Сохранено 2585967 имен
Поддержать проект

В колымском плену

Александр Васильевич Горбатов (1891-1973) родился в деревне Похотино Палехского района Ивановской области. Солдат русской армии. В годы Гражданской войны командовал кавалерийской бригадой. Арестован 21 октября 1938 года. 21 мая 1939 года Военная коллегия Верховного суда СССР признала комбрига А. В. Горбатова «участником антисоветского военно-фашистского заговора» и приговорила к 15 годам ИТЛ. Срок отбывал на колымском прииске «Мальдяк». Постановлением Пленума Верховного суда СССР от 4 апреля 1940 года приговор был отменен и дело направлено на доследование. Освобожден 5 марта 1941 года. В годы Великой Отечественной войны командовал армией. После войны был комендантом Берлина.

Впервые воспоминания А. В. Горбатова опубликованы в урезанном виде в 1964 году в журнале «Новый мир». Тогда же состоялась встреча А. В. Горбатова с работниками и авторами издательства «Советский писатель». На ней Александр Васильевич рассказал и о том, что не смог опубликовать «Новый мир», в частности, как он, назначенный комендантом Берлина, звонил коменданту Вены, чтобы обменяться с ним опытом в налаживании мирной жизни. И тут выяснилось, что «коменданты двух европейских столиц - два сокамерника 1938 года».

Александр Васильевич говорил, что смолоду дал себе слово не пить, не курить и не сквернословить. И ни разу - ни в тюрьме, ни в лагере, ни на фронте не нарушил этот зарок. Потом из зала посыпались вопросы, Горбатов отвечал четко, обстоятельно. И лишь на один ответил как-то нехотя. Его спросили, что он знает о судьбе пытавшего его в 1938 году следователя. «Стал большим начальником, построил под Москвой дачу...» В наступившей тишине раздался возглас сына расстрелянного советского маршала Якира: «Как же вам удалось, генерал, не выругаться, сдержать свой зарок?!» В тот же день А. В. Горбатов отобрал из своей новомирской публикации этот отрывок для книги воспоминаний узников Колымы. До выхода ее... оставалось сорок лет.

Семен Виленский

Генерал Горбатов

...В то время как жена хлопотала за меня, наш эшелон медленно увозил нас на восток, все дальше и дальше от родных мест, от родных людей, и каждого из нас терзала мысль: за что? кто виноват в наших мучениях? что нас ожидает?

Я думал: как хорошо шли дела, как уважали меня подчиненные и начальники, как я гордился каждой новой стройкой и достижением в стране, как гордилась мной моя семья... А теперь, вероятно, все знакомые отвернулись от моих близких из-за меня... Для санитарной обработки наш печальный эшелон останавливался в Новосибирске, Иркутске, Чите. Боясь, как бы во время мытья в бане меня не обокрали уркаганы, я мылся правой рукой, а в левой держал деньги. Помню - это было в Иркутске, - вымывшись, мы шли одеваться. Неожиданно один из уголовников повалил меня на пол, а двое других разжали мой левый кулак и отняли деньги под громкий смех одних и гробовое молчание других заключенных. Протестовать и жаловаться было бесполезно.

В пути и на остановках мы видели много воинских эшелонов с войсками, артиллерией, танками и машинами на платформах. Мы не знали, куда эти эшелоны следуют: может быть, началась война с Японией? Я думал, что, если японцы прикуют наши силы к востоку, немцы ударят с запада... Все эти возможные события мы как-то связывали с нашей судьбой. Одни говорили: если начнется война, будет недоставать продовольствия, и мы погибнем; другие говорили: нет, тогда нужны будут люди, умеющие воевать, и нас освободят; третьи уверяли, что теперь нас на Колыму не повезут, так как путь туда закрыт... Военных, которые были среди нас, больше, чем собственная судьба, волновал вопрос: если действительно началась война, то сколько будет излишних потерь в частях и соединениях, которые лишились в связи с арестами опытных командиров!*

Миновав Нерчинск, мы уже воинских эшелонов не видели. Я подумал: «Вероятно, войска передвигаются в Монголию». Действительно, в это время начались военные действия на Халхин-Голе. О них я узнал много позже. Наконец нас привезли во Владивосток и разместили за городом в деревянных бараках, обнесенных колючей проволокой. В бараках было много заключенных, прибывших ранее. Здесь нас продержали дней десять. Стало ясно, что, во-первых, войны с Японией нет, а вовторых, что везут нас на Колыму. Задержали же нашу отправку потому, что поджидали другие эшелоны, чтобы заполнить большой корабль.

Однажды я услышал голос дежурного по лагерю: «Кто хочет пойти на работу, носить воду в кипятильники?» Соскучившись по работе, я немедленно изъявил желание пойти туда и боялся только, как бы кто не перехватил эту работу; на мое счастье, конкурентов не оказалось. Воду для заключенных кипятили в двенадцати походных военных кухнях старого образца, стоявших неподалеку от бараков, а водонапорная колонка была оттуда примерно в ста метрах. Очутившись в стороне от общей сутолоки, не видя грустных лиц и не слыша охов и вздохов, я, насколько можно, успокоился, расправил плечи и с большим удовольствием стал трудиться. Погода была хорошая, светило солнце, дул приятный ветерок. Расстегнув ворот военной гимнастерки, я подставил ветру грудь, с упоением вдыхал свежий воздух и думал: спасибо вам, солнце и ветер, за то, что вы милостивы к нам, невинно осужденным...

Осужденный по «бытовой» статье, бригадир рабочих у кипятильников, видя мое усердие, сказал, что всегда будет приглашать меня на работу. Я был этому рад — работа мне нравилась, и я старался вовсю, работал днем и ночью и уходил в барак лишь на поверку и поесть. Как-то утром пришла за кипятком большая группа женщин. У каждой в руках было по два ведра. От них я узнал, что прибыл эшелон женщин, осужденных по статье 58. Командир 7-го кавкорпуса Григорьев был арестован год назад; не исключено было, что среди арестованных находится и его жена. Еще будучи на свободе, я слышал о том, что часто арестовывали сперва мужа, а потом жену. Я спросил женщин, нет ли среди них жены командира корпуса Григорьева — Марии Андреевны Григорьевой.

- Нас так много... Мы не знаем, есть ли среди нас такая, — сказала одна из женщин. - А что ей передать, если ее найдем?
- Скажите, чтобы пришла за кипятком завтра утром, что ее хочет видеть Горбатов, бывший командир дивизии.
- Хорошо, поищем, спросим, - раздались голоса.

На следующий день утром женщины снова пришли за кипятком, но среди них оказалась не жена Григорьева, а ее племянница, которая воспитывалась у них с малых лет, а затем вышла замуж за начальника особого отдела дивизии Бжезовского. Сперва арестовали ее мужа, а потом вскоре и ее.

- Вот где встретились, Александр Васильевич, - сказала она.
- Да, Любочка. Не ожидал увидеть вас когда-нибудь в такой обстановке.

Ее обвинили в шпионаже, осудили, и она следует на Колыму. Нам удалось поговорить через проволочный забор еще один раз. Наш пересыльный лагерь пополнялся все новыми и новыми людьми, прибывшими с очередными эшелонами. Затем нас перевезли в бухту Находка, загнали в трюмы парохода «Джурма», и мы отплыли в Магадан. Тоска, безысходное горе еще сильнее придавили несчастных людей, когда корабль удалялся от материка. Даже меня, ни на минуту не терявшего надежды на реабилитацию и освобождение, временами охватывало чувство обреченности.

На пароходе нас было около семи тысяч, скученных, без каких-то элементарных удобств, в отдельных отсеках. К скоту относились доброжелательнее, милосерднее, чем к нам, безбилетным «пассажирам» парохода «Джурма». Время от времени нас выводили на палубу подышать свежим воздухом. Однажды во время прогулки мы видели, как проходил через ворота Лаперуза наш советский транспорт; справа виднелся японский берег, а слева - южная оконечность Сахалина, захваченного японцами в 1904-1905 годах. Нас охватила какая-то тревога, мы даже говорили от волнения тихо. Я думал в то время: если не освободят до войны, которую считал неизбежной, с Германией и Японией, то во время войны отсюда не вырвешься - эти ворота закроются для пароходов, и останется единственный маловероятный путь по воздуху... До ворот Лаперуза погода стояла хорошая, а когда вошли в Охотское море, начались штормы, качка была невероятной, наш океанский пароход бросало как щепку. Хотя меня мутило меньше, чем других, я тоже страдал, потому что в трюмах было очень душно, а в шторм на палубу нас не выпускали: капитан и начальник конвоя опасались, как бы кого из нас не смыло волной, а потом отвечай за нас, если не хватит по счету!

В Охотском море со мной стряслось несчастье. Рано утром, когда я, как и многие другие, уже не спал, ко мне подошли два уркагана и вытащили у меня из-под головы сапоги. Сильно ударив меня в грудь и по голове, один из уголовных с насмешкой сказал:

- Давно продал мне сапоги и деньги взял, а сапог до сих пор не отдает.

Рассмеявшись, они с добычей пошли прочь, но, увидев, что я в отчаянии иду за ними, они остановились и начали меня снова избивать на глазах притихших людей. Другие уркаганы, глядя на это, смеялись и кричали:

-Добавь ему! Чего орешь? Мы знаем, что сапоги давно не твои.

Лишь один из политических сказал:

- Что вы делаете, как же он останется без сапог?

Тогда один из грабителей, сняв с себя опорки, бросил мне. Я не раз слышал в тюрьме рассказы о скотской грубости уголовных, но, признаться, никогда не думал, что они могут так безнаказанно грабить заключенных на глазах у всех. Как бы там ни было, я лишился сапог, а жаловаться было бесполезно, так как охрана во главе с начальником ладила с уркаганами, давая выход их склонности к насилию и пользуясь ими для еще худшего угнетения нас, «врагов народа». Моим соседом по нарам был крупный инженер, не раз бывавший за границей, - Л. И. Логинов. С ним мы быстро сошлись и частенько беседовали на различные темы.

Самым приятным временем суток были те 30 минут, когда нас выводили на палубу подышать свежим воздухом. В эти изнурительные семь суток плавания мы питались сухим пайком, который доходил до нас в сильно урезанном виде, да получали немного кипятку. Многие не выдержали такого режима и заболели.

По уменьшавшемуся ходу, ослабевшей работе двигателей, беготне по палубе и крикам мы догадались, что подходим к берегу. Вот застопорились машины, слышен был топот ног над головой. Через час открылся наш люк и раздалась команда: выходи на палубу! Началось обычное построение по пятеркам и передача человеческого «груза» новому конвою.

...Нет сомнения, что большая роль в первоначальном развитии и эксплуатации Колымского края принадлежала заключенным — с тех пор, конечно, как сюда стали посылать так называемых «врагов народа», то есть людей высокой квалификации в самых различных отраслях труда, привыкших трудиться не за страх, а за совесть. Но нет сомнения и в том, что эти же люди могли бы принести пользу неизмеримо большую, если бы они не были удручены неотвязной мыслью о своем незаслуженном унижении, если бы их не терзала тревога за судьбу своих близких, если бы они жили в сколько-нибудь человеческих условиях и если бы их трудовыми усилиями распоряжались знающие и добросовестные руководители, а не упоенные случайно доставшейся им бесконтрольной властью «надзиратели». Пройдет еще много времени, прежде чем в полной мере будет оценен этот мрачный период в жизни нашей страны, прежде чем будет оценена эта «эпоха», когда по наговорам, без суда и следствия преданные стране люди бросались в тюрьмы. Когда случайные люди без санкции прокурора и суда срывали с военных ордена, знаки различия, а у коммунистов без разрешения парторганизации отнимали партбилеты. Но тогда будет труднее разобраться: сойдут в могилу те немногие из невинно осужденных, которые работали в этом крае, вынесли на себе все беззаконие, не уступавшее «специальному следствию». Некому будет сказать, что было правдой, а что - вымыслом.

...Моим соседом по нарам был в колымском лагере бывший начальник политотдела одной железной дороги, который даже хвалился тем, что оклеветал около трехсот человек. Он говорил: «Чем хуже, тем лучше, - скорее все разъяснится». Кроме того, в массовых арестах, репрессиях, жестокости он видел какую-то «историческую закономерность», приводил примеры из времен Ивана Грозного и Петра Первого... Хотя я не скрывал крайнее нерасположение к этому теоретизирующему клеветнику, он всегда старался завести со мной разговор. Меня это сначала злило; потом я стал думать, что он ищет в разговорах успокоения своей совести. Но однажды он вывел меня из терпения, и я сказал:

- Такие, как ты, сильно запутали клубок, и распутать его будет трудно. Но все равно распутают. Если бы я оказался на твоем месте, то давно бы повесился.

На следующее утро его нашли повесившимся. Несмотря на мою большую к нему неприязнь, я долго и болезненно переживал эту смерть.

В июле 1939 года я попал на прииск «Мальдяк», что в 650 километрах от Магадана. Везли нас на машинах пять суток, первые 450 километров — по выбитому шоссе, а остальные 200 километров — по грунтовой дороге. «Шаг вправо, шаг влево считается побегом. Стреляю без предупреждения», - эти слова вместо молитвы произносили наши конвоиры, молодые воины, прежде чем будет подана команда: «Шагом марш!» Мы удалялись от Магадана в глубины неизвестного нам края. Поднимаясь все выше, мы все реже видели человеческое жилье. На перевале невольно залюбовались красивым нагромождением гор. Один из осужденных даже воскликнул, странно смешивая восхищение с горькой иронией:

- Смотрите, как высоко вознесла нас судьба! Когда бы мы еще увидели такую красоту?

...Строили догадки, кто были первые, что шли пешком по этим местам в поисках золотого клада. Гибли одни, за ними шли другие. И вот пришла наша очередь. Поселок при золотом прииске «Мальдяк» состоял из деревянных домиков в одно-три окна. В этих домиках жили вольнонаемные служащие. В лагере, огороженном колючей проволокой, было десяток больших, санитарного образца, двойных палаток, каждая на пятьдесят-шестьдесят заключенных. Кроме того, были деревянные хозяйственные постройки: столовая, кладовые, сторожка, а за проволокой - деревянные казармы для охраны, и там же шахты и две бутары - сооружения для промывки грунта. Нас пересчитали, завели за проволоку. Первый раз за пять суток дали горячую пищу. В нашем лагере было около четырехсот осужденных по 58-й статье и до пятидесяти уркаганов, закоренелых преступников, на совести которых была не одна судимость, а у некоторых по нескольку, даже до восьми ограблений с убийством. Именно из них и ставились старшие над нами. Грунт для промывки золота добывался на глубине тридцати-сорока метров. Поскольку вечная мерзлота представляет собой крепкую как гранит массу, мы работали шахтерскими электрическими отбойными молотками. Вынутый грунт подвозился на тачках к подъемнику, поднимался по стволу на-гора, а затем доставлялся вагонетками к бутарам.

Наш прииск был на хорошем счету, там добывали за сутки до нескольких килограммов, а то и десятков килограммов золота. Попадались и довольно крупные самородки; сам я их не видел, а только слышал о них; мне удалось найти лишь три маленьких самородка, самый крупный весил сто пятьдесят граммов. Некоторые из старожилов заключенных были настоящими старателями. Они спускались в шахту с водой и лотком для промывки грунта и редко когда не намывали двадцати пяти - тридцати граммов золота. Я часто наблюдал, как они осматривают стены шахты, иногда освещая их дополнительно карманным фонариком. Найдя подходящее место, эти мастера своего дела начинали отбивать грунт и промывать его в лотке. Был случай, когда один из таких старателей не выходил из шахты семьдесят часов. Еду и воду ему приносили в шахту. В результате за это время он намыл почти два килограмма золота.

Работа на прииске была довольно изнурительная, особенно если учесть малокалорийное питание. На более тяжелую работу посылали, как правило, «врагов народа», на более легкую - уркаганов. Из них же, как я уже говорил, назначались бригадиры, повара, дневальные и старшие по палаткам. Естественно, что то незначительное количество жиров, которое отпускалось на котел, попадало прежде всего в желудки урок. Питание было трех категорий: для не выполнивших норму, для выполнивших и для перевыполнивших. В числе последних были уголовники. Хотя они работали очень мало, но учетчики были из их же компании. Они жульничали, приписывая себе и своим выработку за наш счет. Поэтому уголовники были сыты, а мы голодали.

На зиму палатки, где мы жили, утеплялись толстыми стенками из снега. Топка железных печей не лимитировалась: сколько принесем дров из леса после рабочего дня, столько и сожжем. Морозы в сорок-пятьдесят градусов в этих местах - обычное явление. Бежать было некуда, поэтому выход за проволоку особенно не контролировался. Пойдешь, бывало, к охраннику, скажешь, что «иду за дровами», и выходишь за проволоку свободно. Если хочешь поесть, кроме того, что получаешь в столовой, сначала принесешь дров хозяину какого-нибудь деревянного домика и за это получишь кусок хлеба, в зависимости от объема твоей вязанки. Но так как вольнонаемные едут работать «туда» из-за длинного рубля, то эти люди не особенно были щедры и лишней корки не давали. Конечно, и среди них были добрые люди. Этими людьми мы дорожили как единственной возможностью подкормиться, но у них имелись свои постоянные носильщики и пильщики дров. Бывали и такие случаи. Мы и уркаганы наряжались за дровами в лес. Мы, «враги народа», шли в лес, а уголовники туда не ходили, а поджидали нас недалеко от лагеря, отбирали дрова, в лучшем случае со словами: «Мы вам поможем поднести дрова», а затем уходили с дровами в лагерь, а мы, не имея права возвращаться без дров, снова шли в лес за три километра. Но бывало и хуже, на кого попадешь: и дрова отнимут, и вдобавок изобьют, а били они сильно, со злобой, приговаривая: «Ты — коммунист, ты защищал Советскую власть в Гражданскую войну, ты ее укреплял, так вот тебе в благодарность от власти и от нас!» Моим соседом по нарам был Михайло Иваныч с Украины. Он был архитектором, в лагерь прибыл раньше меня на год. Человек наблюдательный, он умел делать правильные выводы. Однажды вечером Михайло сказал мне:

- Смотрю на тебя, Васильевич, и вижу: ты неправильно, горячо взял с места, тебя ненадолго здесь хватит. Имей в виду: сколько бы ты ни работал, все равно у тебя ста процентов не будет, баланду будешь есть третьего сорта, а уркаганы, не работая, будут получать первого сорта. Они твою выработку запишут себе, а свою - тебе. Здесь так было и так будет. А еще я вижу, ты очень строптив, часто указываешь уркам на их недостатки и споришь с ними. Поверь мне, это к добру не приведет, ты этих ублюдков не перевоспитаешь, а только ожесточишь против себя и причинишь себе большой вред. Уркаганы здесь крепко спаяны между собой, как говорится, все за одного, один за всех. Охрана и администрация на их стороне. - И еще тише добавил: - Наш бригадир - отъявленный бандит, он у них за главного, что он скажет своим, то с тобой и сделают.

- Я вижу, что мне со своим непримиримым характером будет плохо в этой обстановке, главное - то, что не могу смириться с этим издевательством и безобразием, - отвечал я.

- А ты и не смиряйся, но и не вступай с ними в ссоры - в могиле будет хуже.

- Не могу так, поверь мне, я уступаю только силе.

- Так это и есть сила. Я тебя предупредил, - сказал Михайло, - а делай как хочешь.

Прошла осень, а вслед за ней наступила суровая зима. Мнение Михайла, высказанное когда-то, подтвердилось. Работавшие рядом вырабатывали меньше меня, но, будучи более покладистыми, с наружных работ были переведены в шахту, где было тихо и относительно тепло. Я и мне подобные остались наверху. Мороз с сильным ветром делал свое дело. Сил становилось все меньше и меньше, работать стало труднее, еле дотягивали вагонетку до отвала.

Вскоре со мной приключилось несчастье: начали пухнуть ноги, расшатались зубы. Мой организм, считавшийся железным, сдавал. Ноги стали как бревна, уже не сгибались. Вечерами собирались около меня самые близкие, на всякий случай взяли адреса моих родных. Но голова была ясная. Начал даже спокойно думать о самом плохом... Товарищи заботились как могли. Пошел к врачу. Его обязанности выполнял фельдшер, осужденный за какую-то безделицу на десять лет. Человек он был порядочный. Фельдшер записал меня в инвалиды и устроил сторожем для охраны летней бутары. Эта работа считалась привилегированной, там не нужно гонять тяжелую тачку и вагонетку, только посматривай, чтобы не растащили сухой лес на отопление палаток.

...Прошла зима, морозы стали слабее. Но мы уже недосчитывались многих товарищей. Я получил посылку, правда, изрядно опустошенную; все, что в ней оставалось съестного, мы съели коллективно, нашей небольшой сплоченной группой. Получил и письмо. Жена скрывала горе, но я читал между строк: никаких перемен в нашей судьбе не предвиделось. Не раз и не два уркаганы делали на мой снежный домик налеты, забирали запасы дров, с таким трудом расщепленные пеньки, а в благодарность ругали на чем свет стоит или избивали до полусмерти. Работа моя была нетрудная, и я не раз благодарил в душе доброго фельдшера. Но ноги продолжали пухнуть, и колени перестали сгибаться. Пришлось снова идти к фельдшеру. Он полностью меня «актировал», то есть составил акт, что я инвалид, и написал заключение о том, что необходимо отправить меня из «Мальдяка» в лагерь, что в 23 километрах от Магадана. Теперь все зависело от начальника лагеря. На мое счастье, он утвердил акт, и в конце марта 1940 года я оказался под Магаданом.

Это, только это спасло меня от неминуемой гибели. К моему великому сожалению, я забыл фамилию фельдшера, который работал в то время на «Мальдяке». Но чувство благодарности к нему я сохранил навсегда и очень сожалею, что не могу его отблагодарить. Когда я в первый раз прибыл из Владивостока в Магадан, то его окрестности показались мне дикими. Но теперь, после того как я пожил в «Мальдяке», район Магадана показался мне уютным, и воздух там совсем другой - как будто я попал в ноябре из северных окраин в Сочи! Размещены мы были в большом барачном лагере у подножия гор. Четыре дня нас, обессиленных болезнью и долгим, трудным путем, на работу не посылали. Но быстро, как сон, промелькнули эти четыре дня отдыха. Потом мы снова взялись за работу — носили на себе или стаскивали волоком с гор за четыре километра по 0,54 кубометра древесины в день. И новая действительность заслонила как туманом мальдякские воспоминания. Читателям будет трудно представить себе картину, как по склонам гор, растянувшись на четыре километра, вереницей бредут исхудалые люди - не люди, а тени, вытянув, как журавли в перелете, шеи вперед, и, напрягая последние силы, тянут древесину. Тяжело тащить груз с горы, еще тяжелее по ровной местности, а при самом незначительном подъеме он становится просто убийственным. Люди спотыкаются, падают, встают и снова падают, но груз трогается с места лишь тогда, когда приходит на помощь кто-нибудь другой, сзади идущий. Так доставляется древесина в лагерь.

Как-то во время четырехдневного отдыха мы рассказывали друг другу свою прошлую жизнь. Рассказывал и я свою. Один из моих знакомых по переходу, Л. И. Логинов, спросил:

- А теперь, Александр Васильевич, не бранишь себя за честный труд, за то, что столько в жизни старался? Не настроило по-другому решение Шемякина суда?

- Нет, Леонид. Если бы пришлось начать жизнь сначала, я бы повторил ее, хотя бы и знал, что окажусь на Колыме. Если окажусь на воле, то снова буду служить, хоть сверхсрочником в роте или эскадроне. А суд - что с него взять? Ему так кто-то приказал...

- Иного ответа я от тебя и не ожидал, - сказал Леонид Игнатьевич и добавил: - Я тоже так. Согласился бы всю жизнь быть простым рабочим, но только на воле и чтобы знали, что я ни в чем не виноват.

«Враг народа», прекрасный инженер Леонид Игнатьевич Логинов пробыл на Колыме до 1954 года. Наша дружба еще более окрепла; он часто, когда было время, бывал нашим дорогим гостем в Риге, в мою бытность командующим войсками Прибалтийского военного округа, и в Москве, на улице Качалова, когда я был переведен на службу в Москву. Думая о моем друге Леониде Логинове, с которым свела нас тяжкая участь, скажу кратко: с таким и за таким человеком можно идти и в огонь и в воду. Однажды мне снилось, что пришел приказ о моем немедленном освобождении, что все знают об этом приказе, но проходят дни, недели, а мне его не объявляют. Как я поносил начальство! После оклика «поднимайсь» бывал рад, что это только сон. Иначе за мои речи не избежать бы мне прибавления срока. Но в тот же день мне пришлось пережить прискорбный случай. Получив от жены очередной денежный перевод, я решил полакомиться и соблазнился на покупку у одного из уркаганов банки рыбных консервов. В то время как я доставал из платка деньги, к нам подошли еще два уркагана, выхватили у меня платок с деньгами и под смех остальных спрятались в толпе людей, шедших в столовую. Обида страшная! И не так было жалко денег, как пачки писем от жены и ее фотографии. Их вместе с деньгами выхватили у меня из рук эти мошенники. Каждое письмо я перечитывал множество раз, а оставаясь один, глядел на фото. Этих злодеев я встречал не раз, просил их вернуть хотя бы фотографию, но они лишь смеялись в ответ. Когда я вскрыл банку, то вместо рыбы обнаружил в ней песок.

Люди по-разному реагируют на тяжелый труд. Одни, едва добравшись до нар, сразуже отдаются сну, хотя и тревожному; другие, ворочаясь с боку на бок, долго не засыпают. Я спал плохо. На работе не было времени отдаваться думам, а ночью, при тусклом освещении, думаешь о прошлом, настоящем и будущем. Вспоминал я и Лефортовскую тюрьму. Как тогда мечталось поскорее попасть в какой-либо лагерь, работать, дышать свежим воздухом! Но я никогда не предполагал, что есть такие лагеря, как наш. Теперь, голодный, лежа на нарах, я мечтал: как было бы хорошо попасть в тюрьму хоть дней на пять, отлежаться, отдохнуть в тепле, досыта поесть хлеба! Много думал о жене - как трудно ей, многострадальной, сразу лишиться отца, брата и мужа. Вспоминал о том, как мы с ней жалели арестованных наших знакомых, не подозревая, что и наше горе стоит уже за дверью. Но больше всего мои думы были заняты судьбой моей Родины. Если бы, думал я, арестовали только меня - это было бы мое личное горе. Но арестовано столько преданных и ответственных работников всех специальностей. Это уже горе всей страны. Считая неизбежной и близкой войну, я думал: как будут вести бои и операции только что выдвинутые на высокие должности новые, не имеющие боевого опыта командиры? Пусть они люди честные, храбрые и преданные Родине, но ведь дивизией будет командовать вчерашний комбат, корпусом — командир полка, а армией и фронтом - в лучшем случае, командир дивизии или его заместитель... Сколько будет лишних потерь и неудач! Что предстоит пережить стране в связи с этим!