От родных
Академик Андрей Сахаров в нобелевской речи среди своих соратников вспоминал Витольда Абанькина - человека неординарной судьбы, поэта и правозащитника, двенадцать лет отсидевшего в лагерях за стихи, написанные в юности.
Сейчас человек, помянутый Сахаровым в нобелевской речи, ищет потерянных им друзей... по лагерю. Он пытается разыскать тех, с кем отбывал срок. "Помните последние кадры кинофильма "Холодное лето 53-го"? - говорит мне Витольд Андреевич. - Главный герой Лузга своей шкурой почувствовал в толпе бывшего политзаключенного, подошел и, не говоря ни слова, прикурил папиросу. Вот так и я. Хочется просто помолчать рядом".
Стихи ценой в двенадцать лет
А началось все с обычной тетради в клеточку, в которую шестнадцатилетний мальчик записывал стихи. Юношеские впечатления рифмовались в колючие, ершистые строки. В строки о Новочеркасске. Известие о расстреле рабочих, произошедшем в этом городе в 1962 году, стало переломным моментом и изменило всю его жизнь.
- Хрущев поднял цены на мясо, молоко и масло на сорок процентов, - вспоминает Абанькин, - а руководство Новочеркасского электровозостроительного завода как раз к этому времени приурочило и повышение производственных норм. Этот двойной удар привел к волнениям рабочих. Директор завода, узнав о недовольстве, бросил: ничего, на ливерных пирожках перебьются! И тогда люди пошли к горкому. Когда молва донесла подробности расстрела в Новочеркасске, я был потрясен и даже решил сделать бомбу. Отец покачал головой и сказал: "Тебя посадят и замучают в психушке".
Я поругался с отцом, три дня ночевал в лодке на берегу Дона. В школу в десятый класс не пошел. Устроился на судоремонтный завод. В те дни я и написал свои первые крамольные стихи.
Службу в армии проходил в Восточной Германии. Несколько месяцев прошли спокойно, а потом моя тетрадь с резкими стихами попалась на глаза старшине. Он отнес ее в штаб. Меня предупредили по телефону: "Беги, а то голову открутят. Сядешь - это в лучшем случае". Бежать посоветовали, ориентируясь на телевышку, что в Западном Берлине. До границы всего семь километров. Я перелез через колючую проволоку и пошел по трассе, ориентируясь на эти огни. Семь километров я шел трое суток. В небе барражировали вертолеты - меня искали. У границы пробрался мимо вышки, на которой спал солдат. И совсем было решил, что все получилось, оставалось 30 метров, но задел ногой сигнальную проволоку, в небо взлетела ракета. Начался переполох. Я лежал в траве и молился, чтобы меня не заметили. Но - заметили...
Отец покачал головой и сказал: "Тебя посадят и замучают в психушке"
Высокие армейские чины не знали, что со мной делать. Меня ведь считали "своим" человеком. Фамилия Абанькин - известная в среде военных. Один мой дядька в 1947 году был заместителем главкома ВМФ по вооружению, другой - контр-адмирал ВМФ, отец тоже не последняя фигура. А я оказался паршивой овцой. Но утаить мой побег было нельзя, поэтому устроили показательный суд.
Я получил 12 лет по статье 64 пункт 15 "с высокой степенью осуществимости задуманного". Строки из приговора: "Был недоволен советской действительностью. Пытался бежать на Запад. Хотел писать книгу клеветнического характера об СССР".
Так Витольд Абанькин оказался в лагере.
Ему повезло с компанией. Как раз в те годы там отбывали срок Даниэль и Синявский. Синявский в лагере, а Даниэль - в помещении камерного типа.
- Я туда махорку передавал, - вспоминает Абанькин.
Сообщество политических в тюрьме тогда сильно отличалось от уголовного. В лагере мы даже проводили подпольные поэтические вечера. Услышав одно из моих стихотворений, Даниэль спросил: "Как тебя за такое не расстреляли?"
За двенадцать лет Абанькин пересидел во всех шести лагерях для политических. При Хрущеве в лагерях была нетрудная жизнь. А когда его сняли, зэки приуныли. Охранники нам говорили: подождите, придет "нормальный руководитель", мы вас всех пустим в расход. Ночью в бараках и правда не спали. Ждали, когда начнется. И тогда возникла идея бежать.
Подкоп
- В лагере "Пермь-36" зона была построена неграмотно. Библиотека стояла близко к "запретке" - полосе, на которую зэку нельзя ступать ни ногой. Дальше проволока, вышки. А за ними - воля. Решили рыть тоннель. И как раз сколотилась крепкая компания ребят - со всеми я сидел и раньше в других лагерях и очень им верил. Было нас семь человек.
Юра Васильев - детдомовец из Питера, бывший десантник, неудачно собравшийся с сестрой улететь в Швецию (11 лет). Виктор Харланов, мы звали его Брянский, потому что он был родом из этого города. Его однажды избили милиционеры, возмутился - отсидел 10 лет. Гунар из Литвы, за что его посадили, не помню. Вульф Залмансон и Марк Дымшиц, проходившие по знаменитому "ленинградскому самолетному делу" и собиравшиеся угнать самолет в Израиль. Наивная их операция была изначально обречена на провал: желающих оказаться на земле обетованной они подбирали чуть ли не путем опроса на улице, а дети "улетавших" открыто прощались с одноклассниками в школе.
Но на фоне разговоров, что после Хрущева нас оприходуют, жили мы так, будто завтра - последний день. Поэтому и начали копать летом. Определили место в лагерной библиотеке. Под стулом вырезали часть пола. Если пилить ножовкой по металлу дерево, то остается тончайшая щель, не заметная на запыленном полу. Умудрялись незаметно залезать под стол, убирать доски и копать. Земля была железная - спрессованная глина. Под землей было трудно дышать, щупаешь голову, и кажется, что она огромная - кислорода мало, там даже спичка не горела. Мы успели прорыть семь метров, оставалось примерно столько же. И тут наша конспирация дала трещину. Нашелся предатель.
Кто-то мне шепнул: "Ваш Гунар шел в администрацию лагеря так, чтобы его никто не видел. Как ты думаешь - почему"?
Мы с Юрой Васильевым подождали Гунара и затащили его за баню. "Им известно про подкоп, - сказал Гунар. - Я не знаю, кто нас выдал". Мы поверили ему, потому что верили друг другу. И стали ждать, что будет.
Через несколько дней в зону зашли солдаты и сорвали доски с пола в библиотеке. Подкоп забетонировали, а саму библиотеку сровняли с землей.
А мы легко отделались. Главный "по политическим" испугался не меньше нашего. Мы ему подсказали: скажите, что обнаружили подкоп предыдущих сидельцев. Нас не тронули, не добавили сроки. Меня перевели во владимирскую тюрьму, но через три года я снова вернулся в 36-й лагерь, попав в ту же компанию. Была теплая встреча.
...Тем, кто взрослел в девяностых, может быть, не поймет, за что мы сидели в семидесятых. Сегодня трудно представить, что можно было сесть за резкие стихи, написанные в 16 лет, или за желание жить в Германии или Израиле.
