От родных
Дочь за отца не отвечает
Дело это, простоявшее на полках архива Министерства безопасности нашей республики десятки лет, не выбиралось специально. Геннадий Сергеевич Яковлев не был ни знаменитым артистом, ни ученым, ни инженером. Простой марийский крестьянин из деревни Нижнее Азяково Медведевского района, он любил жизнь, растил хлеб, четверых дочерей. Наверное, мечтал, чтобы у них была счастливая жизнь. Но страшная машина репрессий как бы мимоходом, заодно вместе с другими, растоптала его, исковеркала судьбу его семьи. И от этой обыденности, легкости, с которой уничтожался первый попавшийся под руку человек, становится не по себе.
То далекое прощание с отцом полвека назад, как детское видение в тумане, стоит у нее перед глазами и сейчас. Когда лошадь въехала в хмелевник, раскинувшийся за деревней, он взял свою любимицу, четырехлетнюю Зою, так похожую на него, на руки, поднял высоко-высоко и сказал: "Расти, дочка, такая же большая". Таким она и запомнила его на всю жизнь, высоким и сильным. Кроме детского полусна-полуяви, в памяти от отца не осталось ничего.
В тот день они провожали его на войну. Плакали. В доме оставалось шесть женщин, четыре дочки мал-мала меньше. Если б знали они, сколько слез им придется еще пролить, какое страшное горе ждет впереди.
Отец до войны не дошел. Его взяли в Сурке органы НКВД. Из обвинительного заключения от 8 мая 1942 года: «Яковлев Геннадий Сергеевич, 1908 года рождения, отбывал наказание в лагерях Западной Белоруссии. В связи с военными действиями из лагеря освобожден. В пути следования на родину попал в плен к немцам. Из фашистского плена освобожден с заданием — проводить контрреволюционную работу в пользу немцев. Виновным себя признал полностью. Полагаю следственное дело в отношении Яковлева Геннадия Сергеевича направить на рассмотрение Особого Совещания НКВД СССР. В соответствии с тяжестью совершенного Яковлевым преступления просить применить к нему высшую меру уголовного наказания — расстрел с конфискацией лично ему принадлежащего имущества. Вещественных доказательств по делу нет».
Постановили: Яковлева за измену родине — расстрелять. В деле за 23 июня 1942 года есть расписка о том, что сержант госбезопасности Цветков принял его в свое распоряжение. В тот же день «немецкий шпион», марийский крестьянин из деревни Нижнее Азяково был расстрелян.
...Год исправительных работ он получил за халатное отношение к работе. Тогда это делалось очень просто. На территории, занятой немцами, пробыл недолго. Под немецкой командой с такими же, освободившимися из лагерей, хоронил погибших красноармейцев. Через 11 дней Яковлев с тремя земляками из Марийской АССР бежали и вконце концов перебрались на сторону своих. Об этом он и утверждал на всех допросах, включая 10 апреля 1942 года. А уже на следующем — 14 апреля 1942 года, вдруг изменяет показания, оговаривает себя и троих товарищей. Что произошло в стенах тюрьмы за четыре дня, можно только догадываться. В деле об этом ничего нет. Нужные показания выбивались из кого угодно. Кому-то очень не хотелось из глубокого тыла на фронт, и нужна была видимость эффективной работы по борьбе со шпионами.
У Яковлева было конфискованоружье центрального боя, изба 6,5*6,5, надворные постройки 6,0*6,5. И все, брать больше было нечего. Яковлева Анастасия Васильевна осуждена Особым Совещанием, как "член семьи — жена изменника родины". Вместе с престарелой матерью и четырьмя дочерьми: Галиной — 11 лет, Зоей — 5 лет, Розой — 1,5 года и Любовью, которой не было и года. Их сослали на 5 лет в Омскую область. На сборы дали только два часа. Что успеешь за это время, даже не наплачешься. Пришлось все оставить. Соседи провожали, жалели. Насобирали в дорогу продуктов: муки, хлеба, картошки. Галина, старшая, все уже понимала. «Нас посадили в телегу и сопровождении конвоя, как особо опасных преступников, повезли в город. Мы прижались к маме, как котята. Распахнулись ворота тюрьмы — и начались наши мучения. Уже столько лет прошло с тех пор, а как увижу эти ворота — слезы душат». Потом были Казань, Свердловск, станционный тупик, страшные опухшие от голода заключенные, набитый до нельзя вагон, набитый так, что не пошевелишь рукой. Вещи, что взяли с собой пропали. Чуть живые добрались до Омска. Отсюда к месту ссылки 60 километров, везли на открытой машине, в трескучий мороз. Зоя ехала босиком, ее спасла от смерти старшая сестра, обмотав ноги своим платком. Грудная Люба осталась жива, потому что ее прижимала к себе мать. А вот Роза вскоре после этой поездки умерла. Недолго прожила и бабушка. Не зная ни слова по-русски, она все плакала в чужой стороне, пока не ослепла.
Место их поселения называлось «Ферма № 3». Не было ни домов, ни бараков, только землянки — каждая на несколько семей. Было страшно голодно и холодно. Хлеб на первых порах получала только работающая на ферме мать — 200 г в день. Чтобы дети меньше хотели есть, она приносила домой кусочки соли-лизунца и давала их девочкам. И они сосали горькие камешки и пили, пили воду, заглушая тем самым голод. А спасла их от голодной смерти болезнь — ящур.
Падших животных, облитых дезраствором, зарывали в лесу. Анастасия Васильевна знала это место. Ночью со старшей дочкой она выкапывала корову, отрубала лучшую часть туши и потом, вымочив мясо в воде, варила и кормила детей. Галина ходила по помойкам, собирала картофельные очистки. «Люди топтали их ногами, плевали, может быть, а мы ели. Мама собирала для нас по окрестным деревням — у зырян, казаков. Казаки иногда подавали».
Когда Галина смогла поднимать ведро с водой, ей дали группу из 25 телят, и она стала работать на равне со взрослыми. Жизнь среди животных оказалась посытнее, чем в землянке, можно было пожевать жмых, напиться обрата. Одежды и обуви не было, то, что взяли из дому, изнасилось, а купить новое, негде и не на что. Обувку дочерям мать шила из кожи, сдираемой с падших животных. Как они пережили эти голодные и холодные пять лет ссылки, как не слегли в негостеприиимную сибирскую землю? Видимо, на хорошей крови замешан был их род, раз перенесли все тяготы и дожили до того дня, когда можно стало поехать домой. Одного только не дала им судьба — счастья. Не хватило денег на дорогу. За пять лет катаржного труда мать и дочь не смогли заработать на четыре железнодорожных билета. Пришлось остаться еще на год.
И все-таки домой они вернулись, вернулись без бабушки и сестры. Правда, дома-то у них не было. Сама изба осталась, а все остальное — растащено, побито. Одни голые стены, ни окон, ни дверей. На вернувшихся смотрели косо. «Дезертиры» — приходилось слышать от многих, а в то время не было наверное, страшнее слова. Но мир не без добрых людей. Соседи помогли сеять, кто одеждой, кто ложку с чашкой принес, кто ведро с картошкой. Старшая Галина и сейчас улыбается вспоминая, как крестный подарил им сундук и козу, и она счастливая везла это богатство из соседней деревни на тележке, посадив козу как сокровище в сундук. Работу им давали самую тяжелую. Летом Анастасия Васильевна трудилась в колхозе, а зимой — в артели на лесоповале. А было ей уже за сорок. Вынесла. Дом перестроила. Дочерей вырастила и выдала замуж. О муже только никаких известий не было. Да и боялась обращаться куда-либо. На пенсию вышла в шетьдесят лет, годы каторжной работы в ссылке в трудовой стаж не вошли. Сейчас ей уже 83 года, и хотя здоровье подорвано, еще пытается помогать по дому, доит корову.
Однажды к ним прибежала заплаканная знакомая из соседней деревни с газетой «Там ваш Геннадий...» — и развернула «Марийскую правду», в которой были напечатаны списки реабилитированных. «Яковлев Геннадий Сергеевич — расстрелян» запрыгали строки перед глазами. Пятьдесят лет ничего не знали они о его судьбе. Сестры решили узнать всю правду до конца и пришли в Министерство безопасности. Начальнику подразделения Юрию Григорьевичу Игошину часто приходится встречаться с такими людьми. Он и поведал им о страшной кончине главы их крестьянского рода. И место захоронения указал — Мендурская дорога. Только где, в какой могиле, теперь уж не скажет никто. И пришло время, когда смогли они поклониться тому месту, где лежит их отец. «Все эти дни, как узнала, где он похоронен, места себе не находила, тянуло сюда, — Зоя Геннадьевна смахнула слезу. — Все вспоминаю тот хмелевник, сильные руки его, плачу. Я вот выросла, как наказывал, а его нет. Спасибо Юрию Григорьевичу, теперь хоть есть куда прийти, поклониться. В следующий раз маму привезем». По марийскому обычаю принесли женщины с собой еду, которую особенно любил отец, разложили ее у надгробия братской могилы. А когда уходили от могилы, от этого страшного и дорогого для них места, все оглядывались и кланялись сосновому лесу. Лес пасмурный, сумрачный и сырой, провожал их, тихо и жалобно шумел своими кронами. А над могилами, над еще не вытаившими полянками щебетали первые весенние птицы. До чего же печально поют они на Мендурской дороге.
В.Кузьминых, «Марийская правда» 6 мая 1993 года
