает враг. Глядь - уже нет в штабе высших офицеров, одни лейтенанты остались. Тут одна женщина ему говорит: "Снимай погоны и убегай, пока тебя..." Я, говорит Шнайдер, чуть ее на месте не застрелил. Как можно говорить такое мне, офицеру! Утром подняли нас, а мы уже окружены. В общем, в плен попал.
Когда проходила колонна Днепропетровск, увидела Шнайдера соседская девочка, побежала к немке - матери Шнайдера. Та пришла, разыскала сына в строю, и оказался он в Германии. Там его переучили и послали в Африку воевать, а потом - на Западный фронт. Его англичане в СССР и передали. В лагере Шнайдер мастером работал. Вообще среди зэков кого только не было: и русские, и украинцы, и белорусы, и жители Средней Азии. Помню, улыбались мы, когда учитель оттуда рассказывал, что у него две жены дома остались.
Побеги из лагерей бывали, но не массовые. Однажды в Тайшете бежали бывшие офицеры - русские, украинцы. Поймали их, выстроили нас, чтобы смотрели, а они, видим, настолько избиты, что и живы-то были на вряд ли. Расстреляли их, если они не умерли прежде. Когда этих людей хоронили, кто-то сказал: "Вечная им память". "Какая им еще память!"- заорал конвой. О восстаниях только слышал, но своими глазами не видел. Говорят, в Норильске очень большое было: 30 тысяч мужчин и 15 тысяч женщин участвовали. Знаю об этом не из книг – к нам оттуда многих людей перевели. На корабле восстание было в 49-м. Хотели они уйти в Америку, но пограничные корабли вернули судно в Магадан.
До сороковых включительно среди зэков хозяйничали блатные, но в 50-е политических содержали отдельно. Если к нам блатные и попадали, сидели они ниже травы, потому что навели молодые ребята в зонах порядок. Помню одного земляка. Пришел в сапогах хромовых, в шапке полковничьей. Это потом уж я узнал, что он в изоляторе сидит как уголовник, и ему расстрел грозит.
Взаимовыручка между зэками существовала. И посылками делились, и другую поддержку оказывали, но все имело предел, и голодный в первую очередь о себе, конечно, думал. Но помаленьку условия содержания становились легче. У меня хранится лагерный альбом и там фотография, где я вместе с девчатами снят в 1953 году. А в 1954-м разрешили то, чего раньше в помине быть не могло: сфотографировать похороны заключенного, которого задавило во время несчастного случая.
Хэппи-энд по-советски
Я уже говорил: что родителей у меня тоже арестовали. Мать после трех лет срока выслали в поселок Подольск Бакчарского района Томской области, где лесоучасток был. Большинство там русские составляли, кого раскулачили в начале 30- х. Когда отец вышел из лагеря, он приехал в Подольск тоже, чтобы жить вместе с матерью. Их там хорошо местные люди встретили. Сами под комендатурой до войны всласть пожили. Мать потом вспоминала, что за атамана у них был слепой мужик Семен. Когда-то он и его жена богатые были хозяева. Их после раскулачивания уже на третье место перегнали, пока они в Подольске не осели. Один сын Семена был армейским майором, другой в Томске институт кончал. И Семен, и другие к ссыльным украинцам с сочувствием относились. Я, когда освободился, по дороге с Колымы подумал: заеду! Родителей, наверно, на Украину отпустят, вместе и отправимся. А в Украине у нас только одна моя сестра оставалась, и брат Николай, когда из Тайшетских лагерей освободился, сразу туда поехал. А у меня по-другому получилось. Нашел я в Сибири свою судьбу, женился на украинке и решил: зачем ехать, да и куда? Прикинул, что работу здесь смогу лучше найти. И работал я в Томске закройщиком до 1976 года, когда заболел тяжело и был парализован. К тому времени родители умерли, жена - тоже.
Работал я в разных местах. Легче сказать, где не работал. Над бывшим рестораном "Север" ателье было, там я трудился, Дом быта на улице Красноармейской открывал. На конкурсах первые места занимал, был дипломированным мастером и по мужской, и по женской одежде. Помню, когда меня с женой в Томске в бараке не прописывали, даже тогдашний начальник областного КГБ Прищепа – и тот сказал: "Немедленно выделить!" За мастерство меня уважали, и я думал: зачем мне реабилитация? Об отбытом сроке я даже не вспоминал и так проработал до самой болезни. Сейчас я инвалид первой группы, живу с дочерью. А реабилитировали меня в прошлом году.
О распаде СССР
Вопрос этот очень сложный. Легко рассуждать, что вместе жить лучше. Но рана украинцам нанесена глубокая. В Украине не забыли эти горы трупов. Когда немцы оккупировали нас, на второй или третий день говорят: "Посмотрите! Целая яма людей, заживо залитых известью!" Их не немцы расстреляли. Их чекисты загнали в яму и известью гашеной залили. Дочь местного попа оттуда вытащили с отрезанными грудями... А братство народов еще до революции надо было ковать, да не так, как потом это делалось. Поздно спохватились!
