Дополнительная информация
«Казалось, мы в камере сумасшедших...»
Я влезла в машину. Абсолютная темнота. Нащупала узкую скамейку вдоль стенки, села. Машина покатила. Меня бросало из стороны в сторону, держаться было не за что. Куда меня везут и зачем? Но страха не испытывала, очевидно, подействовала проглоченная дома валерианка. Было ощущение немножко жути, немножко любопытства, как будто я читала приключенческий рассказ... И было еще чувство облегчения, освобождения от гнета последних месяцев.
Машина остановилась, я слышала, как открылись ворота, и мы въехали во двор. Дверца раскрылась, меня вывели из машины и повели в тюрьму; как потом я узнала, это была знаменитая «Арсеналка». Я очутилась перед маленькой камерой, передняя стена которой состояла из прутьев... Когда в этой клетке нас набралось человек восемь, нас повели по каким-то длинным коридорам, вверх-вниз, вверх-вниз. Наконец мы очутились у дверей, в которые нас надлежало водворить. Двери раскрыли и нас втолкнули в комнату, точнее — в камеру. Мы были совершенно ошеломлены!
Это была большая комната с белеными грязными стенами. Слева была раковина с водопроводным краном, вокруг которой толпились женщины с распущенными волосами, полуодетые. В руках у них были какие-то мокрые предметы туалета, которыми они делали совершенно одинаковые вибрационные движения. Было похоже на какой-то странный, жуткий балет; мелькнула мысль, что мы попали в камеру сумасшедших. Правая сторона комнаты, большая ее часть, была занята нарами, на которых сплошной массой сидели женщины. Все были чем-то заняты: кто что-то пришивал, кто заплетал косы, кто жевал, кто монотонно раскачивался и взмахивал мокрой тряпкой. О, это движение! Откуда его узнавали? Ведь оно было общим во всех тюрьмах!..
Боже мой, как страшно вспоминать! Самые интимные человеческие отправления происходили на глазах у очереди. А порядок был такой: неделю нас выводили среди ночи. Когда меня разбудили в первый раз, я удивилась и сказала, что мне не нужно. Но мне объяснили, что нужно идти, так как следующая наша очередь будет в час дня. Так нас водили в течение недели. А потом, когда мы привыкли к такому распорядку, нашу камеру начали выпускать в 11 часов утра. Помню ужасную ночь. В привычное время мне захотелось в уборную. Когда терпеть больше было невозможно, я начала колотить в дверь и просить, чтобы меня выпустили. Но «камора» (так мы прозвали тюремщицу, которая нас охраняла: она говорила вместо «камера» — «камора») была неумолима. А когда нас повели в 11 часов утра, я уже ничего не могла сделать. Так у меня начался невроз мочевого пузыря... Дни шли за днями. Я совершенно не помню, выводили ли нас гулять. Очевидно, нет. Нас не вызывали на допрос, долгое время не трогали, и мы начали понемногу привыкать. Мучил только постоянный голод. Не помню, сколько нам давали хлеба, но очень хорошо помню отвратительный запах тухлой капусты, когда разносили очередную баланду.
Но вот однажды начали вызывать на допрос. Возвращались измученные, молчаливые. Дошла очередь и до меня. Привели меня в кабинет. За столом сидел молодой красивый лейтенант и полировал ногти на холеных руках. Он начал спрашивать меня о том, кто бывал у нас, о чем говорили. Все это время он не отрывал глаз от своих ногтей. По его вопросам я поняла, что он хочет меня обвинить в том, что я «знала» о «преступлениях» моего мужа. Устав от его ловушек, я сказала:
— Я вижу, что вам обязательно нужно меня в чем-то обвинить, но ведь вы видите, что я ни в чем не виновата. Мы только напрасно теряем время. Вам просто нужно меня посадить.
— Ну, что вы! В лучшем случае вас отправят домой, в худшем — на высылку.
Интересно, верил ли он сам в это? Фамилия его была Гисич. Может быть, псевдоним, как у многих из них? Приближались ноябрьские праздники. Мы почувствовали, что что-то происходит. Пошел слух, что из других камер вызывают и объявляют приговор. В зарешеченное окно нашей камеры мы видели двор тюрьмы. (Как часто теперь я проезжаю мимо этого здания. Теперь здесь, кажется, психиатрическая лечебница. А у меня всегда одно тяжелое воспоминание. Не о себе, о маме. Об этом я ниже напишу.)
Тех, которых уже вызывали, выводили на «прогулку». Они нам делали какие-то знаки, когда оказывались вне поля зрения конвоя, но то, что можно было расшифровать, было совершенно абсурдно.Пальцами показывали решетку, потом кто показывал пять, кто восемь пальцев. Дошла очередь и до нас. Я очутилась в каком-то цементном помещении. Перед маленьким столиком, поставленным (в дверях) у входа в мрачную пустую комнату, стоял стул, на который предложил мне сесть человек тюремного типа, сидящий по ту сторону столика.
«Вам объявляется приговор, — сказал он, — распишитесь». Я смотрела на лежащую передо мной бумагу и не верила. «8 лет нарымских лагерей». За что? «Расписывайтесь быстрей!», — закричал он. Ошеломленная, я спросила: «И вам не стыдно?» Он как-то растерянно сказал: «Нет». «Но когда-нибудь станет стыдно», — продолжала я (я еще была очень наивна).
Расписалась. Потом я слышала, что иногда говорили: «Такого-то отпустили, потому что он не подписал». Какое это имело значение, что значили наши подписи? Любой из них мог поставить любую подпись. Кто это проверял? Никто... Несколько человек, например Клара Пружанская, не согласились подписать приговор. За строптивость их посадили на несколько дней в тюремный карцер с крысами, мокрыми стенами, а потом вместе с остальными вывели на этап.
