От родных
Предлагаемые вниманию читателей стихи были написаны в тюрьме. Двенадцать месяцев — с ноября 1938-го по ноябрь 1939-го — мой отец, Лев Львович Раков, провел в одиночной камере ленинградских «Крестов». Ему было тогда 34 года. И казалось, до той поры ему неизменно сопутствовал жизненный успех.
С детства им были усвоены ценности русской культуры. Его мать, Елизавета Дмитриевна Ракова, из старого дворянского рода, уроженка Тотьмы, являла собой идеальный тип интеллигентной барышни конца девятнадцатого — начала двадцатого века: в юности она училась в Санкт-Петербургском женском медицинском институте, обожала литературу, участвовала в студенческом революционном брожении и уехала за своим избранником в ссылку в Якутск, где в 1904 году родился мой папа. Его отец — юрист по образованию и профессиональный революционер—Лев Всеволодович Теслер, человек широко образованный, всегда заботился об интеллектуальном и духовном развитии сына.
С 1923 года Лев Раков тесно сблизился с кружком Михаила Кузмина: поэт посвятил ему цикл стихов «Новый Гуль» (1924). Воздействие этой дружбы и всей этой творческой среды было неизгладимо: оно во многом определило круг общения и художественные пристрастия отца.
На протяжении 30-х годов его карьера складывалась на редкость удачно: закончив в 1929 году историко-лингвистический факультет университета, он с 1932 года читал в университете и в Педагогическом институте им. Герцена лекции по античной истории. Хотя античность, как он сам признавался, была ему чужда, читал он их, по отзывам тогдашних слушателей, с блеском. В1938 году он стал кандидатом исторических наук.
Профессия историка привела его в 1931 году на службу в Эрмитаж. Сначала он был принят в Просветительскую часть, а уже с 1932 года стал научным сотрудником Античного отдела. В 1937 году он уже ученый секретарь Эрмитажа. Свои разнообразно хлопотливые обязанности он выполнял со свойственными ему энергией и азартом. Но, главное, в том же году он получил возможность возглавить работу по задуманной им самим выставке «Военное прошлое русского народа». Вот здесь он оказался в родной атмосфере: военная история с мальчишеских лет была «его коньком» — он всю жизнь играл в «солдатики», коллекционировал их, сам отливал (после его смерти это богатое собрание было приобретено Эрмитажем).
И вот в ноябрьскую ночь 1938 года этот любимец богов, любимец женщин, любимец начальства и сослуживцев был арестован но обвинению в «терроризме». Душевные муки, переживаемые им в «одиночке», были настолько невыносимы, что он пытался покончить с собой. К счастью, попытка не удалась, и, к еще более великому и всеобщему счастью, вскоре расстрелян был не мой отец, а «железный нарком» Ежов... Тогда, выходя на волю, отец не подозревал, что через несколько лет двери тюрьмы вновь захлопнутся за ним...
С самого начала войны отец ушел добровольцем в народное ополчение. А в 1943 году ему поручают создание выставки «Героическая оборона Ленинграда», экспонаты которой собирались прямо на улицах города и на полях сражений. Имевшая необычайный успех выставка была в 1945 году преобразована в Музей обороны Ленинграда, который пользовался огромной популярностью.
В Эрмитаж отец больше не вернулся. В 1947 году награжденный двумя орденами полковник Раков был назначен директором Публичной библиотеки. Но после этого взлета — новое падение в бездну: 20 апреля 1950 года он арестован как создатель Музея обороны. Известно, что именно с разгрома знаменитого музея и началось так называемое «ленинградское дело». Приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 31 октября 1950 года гласил: 25 лет тюрьмы и 10 лет поражения в правах.
Заключенный, как он полагал, пожизненно в тюрьму во Владимире, он спасал свою душу уже испытанным образом — творчеством. На этот раз отец писал в основном прозу, цикл рассказов мемуарного характера «В капле воды», «Письма о Гоголе», литературоведческую работу «Судьба Онегина», где в стилизованных под онегинскую строфу стихах, перемешанных с текстом «публикующего» их критика, он попытался реконструировать X главу пушкинского романа. Главным же произведением, замысел которого возник еще в кружке Кузмина, явился «Новейший Плутарх» — калейдоскоп уморительно смешных биографий вымышленных знаменитостей. Он был сочинен в соавторстве с тогда еще почти никому не ведомым писателем Даниилом Леонидовичем Андреевым и биологом Василием Васильевичем Париным—сокамерниками, ставшими лучшими друзьями отца. Впоследствии, по выходе из тюрьмы, на рукописном экземпляре «Плутарха», подаренного В. В. Парину, отец написал: «На память о тех горьких днях, которые мы пробели вместе. А все же, как ни странно, эти дни бывали и прекрасными, когда мы подчас ухитрялись жить в подлинном «мире идей», владея беем, что нам, угодно было вообразить».
Наконец «кровавый пес издох», и весной 1954 года отец вышел на свободу и вернулся в Ленинград. Вскоре ему предоставили должность директора Библиотеки Академии художеств. Совместно с Д. Н. Алем он сочинил две пьесы сатирического толка: «Что скажут завтра» и «Опаснее врага», — обе пьесы были поставлены Н. П. Акимовым и с успехом шли в Ленинградском театре комедии. С 1955 года он погрузился в написание огромного труда по истории русской форменной одежды XVI— XVIII веков. К сожалению, он успел написать лишь две блистательных главы. Здоровье его было подорвано. В 1970 году он умер.
Вряд ли моему отцу когда-нибудь приходила в голову мысль публиковать свои стихи. «Я человек скромный и слишком люблю поэзию, чтобы не сознавать, до какой степени я лишен того, что называется «поэтическим мышлением»», — писал он. Можно спорить, так это или не так, но в любом случае стихи эти — яркий документ человеческого достоинства и мужества, свидетельство противостояния высокой души силам зла.
Основная часть этих стихов посвящена Марине Сергеевне Фонтон (1912—1986), любовь к которой и любовь которой сопровождала моего отца до последних дней жизни. Преподаватель английского языка в университете, она была замечательна и своим обаянием, и редкими душевными качествами. Достаточно сказать: женой моего отца она стала в 1950 году, то есть именно тогда, когда над ним нависла угроза ареста. Она хотела разделить его судьбу, его страдания — причем не так, как это было позволено декабристкам (как называл ее мой отец), но в более идеальном смысле: без малейшего шанса быть рядом с ним! Она знала, что делают с женами «врагов народа», и все же стала ею. Пройдя нешуточные испытания нескольких месяцев следственной тюрьмы, Марина Сергеевна была сослана в Кокчетав, откуда вернулась в Ленинград весной 1953 года.
Анастасия РАКОВА
«СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ВОСПИТАНИЕ»
И все как сон... И счастье прежних дней,
И ужас этих дней неизъяснимый,
И дней грядущих свет неуловимый...
Но с каждым днем люблю тебя сильней!
Январь 1939
АВТОМОБИЛЬНЫЕ ГУДКИ
Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной:
Напоминают мне оне
Другую жизнь и берег дальний.
А. С. Пушкин
Как песни неба для больной души,
Мелодией томительной и нежной
Автомобильные гудки в тиши
Звучат, и я внимаю им прилежно.
Знавал и я бесшумный, гладкий бег,
В стекле мелькали улиц очертанья,
Навстречу фарам бился легкий снег...
Здесь белизна — одно воспоминанье!
Поют моторы, как в былые дни...
Подобно песням Грузии печальным,
Напоминают снова мне они
Другую жизнь... И берег, ставший дальним.
Декабрь
* * *
Как все живое любит свет! Стремленье
Навстречу свету—вот предмет искусства.
Поэмы, песни, пляски и романы,
Симфонии, молитвы, зданья храмов
Иль памятников стройные громады,
Бесценные полотна Эрмитажа,
Усилья смелой и свободной мысли,
Дробящие оковы предрассудков,
Высокие примеры лучших жизней—
Вдохновлены стремленьем жадным к свету.
Кого не пробуждал сигнал победный —
Крик петуха вслед уходящей ночи...
А как щебечут птицы на рассвете,
А как поля благоухают в полдень,
Как, говорят, чудесно в южных странах.
Но мне теперь рассвет стал ненавистен:
Он день приводит и в мою темницу,
Бесплодный, тяжкий день вдали от близких,
Которых я люблю во сто раз больше,
Чем думал раньше в суете свободы.
Ах, долог день, невыносимо долог...
Ни друга нет, ни книги, ни бумаги;
Обрывки прежних мыслей — мусор мозга;
Молчанье, страх и неизвестность давят...
Что бег часов! Они ползти устали:
Какое счастье—убыванье света,
Какое счастье—темнота в окошке;
Скорей, скорей бы сон, который может
Вернуть мне дом на несколько мгновений...
Привыкли думать: сон—подобье смерти;
Здесь он намек на жизнь, намек на счастье.
Привыкли думать: свет со злом воитель;
Здесь день—тюремщик, ночь — освободитель.
Декабрь
* * *
Как пережить и как оплакать мне
бесценных дней бесценную потерю...
А. Белый
Я не могу не думать о тебе
И думать о тебе не в силах боле:
Остатки сердца сплавились в борьбе,
Остатки мозга высохли в неволе.
Стихов забытых строчки в полутьме
Звенят весь день. Их смысл кому доверю:
«Как пережить и как оплакать мне
Бесценных дней бесценную потерю»!
Скорей бы путь. Край света. Край земли.
Безлюдный брег неведомого моря.
Сюда раз в год приходят корабли.
Годами мы в земле копаем горе.
Но вечером у мерзлого окна
Тесней усевшись, слушая ненастье,
Мы вспомним дорогие имена,
Любимый город и былое счастье.
Декабрь
РОМАНС, ЛЮБИМЫЙ МОРЯКАМИ
Эти месяцы безделья
И печальных размышлений—
Будто смутное похмелье
После прежних наслаждений.
Будто, мрачный и суровый,
Я сижу на скучной тризне
По счастливой, по веселой,
По привольной прежней жизни.
Вновь припомнишь все, что было,
Что прошло и что осталось,
Что навеки сердцу мило
И что милым лишь казалось.
А когда решать устанешь
Эти «сложные вопросы», —
Зашагаешь иль затянешь
Дым дешевой папиросы.
Но едва две-три минутки
Поиграешь с прошлым в прятки:
Память шутит злые шутки
На четвертом лет десятке.
В голове весь день мелькали,
Как колеса дилижанса,
Губы их шептать устали,
Строчки старого романса.
Вы его и не слыхали,
Слишком маленькой Вы были.
Моряки его певали,
Если в плаванье ходили.
Дай же ручку! Каждый пальчик!
Я их всех перецелую.
Обниму тебя еще раз,
И уйду, и затоскую!
Стал на рейде, отдыхая
От тревог лихого рейса,
Флаг по ветру развевая,
Белоснежный русский крейсер.
И в порту далеком юга,
Речь коверкая чужую,
Пела смуглая подруга:
«И уйду, и затоскую!»
В такт мелодии прелестной
Я шагаю и мечтаю,
О своей каморке тесной
На минуту забываю...
Что скрываться — в злом несчастье
Сила часто изменяет.
Только мысль о прежнем счастье
И томит, и утешает.
Быстро сумерки разлуки
Переходят в ночь густую,
Как любил я Ваши руки,
Как без них теперь тоскую!
Февраль
* * *
Мы еще увидим небо в алмазах.
А. Я. Чехов. Дядя Ваня
Чего б, казалось, им тужить?
Блажен, кто посетил сей мир...
А. С. Пушкин
Я знаю, что уныние — беда,
Что малодушье гибель приближает,
Что жизни чуждо слово «никогда»,
Что навсегда несчастья не бывает,
Но смутных дней однообразный ход,
Но мука непрерывного прощанья,
Но мутных снов угрюмый хоровод...
И силы нет для самоврачеванья!
Апрель
* *
О, память сердца, ты сильней
Рассудка памяти печальной...
К. Н. Батюшков
Год миновал, как встретились мы с Вами.
Слил этот год начало и конец.
А я мечтал о будущем, глупец,
Когда беда стояла за плечами!
Все глубже погружаюсь в пустоту,
В небытие беззвучное неволи.
И мысли о счастливой прежней доле
Гоню, как мух осенних, на лету.
Но «память сердца, — Батюшков сказал,
Сильней рассудка памяти печальной…»
И сердце там, где след любви начальной:
Марли, фонтаны, Монплезир, вокзал...
В любой истории найдем мы без труда
Пример началу, не принесшему плода,
Началу, не приявшему венца,
Началу, не узнавшему конца!
Так в русской жизни столько обещало
«Дней Александровых прекрасное начало»!
ВРЕМЯ
ОДА
Поток времен, несытый и мятежный
Смыл на песке любимые следы...
М. А. Кузмин
1
Как дни влачатся в муке заточенья!
Как мчались годы счастья и любви!
Не изменить ни прихотей судьбы,
Ни времени державного теченья.
Уже веселые лучи Авроры
Позолотили небо над Невой,
Дворцов и министерских зданий строй
И площадей могучие просторы...
Кто не любил весенними утрами,
О быстротечной ночи не грустя
И в новый день без трепета глядя,
Плестись домой неверными шагами;
Или в пролетке легкой и просторной
Лететь дорогой светлой и прямой —
Торцовой (ленинградской) мостовой, —
Прямой, как взгляд влюбленный и упорный.
Прошло, пропало... Кончилось бедою:
Блеснут Авроры золотой лучи,
И зазвенят железные ключи.
Восстав от сна, готовлюсь снова к бою.
Но с каждым часом ближе пораженье,
И с каждым днем неодолимей враг...
Не пересилить времени теченье,
Не удержать его державный шаг!..
2
Чему подобно бытие мое?
С чем я сравню столь жалкое житье?
Несчастней не был Гаузер Каспар;
Ему свободы был неведом дар.
Стою весь день у тусклого окна.
Полоска неба в нем едва видна.
В душе погас надежды уголек.
Как дом мой близок! Как мой дом далек!
Живу по схеме, что нам дал Платон:
Лишь сон мне жизнь, а жизнь — точно сон,
Бессмысленный и бесконечный сон.
Лишает сил и сна лишает он.
Реальный мир — там свет, труды, любовь,
Я с ним стремлюсь соединиться вновь.
Когда в ночи его заслышу шум,
Трепещет сердце и пылает ум.
Так тосковал о племени родном
Утенок гадкий в птичнике своем,
Услышав крик неведомых друзей,
Увидя в небе стаю лебедей.
Непогребенных души так живут:
Они покоя, как блаженства, ждут...
Так Агасфер идет в проклятый путь:
И смерти нет, и жизни не вернуть!
Так травит время: ночи, дни, часы,
Как своры гончих, как борзые псы...
Я изнемог. Я с каждым днем слабей...
Спаси меня! Спаси меня скорей!.
3
Как вальс, как вихрь, как жизнь, время
Слепит, и кружит, и поет...
Так листьев золотое племя
Осенний ветер вдаль метет.
Но как понять непостижимый,
Как смерти хлад, как жизни ток,
Несытый и неудержимый
Извечный времени поток!
Я знал минуты упоений,
Часы, что стоили годов,
Знал дни забот, тревог и лени;
Чтоб их вернуть — на все готов!
Но в суете благополучии
Нам времени не виден бег.
Так прячется порой за тучей,
Дороги заметает снег.
Высокой, быстрой, ровной кладкой—
Отстой любви, надежд, труда,
Соизмеритель жизни краткой—
Наслаиваются года.
И только в пытке заточенья,
Где жизни нет и смерть нейдет,
Расслышишь времени теченье,
Недель неумолимый ход.
Захвачен времени потоком,
Соленой горечью часов,
Как бурей отнесен далеко
Прочь от родимых берегов.
Трудна «наука расставанья»,
Бессилен разум пред бедой...
Опять цветут воспоминанья
«О жизни пестрой и живой».
Так память время расплавляет,
Так солнце вдруг блеснет в окно.
Так время снова возвращает,
Что им похищено давно...
В своем реальном выраженье
Теперь раскрылось время мне:
С самим собой в соединенье,
В том смысле, что лежит вовне,
В неразличимом дней круженье,
О невозвратных днях мечте,
В метафизическом значенье
В первоначальной простоте.
Июнь — сентябрь
* * *
Проходят дни, как облака,
Чредой неторопливой мимо.
Как жизни скорлупа хрупка,
Как эти дни непоправимы…
А дней грядущих мутный свет
Не обольщает и не греет...
Кто помнит счастье прежних лет,
Тот верить новому не смеет.
Октябрь
НЕВОЗМОЖНЫЕ ПРОГУЛКИ
Сегодня так тепло, светло...
Не будь я за семью замками —
Наверно, мы решили б с вами
Поехать в Царское Село.
«Поедем в Царское Село
Свободны, веселы и пьяны!
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седле».
В сих милых строчках скрыт обман:
Там шпоры кирасир звенели,
Гусары саблями звенели,
Но в Царском не было гусар.
Быть может, мы изменим план —
И в Петергоф поедем снова?
Увы! Крепки мои оковы!
К тому ж — там не было улан...
