Цветков Михаил Алексеевич

ВОСПОМИНАНИЯ О МИХАИЛЕ АЛЕКСЕЕВИЧЕ ЦВЕТКОВЕ
Елена А. Васильева (внучка), 2014

В то время мы жили в Малом Козловском переулке, д. 4, квв. 5 и 7, в Москве. Наш дедушка, Михаил Алексеевич Цветков (в год ареста ему было 62 года), чтобы отдохнуть после напряжённой рабочей недели, под выходной день (до 1940 года ещё были шестидневные рабочие недели с одним выходным днём, по 6-12-18-24-30-м числам каждого месяца), собирал своих приятелей, в число которых входили как родственники, так и друзья преклонного возраста. Они играли в карты, в винт, «по-маленькой», то есть на копейки, а чаще выигрыши записывались на бумажках, а потом просто сравнивали, кто же выиграл. Приходили и «молодые» - тоже родственники и друзья, которые любили наблюдать за игрой. А в середине игры обычно делали перерыв на ужин. Я помню эти сборы и карточную игру с ужином с 6-7-ми лет, хотя они бывали не так уж и часто, как мне кажется, один-два раза в месяц. И когда ещё была жива бабушка Валентина Александровна (она умерла 22 января 1935 года), я всегда помогала ей накрывать на стол для ужина в столовой.

В тот раз, в день дедушкиного ареста, 23 марта 1937 года, к дедушке пришли его брат (Константин Алексеевич Цветков), Онисифор Александрович (К сожалению, я не помню его фамилии. Он был, кажется не то морской, не то военный топограф, дедушкин и дяди Костин однокашник по Межевому институту. К дедушке он приходил всегда одетым в полувоенный, как мне тогда казалось, тёмно-синий китель с блестящими пуговицами), Николай Аввакумович Куриленко (дедушкин и дяди Костин двоюродный брат), и кто-то ещё. Мне кажется, что это был Иван Осипович Михайлов, тоже один из старых дедушкиных знакомых. Из «молодых» в тот раз был мой папа (Алексей Владимирович Васильев), и не то Георгий Юльевич Сила-Новицкий (муж тёти Наташи), не то дядя Георгий Михайлович Цветков, я не запомнила. (Дядя Юра Цветков с семьёй жил и работал тогда в Переславле-Залесском, но бывал наездами в Москве.) Ужин готовила домработница Поля (Пелагея Егоровна Кочерыгина), а тётя Вера (Вера Михайловна Цветкова), тётя Наташа (Наталья Михайловна Цветкова) и моя мама (Ольга Михайловна Васильева) ей помогали. Мне в то время было 11 лет, а Кире (Кире Михайловне Цветковой), моей двоюродной сестре, было 5. И после ужина мы, дети, уходили спать. B этот раз всё было так же. Папа пошёл проводить меня наверх, в нашу квартиру на третий этаж (дедушка с тётей Верой и тётей Наташей жили внизу, на втором этаже).

Я легла спать, а папа сказал, что пойдёт посмотрит игру, а потом вернётся попить чаю, - и поставил чайник на керосинку. Не знаю, сколько прошло времени, как я заснула, но вдруг слышу опять папин голос и вижу, что он стоит около моей кровати. И говорит: «Вставай и одевайся, мама просит тебя придти вниз. Мы пойдём вместе.» Что-то было у него в голосе, от чего я испугалась, и спросила: «Мама заболела?» Он ответил, что нет, но что она меня зовёт.

Когда я оделась, мы вышли в переднюю, и там я увидела какого-то неприметного на вид мужчину, который ждал папу и который пошёл с нами. Когда мы спустились вниз, около двери нас встретил другой человек, такой же неприметный как и первый, и повёл нас в дедушкин кабинет. За ломберным столом уже никого не было, а стулья стояли вдоль комнаты и на них сидели несколько человек. Дедушка сидел, кажется, между книжным шкафом и углом своего письменного стола, опустив глаза и прикрыв их, как козырьком, ладонью. Я заметила сначала только тётю Веру с Кирой на руках. Они сидели слева от мамы, а я села справа от неё, и вцепилась ей в руку. А папа встал за моим стулом, и всё время гладил меня то по шее, то по плечам. Но я невольно обратила внимание на Александра Павловича Гинзбурга, нашего тогдашнего управдома. Он сидел поодаль от других. Его всего трясло, глаза его бегали. Он старался в нашу сторону не смотреть, но голова его всё время двигалась. Он был понятым при аресте. Кто был второй понятой, я так и не поняла. Как мне теперь вспоминается, был кто-то из семьи Козловых, которые жили в нашем доме. Но не сам дворник, Никифор Иванович Козлов, а кто-то из двух его взрослых сыновей – Ваня или Гаврюша. Времени я не замечала, но наверно прошло не менее двух-трёх часов, пока несколько энкаведешников лазили по книжным шкафам и по ящикам дедушкиного письменного стола, что-то откладывая в сторону, что потом унесли с собой. В частности, унесли всю дедушкину библиотеку.

Знаю из рассказов мамы, что тёте Наташе разрешили сварить дедушке, перед тем как его увести, манную кашу. Наверное, тоже какой-то из этих невзрачных типов торчал рядом с ней в это время на кухне. Маленькая Кира, сидя на руках у своей матери, всё время капризничала. Её тоже вытащили сонную из кровати, и тёте Вере разрешили уложить её спать снова, хотя один из энкаведешников оставался всё время с ними в Кириной спальне. Дедушку увезли уже под утро, 24 марта 1937 года. И перед тем как его увести, всех его друзей, которые были у него в этот вечер, по одному отпустили, каждого провожая до двери.

Наутро после дедушкиного ареста (это был выходной день) мама сказала мне, чтобы и в школе, и в библиотеке, и в доме пионеров, и в институте физиотерапии и физкультуры, где я бывала, я бы ничего и никому не рассказывала о происшедшем. Не знаю, насколько отразился дедушкин арест на его знакомых, но моего отца вызывали после ареста дедушки в НКВД. Мама даже дала ему с собой чемоданчик с вещами, не надеясь, что он вернётся. В НКВД у него взяли ключ от нашей квартиры на третьем этаже и предупредили, что будут её использовать в наше отсутствие, пока я днём была в школе, а родители на работе. Папа наверное не имел права об этом говорить, но, вернувшись домой, он всё-таки нас всех предупредил. Зачем им нужна была наша квартира, папа не знал. И позже мы не заметили, чтобы ею кто-то пользовался.

После дедушкиного ареста нескоторые знакомые перестали нас навещать, и встречаясь на улице, делали вид, что нас не узнают и переходили на другую сторону. Даже меня, 11- летнюю девочку, избегали. В том числе дедушкин родной брат, Константин Алексеевич Цветков, не приходил к нам пока дедушка не вернулся в Москву. И наоборот, некоторые проявляли большое участие. Так к нам зашёл c предложением своей помощи настоятель соседнего храма Святого Харитония (где дедушка был старостой) о. Василий (Василий Александрович Ягодин). Тётя Вера вежливо отказалась от его помощи, сказав ему, что он нам ничем помочь не сможет, а только себе навредит общением с нами. Действительно, о. Василия арестовали и расстреляли на Бутовском полигоне в декабре 1937 года. Теперь же он причислен к лику святых Православной церковью.

Дедушкин кабинет опечатали. Телефон, который был тогда в дедушкином кабинете, не сразу, а после многих и настойчивых хлопот тёти Веры, перенесли в коридор, а в кабинет почти сразу же после ареста дедушки поселили семью из четырёх человек. Глава семьи, Игнашкин Серафим Яковлевич, работал в НКВД. Потом, в конце войны, когда мы ожидали возвращения дедушки, для того, чтобы ему не оказаться в одной квартире с посторонними жильцами, мы с мамой обменяли нашу квартиру номер 5 на комнату Игнашкиных.

Какое-то время после ареста дедушка находился в Бутырской тюрьме. Сколько, мне сказать трудно, но не меньше полугода, а может быть и год. Тётя Вера возила ему передачи (её и Киру в НКВД считали «официальной» дедушкиной семьёй, потому что остальные дедушкины дети имели свои семьи, и тётя Вера одна была не замужем). Но к концу его пребывания там, передачи запретили, и мы не смогли передать ему тёплые вещи, когда его отсылали по этапу.

Дедушка рассказывал потом, когда вернулся, что в Бутырках его часто вызывали на ночные допросы, и так как нарушался сон, он чувствовал себя очень плохо. На одном из ночных допросов дедушка услышал, что в соседней камере плакал ребёнок, и следователь сказал ему, что тётя Вера и Кира у них. Хотя на самом деле этого не было – тётю Веру и Киру никуда не вызывали. Видимо, следователь хотел дедушку припугнуть, чтобы он дал нужные им показания. Но дедушка держался стойко и никого не подвёл. Не знаю, был ли суд во время пребывания дедушки в Бутырках, или всё решалось «тройкой», но дедушку в конце концов выслали по этапу в Красноярский край. Его осудили по статье 58-10 («Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания.» Кодекс РСФCР редакции 1926 г.) Была уже глубокая осень. Когда его уводили из дома, ему не разрешили одеть тёплую обувь, и он уехал в лёгких ботинках, «штиблетах», как он шутил. Часть дороги ему пришлось идти пешком, и где-то в середине пути дедушка обморозил себе ноги. И на одном из постоев, в какой-то деревне, ему спасла ноги старая крестьянка. Она намазала ему ноги подсолнечным маслом, и ещё дала ему с собой масло в бутылочке.

Я хочу возвратиться к вопросу о посылках, уже в то время, когда дедушка был в исправительно-трудовом лагере, так называемом ИТЛ. Сначала это был, кажется, КрасЛаг (Красноярский лагерь), а потом Тайшет. В посылках принимали участие все дедушкины дети и бабушкина сестра, тётя Женя (Евгения Александровна Никонова). Конечно, приходилось продавать вещи, чтобы собрать деньги на посылки. Мне запомнилось, что продали тогда кабинетный рояль фирмы Беккер. Он стоял в столовой, и при конфискации вещей его почему-то не тронули. Запомнилось мне это потому, может быть, что показалось смешным, что тётя Женя, говоря по телефону о рояле, спрашивала: «А кресло на трёх ножках продавать будете?» Она называла рояль «креслом» в целях конспирации, боясь телефонного подслушивания.

Органы НКВД постоянно меняли условия приёма посылок в лагеря и их ассортимент: то можно было посылать только из Москвы, то только из мест, расположенных за 100 километров от Москвы, то только из таких больших областных городов как Ярославль и Тула. И конечно бывало, что посылки пропадали, не доходя до адресата. Но дедушка, получая посылки, всегда делился ими с другими осуждёнными, будь то политические или уголовники. И надо отдать должное тем людям, друзьям и родственникам, которые помогали нам собирать, покупать и отвозить посылки. В частности наша домработница Поля очень нам тогда помогла, Царствие ей Небесное!

В лагере дедушка сначала был на общих работах, кажется на лесоповале, а потом его перевели работать огородником. Ему помогло, что кроме картографического, у него было ещё и агрономическое образование. Его поставили выращивать овощи для лагерного начальства, а также работать статистиком в лагерной больнице. Через несколько лет в лагере у него случился сердечный инфаркт, после чего его списали на поселение. Он жил где-то под Красноярском, а по времени это была, кажется середина войны, 43-й год . В то время в Красноярске находился в эвакуации Институт Леса Академии Наук СССР и директор его, академик Владимир Николаевич Сукачёв, пригласил дедушку работать к нему в качестве лаборанта в организационно-методический отдел. Возможно, это спасло дедушке жизнь, дав ему возможность зарабатывать на своё существование. Туда, под Красноярск, дедушку ездили навещать тётя Вера и тётя Наташа. Первый раз они навещали его ещё в лагере. А потом пришлось пользоватьcя добротой друзей и знакомых, которые возили дедушке продукты и самые необходимые в домашнем обиходе вещи: эмалированный чайник для заварки, миску, кружку и прочее. Так что и сейчас, хотя с тех пор уже прошло немало времени, мы, большая дедушкина семья, дети, внуки и правнуки, очень благодарны всем тем, кто нам так помог в то трудное время. В частности хочется отметить Витольда Ивановича Авгевича, Григория Александровича Авсюка, Маргариту Ивановну Иверонову, Валентину Ивановну Алексееву и др.

Когда дедушке разрешили возвратиться в Москву в конце 1947 года (а ему было тогда уже 73 года), он сумел защитить диссертацию на степень кандидата географических наук (диплом от 24 апреля 1948 года), а ещё через несколько лет стать доктором сельско- хозяйственных наук (диплом от 17 апреля 1955 года). И после защиты докторской диссертации он получил должность заведующего организационно-методическим отделом Института Леса АН СССР.

После своего возвращения дедушка принимал активное участие в работе двух обществ – географического и испытателей природы. Он был членом комиссии по вопросам топонимики (то есть наименования и перенаименования географических названий и понятий). Занимался ли он этими вопросами до ареста, я не знаю. До ареста дедушка читал лекции на географическом факультете МГУ, получив Honoris Causa степень доктора географических наук. (Honoris Causa – учёная степень, которая присваивается без защиты диссертации, а по совокупности научных работ.) Кроме того, он работал тогда или научным редактором, или научным консультантом в Картографическом Тресте, который принадлежал, если не ошибаюсь, Главному Управлению Картографии НКВД. Хлопотать о своей реабилитации дедушка начал, по-моему, уже в 1954 году, когда он был заведующим организационно-методическим отделом Института Леса. Помню, что он написал заявление на имя Н.А. Булганина чуть ли не на сорока страницах. А когда он получил справку о том, что он «реабилитирован за отсутствием состава преступления», то у нотариуса дедушка сделал несколько копий этой справки и раздал их всем своим детям и взрослым внукам.

Слава Богу, дедушкино здоровье, его самообладание, его доброжелательное и внимательное отношение к окружающим, его трудоспособность и трудолюбие, привычка к физическому труду, его ум и талант, позволили ему перенести все тяготы и лишения этих трудных лет, не потеряв человеческого достоинства. Среди дедушких трудов заслуживает упоминания отредактированный им ещё до революции огромный атлас «Азиатской России». И как курьёзная деталь – этот атлас можно было видеть до недавного времени в кабинете Ленина в Кремле. Говорят, Ленин часто им пользовался.

Дедушка умер 17 августа 1960 года от кровоизлияния в мозг на даче в Химках, не дожив двух месяцев до своего 85-летия. В церковь его не повезли, а отпевали дома, в московской квартире. Народу на похоронах было много – дети, внуки, правнуки, родственники, друзья, знакомые, соседи, сослуживцы. Атмосфера была тихая, грустная и торжественная. Дедушку все очень любили.

Хочу здесь упомянуть одно происшествие во время похорон, которое вызвало замешательство и недоумение среди присутствующих. Пока мы ждали священника, которого пригласил дядя Лёня (Леонид Вениаминович Никонов), раздался звонок в дверь. Тётя Вера Цветкова пошла открывать. В кухне, где я находилась, и в маленькой прихожей, были люди. Кто-то из мужчин стоял рядом с тётей Верой и из-за его спины не было видно, кто пришёл. Разговор вёлся сначала вполголоса. А потом мы услышали чёткий и громкий голос тёти Веры: «Нет. Мы, дети Михаила Алексеевича, не хотим, чтобы Вы присутствовали на его похоронах.» По-видимому этот человек не сразу понял, что ему сказали, потому что он ещё потоптался около двери, и, не сказав ни слова, ушёл. Я заметила, что некоторые из присутствующих после этого стали перешёптываться и качать головами: «…как он мог… не стыдно ли ему…» . Но тут пришёл священник и началась панихида. А потом все поехали на похороны на кладбище Введенские Горы. Через некоторое время после смерти дедушки я расспросила маму и тётю Веру, кто был этот человек, которого не пустили на похороны. И вот, что они мне рассказали. Сами они узнали об этой истории со слов дедушки, когда ему разрешили вернуться на жительство в Москву. Не знаю, рассказывал ли он это другим своим детям и внукам, мне во всяком случае он ничего про это не говорил.

Звали этого человека Степан Иванович Джусь. Он был давним дедушкиным сослуживцем. Когда несколько раз он навещал дедушку у нас дома, мне он казался невзрачным и малоразговорчивым человеком. В последний дедушкин рабочий день перед арестом, Степан Иванович пришёл к нему за подписью на каком-то материале, чтобы сдать его в печать. Без дедушкиной подписи этот материал не принимали. Но дедушка нашёл в нём неточности или ошибки и попросил их исправить. Джусь так и ушёл от него с неподписанным материалом.

Вероятно потом сам дедушка и его друзья имели основания подозревать, что обидевшийся Джусь написал в тот день на дедушку донос или сыграл во всяком случае какую-то неблаговидную роль в его аресте. Если это правда, тогда становится понятным отказ тёти Веры впустить его в дом на дедушкины похороны, но так и остаётся неясным, зачем он всё-таки приходил: шпионил ли по заданию органов или просто хотел загладить свою вину?