Вознесенская Наталья Григорьевна

Автор: Вознесенский Владимир //"Время собирать камни"// 2004 г.

Трирогова - это девичья фамилия моей мамы. По семейному преданию, она звучала как Турьерогова и напоминала о кавказcких (черкесских) корнях отцовской ветви маминого рода. Григорий Владимирович Трирогов, мамин отец, на фотографии действительно похож на тех седоусых черкесов и друзов, которые живут на севере Израиля и которых я часто вижу по израильскому телевидению. Более известная фамилия в мамином роду - Шахматовы. Корни этого рода уходят в екатерининские и пугачевские времена и связаны с Поволжьем, с окрестностями Саратова, где с давних пор у Шахматовых было имение Аряш. В середине прошлого века у двух сестер Шахматовых родились дети: у одной - сын, Григорий, у другой - дочь Наталия. Они, двоюродные брат и сестра, и стали мамиными родителями. Еще одна фамильная ветвь - Зyзины, из верхне-волжского (костромского) дворянского рода. Зyзин - мамин дед по материнской линии.

Мама родилась 4-го февраля 1912 года в Новгороде. Там, в лесном ведомстве, работал отец, там у семьи был небогатый, но довольно просторный дом, налаженный быт с английским уклоном в детском воспитании. Но, в отличие от старшей сестры Вавы, младшая, Наташа, ничего этого почти не застала: началась Первая Мировая, потом Революция. Дом постепенно уплотняли, отец потерял работу, во время Кронштадтского восстания был заложником и ждал расстрела. Семья стала нуждаться. Отец Григорий Владимирович переносил невзгоды спокойно (он и остался в моей памяти удивительно спокойным человеком). Мама не раз вспоминала его слова: «Меня не интересуют никакие другие вопросы, кроме вопросов здоровья».

В конце 20-х годов Трироговы перебралась (через Лодейное Поле) в Ленинград. Сделать это было непросто. Помогла мамина тетя, Ольга Дмитриевна Менделеева, старшая дочь великого химика. С давних пор у нее хранилась ленинская записка: «Оказывать всемерное содействие». Ленинградские власти посодействовали и выдали комнату в коммунальной квартире на улице Халтурина. Правда, Наташи Трироговой это почти не коснулось: она осталась на Свири, связав свою жизнь со Свирьстроем.

К строительству гидростанции на реке Свирь приступили после завершения Волховстроя. Нужны были люди, в том числе технически подготовленные; прямо на стройке открылись различные курсы. Мама записалась, кажется, на курсы плановиков и стала ежедневно ездить на стройку из Лодейного Поля. Позже она сама не понимала, как ей хватало сил в течение многих месяцев выдерживать трудный режим: чуть ли не в 5 утра нужно было садиться на рабочий поезд, а возвращаться домой удавалось только поздним вечером. Но она выдержала, получила свою первую специальность, и, тогда же, девятнадцатилетней, вышла замуж за инженера-гидротехника Николая Владимировича Вознесенского. Никто не думал в то время, что новая семья вскоре будет растоптана, что ей отпущено всего-навсего шесть лет жизни.

Я пытаюсь представить себе маму в молодости. Веселая, спортивная, организованная, без малейшего налета манерности, необычайно привлекательная. У нее был неплохой голос, врожденная музыкальность, в доме она почти постоянно что-то негромко напевала (чему я свидетель в зрелые ее годы) и даже выступала на конкурсах самодеятельности. Она много и, по рассказам, удачно играла в теннис, не боялась прыгать с парашютной вышки, и, наверное, походила на типичных для той эпохи жизнерадостных девушек-физкультурниц из журнала «СССР на стройке». Вот только бездумность и напористость, наверное, не были ей свойственны. В ее английском воспитании не было места сантиментам и разного рода «телячьим нежностям» и потому, играя, например, в крокет, она сажала, меня, годовалого, в широкую яму (чтобы не мешал и не потерялся) и давала морковку вместо яблока, поскольку морковка - полезней, а достоинства яблока малышу все равно непонятны.

Ее замечательный, ровный, наредкость доброжелательный характер достался ей от неизвестных мне предков и был, как мне кажется, отшлифован в сдержанной, спокойной, взаимно-уважительной атмосфере родительского дома. Невозможно себе представить, чтобы в этом доме могло быть что-то подобное мещанским дрязгам и склокам. Сами имена, которыми наделили друг друга родные в этой семье, говорят об уровне их взаимоотношений. Маму, Наталию Николаевну, звали «Малюля», папу, Григория Владимировича, - «Диндя», старшую дочь, Варвару, - «Вава». Мою маму Наташу сестра Вава и на моей памяти часто называла нежным именем «Боба». А Сева, сын тети Вавы, уже будучи серьезным взрослым человеком, дома оставался «Тюкой». Какая-то духовная опрятность, свободная от мелочности и чуть прикрытая совсем ненаигранной, но и отнюдь не чрезмерной строгостью, ощущалась в этой семье.

Сейчас, когда мое детство отодвинуто в далекое прошлое, я думаю, что царившая в мамином окружении атмосфера благородной сдержанности была бы идеальной для детского (и, в частности, моего) воспитания, если бы течение семейной жизни было относительно благополучным. Но неожиданно вся жизнь оказалась сломанной, разбег, так и не перейдя в накат, был остановлен глубокой трещиной, и выяснилось, что в первые неполные шесть лет жизни, которые я прожил вместе с мамой, мне так и не удалось получить ту меру материнской ласки, на которую, наверное, вправе рассчитывать каждый ребенок. Может быть поэтому так дороги мне мгновения-воспоминания об истинной близости с мамой, мгновения, всегда почему-то связанные с солнечными лучами. На одной из картин солнце льется с трех сторон в окна лодейнопольской больницы. У меня скарлатина, но я уже выздоравливаю, и мама, сидя рядом и улыбаясь, показывает мне чудесные цветные рисунки из детских книжек. А на другой, еле подвластной памяти картине я вижу нашу ленинградскую комнату, наполненный невесомыми пылинками утренний солнечный луч, и, как будто со стороны, маму, держащую меня на коленях и говорящую мне, малышу, какие-то нежные-нежные слова.

Мамина молодость и настоящее мое детство закончились мартовской ночью 38-го года. Я вместе с бабушкой спал в большой 18-и метровой комнате, слышал неясные голоса ночью, но лишь позже, став постарше, узнал, что в ту ночь «приходили» за мамой. Бабушка, прикрыв дверь, сумела меня успокоить. Маленький Сережа, видимо, не проснулся и потому не плакал. Простилась ли мама со мной, я не знаю: может быть ей это было и не по силам. Наутро ее уже не было, и бабушка, не помню как, объясняла мне, что маме нужно было неожиданно и очень надолго уехать. Что значит «надолго», я в то время не понимал. Мама увидела нас снова только через пять лет, а в квартиру на 16-ой вновь вошла через двадцать лет, в самом конце пятидесятых.

C мамой было не так как с отцом, исчезнувшим внезапно и навеки. Мама где-то далеко, но существовала; время от времени она сама давала знать о себе, а иногда что-то становилось известно окольным путем. В мое сознание довольно скоро вошли понятия «Пенза» и «Потьма», я находил эти места на розовом фоне географической карты, а Потьму представлял почему-то как некое большое поле с рассеянными в нем домами-бараками, в которых сидели за швейными машинами и беспрестанно шили сотни, а может быть, тысячи женщин. То есть вначале принудительный лагерный труд был «не по специальности». Зато позже, как благо, пришла весть, что мама работает уже как гидротехник, правда, гораздо дальше от нас, в неизвестном и жарком «Казакстане». Письма от мамы приходили редко, да и адресованы они были бабушке, но одно письмо, полученное под Новый Год, было написано печатными буквами и украшено веселыми цветными рисунками. Роскошный белобородый Дед Мороз в длинной красной шубе нес на спине огромный мешок с подарками, да впридачу тащил нагруженные подарками саночки. Я и потом замечал, что у мамы есть дар если не художника, то графика. И ее чертежи, и ее почерк (до глубокой старости) говорили о твердой руке. А хороший художественный вкус шел опять-таки от домашней среды.

Сейчас, когда я вспоминаю о маме, я должен сказать и о той пустоте, которая возникла в нашей ленинградской квартире после маминого «отъезда». В квартире всегда было тихо. Мало и как-то размеренно говорила бабушка, почти незаметно занималась на кухне хозяйственными делами домработница Настя (как хватало бабушкиной пенсии еще и на домработницу?), да и мы с Сережей похоже почти не шумели и не резвились. Никто нас вроде бы не одергивал, не приструнивал. Все получалось само собой. Просто у нас почти не было поводов для радости. Себя я вспоминаю чаще у окна в средней комнате, там мне казалось светлее всего, а света в нашей несолнечной квартире всегда, за исключением утренних часов, недоставало. От замкнутости и одиночества спасали игрушки, которых в доме было на удивление много. Замечательный металлический конструктор, позволявший собрать и грузовик, и действующий экскаватор, и поднимающий тяжести подъемный кран; огромный интересный набор «150 безопасных химических опытов»; совершенно фантастический переворачивающийся в воздухе после пробега по эстакаде «летающий автомобиль»; магнитная удочка для ловли красивых картонных рыбок в складном картонном аквариуме; увлекательные «летающие колпачки»; веселый заводной Микки-Маус в черном фраке, вальсирующий и играющий на скрипке одновременно. Всю жизнь я вспоминал эту чудесную коллекцию игрушек и только недавно понял, что она возникла в нашем в то время сиротском доме совсем не случайно: приходившие к нам друзья и знакомые (бабушки, мамы, дяди Димы) приносили оставшимся без родителей ребятам не рядовые, а лучшие, с вниманием и сердцем выбранные подарки. Некоторые имена друзей я хочу назвать: очаровательная Наташа (Наталия Ярославовна) Погребова, бабушкин воспитанник (знакомый по Валдаю) молодой рано погибший колымский геолог Леня Петренко, жена Билибина - Наташа Трушкова, Татьяна Григорьевна Мазюкевич - бабушкина соученица по Бестужевским курсам. Все они не боялись, приходили в наш дом в трудные времена, пытались поддержать бабушку Екатерину Сергеевну и как-то отвлечь и развлечь детей.

Порой я попадал «на побывку» к маминым родным, старавшимся снять с бабушки часть забот. Мамина сестра тетя Вава забирала меня дня на два-на три в огромный с тремя дворами «толстовский» дом между Фонтанкой и улицей Рубинштейна. Здесь я познакомился (но, по-правде говоря, так и не сблизился) со второй бабушкой, маминой мамой, Наталией Николаевной. Она была худощавой, совершенно седой, немногословной, и, как мне кажется теперь, слишком суховатой в общении. Я запомнил ее стоящей около пианино и объясняющей мне гаммы (пианино обменяли в войну на две буханки хлеба). Занимался мной в основном дедушка Григорий Владимирович. Он постоянно курил трубку, почти не выходил из-за круглого стола, стоящего в центре комнаты, и часами играл со мной и в шашки, и в шахматы, и в «уголки» (хальму), и в «волки и овцы», и в бирюльки. Как бы в память о дедушке и тех днях, мои дети сейчас, шестьдесят лет спустя, с азартом сражаются в «уголки» и умоляют меня раскрыть на шахматном поле тайну победы четырех белых овец над коварным черным волком. Комната Трироговых в коммунальной квартире была огромной, очень темной (1-ый этаж, окна во двор) и, что было необычно в те годы, - с паровым отоплением. Отопление не регулировалось, в комнате было по-африкански жарко, и перед сном я подолгу мучился на своей лежанке - стоявшим за шкафом большом, с выпуклой крышкой, жестком кованом сундуке. Сын тети Вавы мой двоюродный брат Сева приезжал на 16-ую гораздо реже, но зимой 40-го года он неожиданно прожил со мной и Сережей около недели: в эту неделю тяжело болел и погиб дома от воспаления легких дедушка. Тогда, к несчастью, еще не было сульфидина. Бабушка, Наталия Николаевна, умерла спустя год от голода в первую блокадную зиму.

Мамин срок заключения - пять лет - определялся 5-летним стажем ее замужества, сроком совместной жизни с «врагом народа». И ровно пять лет - день в день - она провела за колючей проволокой. Система была пунктуальна. Это позже, в 1956-ом, маму, без слов извинения, сожаления или раскаяния, полностью реабилитировали, признав тем самым бредовую беззаконность всего происшедшего. Но сейчас - лагерный срок в полную меру, а после него по- существу бессрочное поражение в правах, то есть невозможность вернуться в то место, откуда тебя «забрали», где живут твои дети и остальные родные. Итак, двадцать лет подневольной жизни. О первых пяти, собственно лагерных, я почти ничего не знаю и никогда не пытался маму расспрашивать. О следующих двух я написал несколько страниц воспоминаний, назвав их, по месту маминой ссылки,- «Джезказган». Последние 10-12 лет неволи, хотя и были для мамы как бы не такими страшными и тяжелыми, оставили в моей памяти осадок чего-то несправедливо неестественного. Мама жила вроде бы совсем недалеко,- на Свири (в Подпорожье), потом в Каховке и Кременчуге (в полутора сутках от Ленинграда), но не могла, не имела права к нам приехать. Когда это все-таки случалось, приходилось опасаться доносчиков, останавливаться в более безопасном месте, у сестры, стараясь не привлечь к себе внимания. Наши с мамой встречи были из-за этого короткими, тайными и не слишком счастливыми. Лучше бывало, когда удавалось приехать к маме в Подпорожье и пожить у нее некоторое время. Каким скромным был ее быт (небольшая комната с минимально необходимой мебелью и утварью); все почти так же, как раньше в казахстанской ссылке. Однажды (кажется, зимой 49-го) маме нужно было сделать небольшую, но тревожную операцию. Ее направили в Ленинград, в областную больницу, что рядом с Финляндским вокзалом. Мы с Сережей навещали ее, лежащую в большой, по-вечернему полутемной палате, и все было как-то не по-человечески: мы возвращаемся на Васильевский в теплый обжитой дом, а ее после выписки чуть ли не этапом отправляют обратно, за сто (не меньше!) километров от Ленинграда.

В 1950 году я вместе с Сережей был усыновлен братом отца дядей Димой и его женой Марией Генриховной. С виду все представлялось вроде бы разумным: двое детей несколько лет живут и воспитываются в новой, доброй для них семье; родной отец пропал без вести и, как все понимают, погиб; родная мать- не в Ленинграде (на Украине, в Каховке), по существу без связи со своими детьми. Нужно как-то узаконить сложившееся положение, тем более, что старшему, Володе, предстоит поступать в институт, а его нынешняя анкета вряд ли позволит это сделать... Я не знаю точно тех доводов, с которыми обратились к маме, но очень хорошо понимаю ее натуру, в которой всегда главенствовало: «Что ни делается, все к лучшему». Принципиальная, державшаяся на спокойном достоинстве пассивность, нежелание - почти всегда - отстаивать свои права, - да, эти черты мне, к сожалению, знакомы, я сам сплошь и рядом веду себя таким же образом и сопротивляюсь только прижатым к стенке. И она пошла по течению, благо по крайней мере с дядей Димой у нее были 100-процентно хорошие отношения, да она и не могла не согласиться с желанием людей, посвятивших себя ее детям. Незадолго до этого умерла бабушка Екатерина Сергеевна; неизвестно как бы она отнеслась к плану усыновления: думаю, она бы почувствовала, что это слишком болезненно по отношению к памяти старшего любимого сына Коли. Что до меня, то я, скажу правду, не сопротивлялся: к великому сожалению - но так уж все сложилось - мне казалось, что я просто не имею морального права поступать по-иному. Я всем был обязан дяде и тете и в знак благодарности всегда вел себя «лучше», чем вел бы себя при родной матери и отце. Мама была далеко; мне не хватило зрелости, чтобы, несмотря на расстояние, найти способ посоветоваться с ней и с откровенностью и серьезностью вдуматься в непростую жизненную ситуацию.

Первым практическим следствием моего усыновления стало легкое поступление (с «чистой» анкетой и медалью) в Ленинградский горный институт. Правда, не прошло и трех месяцев, как пришлось заполнять специальную расширенную анкету, в которой говорилось уже о двух репрессированных отцах (родном и приемном), родной репрессированной матери и приемной матери с подозрительной девической фамилией Баден-Мюллер. С такими данными меня после отличного окончания института не пустили, сославшись на отсутствие опыта, даже в просоветскую Монголию, хотя десятки моих еще менее опытных соучеников отправились на урановые рудники Чехии и Германии. И в отношении тайны усыновления было очень серьезно. Когда, лет двадцать назад, мы с мамой, преследуя какие-то невнятные «жилобменные» цели, пытались доказать свое бывшее родство, дамы из районного ЗАГСа отказались дать мне справку, свидетельствующую об имени моей родной матери. «Да мне же было 17 лет!». Нет, молчали, каменные, - стояли насмерть.

Последний, можно сказать благополучный, период маминой жизни начался после возвращения ее в Ленинград в 1959 или 1960 году. Государство, от щедрот своих, даровало ей маленькую темную комнату в коммуналке на проспекте Щорса, рядом с известным, построенном в конструктивистском стиле «Свирским» домом. Никаких, даже минимальных усилий, чтобы добиться более достойного жилья, она не предприняла, хотя и официальные, и моральные права на это у нее были. Как всегда, не то чтобы отмахнулась, а просто как бы не заметила этой возможности. И жить бы ей без конца с окном в глухой двор, если бы размещавшийся здесь же, буквально за стеной, знаменитый, множество раз краснознаменный трест «Гидроэнергомонтаж» (там мама с помощью старых приятелей - свирцев получила работу) не пожелал расширить свои административно - производственные помещения и не расселил, через несколько лет, жильцов десятка квартир в доме на Щорса в разные районы города. Так мама и обосновалась на Правом берегу Невы, в Веселом поселке, на улице, носящей имя тоже реабилитированного наркома Крыленко.

Чуть ли не самые счастливые часы жизни прошли у меня в светлой, с молодыми тополями под окном маминой комнате на Крыленко. Именно часы,- те часы, когда я приходил, обычно после нескольких недель, а то и месяцев отсутствия, к маме в «гости». Нужно было, конечно, позвонить, договориться: «Мама, я прилетел из Караганды (Фрунзе, Ташкента, Кызыла...). Все в порядке; буду завтра, в одиннадцать». Это называлось у нее «поздний завтрак». Чтобы не заставлять никого вставать рано поутру, чтобы не выматываться с тяжелым обедом, чтобы было время, не торопясь, поговорить обо всем и еще засветло, вместе, выйти на улицу для долгих проводов. Мамина улыбка у распахнутой входной двери, - как же можно ее забыть! - и легкое прикосновение к маминой щеке вместо долгих восточных лобызаний. Маме уже много лет, но держится она почти так же прямо как в молодости; ворот ее платья скреплен брошью с темно-красными чешскими гранатами; вся она подтянутая, без налета вялости и утомления. Какое-то время я следую за ней из комнаты на кухню и обратно (маме нужно что-то еще приготовить), но вот она заканчивает дела, и мы с возможным удобством садимся вблизи обеденного стола. Она - в кресле, но теперь уже наклонившись вперед, с чуть откинутой назад головой. Еще не бросила курить, с сигаретой, из-за этого покашливает, и когда смеется, смех ее звучит глуховато, баском, в противоположность ясности и энергии ее обычной речи. В эти первые минуты разговора улыбка почти не сходит с ее лица, мама часто и мило прищуривается, и по всему видно, что ей удивительно хорошо и комфортно. А потом мы не спеша завтракаем и говорим, - говорим так, как могут говорить до предела родные долго не видевшие друг друга люди.

«Вовун, твоя мать - министр» не раз и убежденно повторяла мне проницательная тетя Вава. «Министр» - несмотря на поразительную бытовую неприхотливость, несмотря на скромную должность, несмотря на нежелание командовать, что-то произносить и «вещать». Я думаю, тетя Вава имела в виду мамину способность совершенно трезво оценивать жизненные обстоятельства, спокойную чуждую метаниям решительность в поступках, умение хранить внешнее спокойствие в трудных ситуациях, обязательность, большую ответственность и необходимую строгость в служебных делах. Наверное, недаром мама подолгу и, судя по всему, успешно занималась техническим контролем сначала на строительстве гидросооружений, а позже в Ленинграде - в жилищном строительстве, где ей приходилось противостоять давлению напористых и не всегда добросовестных прорабов. И это при том, что порог чувствительности был у нее довольно низким; отсюда мгновенно вспыхивавшая, но так же мгновенно уходившая, чисто трироговская резкость- защитная реакция против слишком громкого, надоедливого или неприличного. «Ма-рина, пе-ре-стань!», - могла она внезапно грохнуть по столу, осаживая баловство своей маленькой обожаемой внучки.

Жизнь без претензий, - так я назвал бы основной мотив маминых поступков. Мама была лишена синдрома приобретательства, довольствовалась только необходимым и, более того, последовательно избавлялась от всего лишнего в доме. «Не нужно, нет нужды, это у меня уже есть,» - вот ее обычные слова. В ее комнате всегда был минимум вещей. Два десятка книг («можно взять в библиотеке» - она и ходила туда регулярно), полное отсутствие побрякушек, холодильник-малютка («варю на один день»), принципиальное нежелание запасаться продуктами и всевозможным «дефицитом». Пожалуй, только к материалам для ремонта жилья она относилась с чуть большим вниманием (наверное- профессиональное), чтобы иметь возможность вовремя починить и подкрасить комнату и подсобные помещения.

Жизненная непритязательность проявлялась у мамы и в более серьезном - в нежелании обременять других своими проблемами, воспоминаниями и переживаниями. Казалось, что у нее, действительно, нет ни к кому и ни к чему претензий и обид. Конечно же были, но я не помню, чтобы она о них специально говорила. Даже к властям, которые с полной мерой несправедливости сломали ее семью, она относилась без особого осуждения, будто бы случилось неизбежное. Из близких мне людей мама, едва ли не единственная, сохранила спокойствие во время восторгов и прозрений, связанных с «Одним днем...» Солженицына. У нее был свой запас лагерных впечатлений, который - это было понятно - совсем не нуждался в литературных дополнениях.

Свою жизнь мама строила таким образом, чтобы оставаться по возможности независимой. Она сознательно избегала тех дел, с которыми не могла справиться самостоятельно, боялась решений, сковывавших ее свободу. Она избегала больших компаний, переписывалась и «перезванивалась» с очень немногими знакомыми (хотя любила поговорить со случайными людьми на улице) и ходила в гости почти исключительно к родственникам, сознательно сужая свои взаимоотношения с окружающими. Самодостаточность была ей свойственна в самой высокой степени. Она не искала развлечений, всегда умела себя занять, часто бывала задумчивой, но уж никак не скучающей. В детстве как-то оборвала мое нытье: «Человек не должен скучать, это неприлично!» Она не гналась за новыми впечатлениями, ее не влекло к поездкам и путешествиям, она была, можно сказать, большой домоседкой - я бы сказал, легкой на подъем домоседкой, потому что без труда, с удовольствием выбиралась на загородные прогулки, любила ходить (именно ходить, а не бродить) по лесу, целые часы проводила (опять-таки в движении) на ленинградских набережных. Если она все-таки путешествовала, чудесно было быть ее спутником. Никакого давления, никаких дорожных капризов, радушие к встречным, еще большее, чем обычно, спокойствие. Как замечательно плавали мы с ней в 1967-ом на теплоходе по Белому морю! И на лодках по узким каналам Соловецких Островов! И как ходили пешком вдоль сложенных из гигантских валунов суровых стен Соловецкой крепости! Не по своей воле маме пришлось столько лет жить на непривычном ей юге. В душе-то она была северным человеком, сохранившим в себе достоинство и свободолюбие Великого Новгорода. И новгородским своим происхождением она всегда и по-настоящему гордилась.

В конце жизни маме пришлось - через мои письма - немного прикоснуться к израильской действительности. Ее удивили имена родившихся на святой земле внуков - Юваль и Лиор; «...если бы мне пришлось с ними общаться, то я бы их называла Юва и Лио». Но малыши были далеко, и мамино сердце по-настоящему было отдано старшей внучке. В 1993-ем году, когда Марише исполнилось 35 лет, мамины слова были, как всегда, просты и серьезны: «... поздравляю тебя с хорошей старшей дочерью, которой я всегда любуюсь. Это большое счастье. С этим можно и должно поздравлять. Ты мне писал, что уже не стоит поздравлять тебя с днем рождения. Я тоже самое про себя говорю, ну а с удачными детьми поздравлять нужно».

В кругу моих далеких от религии родственников мама отличалась какой-то скрытой неразгаданной глубиной и была, я думаю, ближе других к пониманию великих, идущих свыше истин:

«Всему свое время, и свой срок всякой вещи под небесами:
Эт лалэдэт в эт ламут
— время рождаться и время умирать...
Эт ливкот в эт лисхок
— время плакать и время смеяться...
Эт леашлих эваним в эт кнос эваним
— время разбрасывать камни и время собирать камни...
Эт левакеш в эт лэабед
— время искать и время терять...»

Уже давно, в 70-х, мама принесла мне старые семейные документы и нарисованное ее рукой генеалогическое дерево трироговского рода. И приписала: «Время собирать камни». Что я и делаю, хотя и с большим опозданием.