Лысенко Вилен Михайлович (1932-1995) родился в Могилев-Подольске. Во время немецкой оккупации вместе с матерью был заключен в гетто. В 1949 году за антисталинское стихотворение многократно допрашивался в райотделе МГБ, был исключен из восьмого класса без права обучения в дневной школе. После окончания Львовского университета двадцать пять лет работал сельским учителем.
С мая 1982 года находился под следствием. В июне 1983 года осужден «за изготовление и распространение заведомо ложных сведений в стихотворной форме, порочащих советский общественный и государственный строй». Вышел на свободу в 1985 году, но без права заниматься преподавательской деятельностью. Продолжал писать стихи.
Умер в 1995 году в Подмосковье. Похоронен на родине.
Стихи они изъяли у меня!
Стихи они изъяли у меня!
- Ну, изымите у природы осень.
У неба - звезды. У вращенья – оси.
Стихи они изъяли у меня!
А мысли – не изъять и не связать.
В тюряге не сгноить и в печь не бросить.
А, впрочем, что с вас велемудрых взять?
Дурье не обучаемое, бросьте!
Стихи – стихийны. Как любовь, как дождь.
Естественны. Как свет. И как дыханье.
И их не пресечешь. Не украдешь.
Смирялись с ними даже богдыханы.
Стихи они изъяли у меня
И травят борзописцами борзыми.
Но новый день уже встает, маня
Надеждою, что время вас изымет.
Сентябрь 1982.
Какая маленькая жизнь
Какая маленькая жизнь.
Какие крупные заботы.
Как будто тайный пейзажист
На все глядел из пен забортных.
И в утлой лодке бытия
Все перевернуто и косо.
Вот этот? - Может быть и я.
Вот эта? – Не твои ли косы?
И что ты сделаешь со мной? –
То ль обнимаешь, то ли душишь.
И наш ли это шар земной,
Тела ли наши, или души?
И это будет или есть?
И это иль отраженье?
И надо ль в эту воду лезть?
Или дождаться вновь рожденья?
Зовите
Оставляю вам запах осенних лесов.
Оставляю вам гулы весенних сумятиц.
Оставляю вам вечность на звездном,
На строчном лассо
И людской этот дар – тосковать и молчать,
И смеяться.
Я вас очень люблю. Просто так. За весь мир.
За избыток. За счастье. На миг. И навечно.
Вот и все.
Я ушел.
Вспоминайте меня, черт возьми!
Я ведь с вами. Я - рядом. В России. В росе,
В тишине иль на вече.
Если ж вдруг меня в этих все данностях
нету, -
Значит, я на работе. Мы тащим,
Мы вертим планету.
Но, хоть чтоб ни стряслось, -
Ну ошибка, измена, и кто-то в беде и обиде.
Если надо – приду я.
Зовите.
Выхода нет (1995)
Опять, как и тысячу лет, -
Увядший букетик сирени.
Жара. И оса над вареньем.
И фатум. И выхода нет.
Моя последняя весна (1995)
Моя последняя весна.
Полвека после той Победы,
Когда я выжил сквозь все беды,
Пацан из гетто – тоньше сна.
Моя последняя весна.
После отсидок кагэбэшных,
Стихов безвестных, звезд безбрежных,
Дружб безупречных, истин вечных.
Моя последняя весна.
По чайной ложке в три приема
На грани черного проема
Гуди же шмель. Мерси весьма,
Моя последняя весна.
Схороните меня под Окой
В среднерусскую вязкую супесь
Пара пьяных опустит мой гроб.
Сын с друзьями, печально насупясь,
Постоят под землистую дробь.
И потом на московских поминках,
Мою жизнь и винца перебрав,
Кто-то скажет с трагичной заминкой –
"Как же был он в предвиденьи прав…"
Прав-то прав, но в любви, и в опале,
Между строчек о том и о сем,
Все молил, чтоб его закопали,
В свой подольский родной чернозем.
Гибли братья мои на дуэли,
В лагерях, от запоя, от слав.
Что причины – давно надоели.
Что последствия – жизнь унесла.
Но всегда почему-то хотелось,
Над строкой ли, на плахе замлев,
Чтоб предали усталое тело
Без предательств родимой земле.
"Поховайте мене на Вкраiнi!",
"Схороните меня под Окой".
А уж ныне в имперской руине
Всяк в свой гумус бы лег на покой.
Пусть от рака, от зонных бараков
Прах и память очистит сосной.
И от кладбища по буеракам
Жизнь сиренью сбегает весной.
В городок мой еврейско-хохольский
Над почти пересохшим Днестром.
И восходит пусть месяц подольский
Над быльем и над дальним костром.
Возникнуть. И стать человеком (1980)
О, счастья случайного миг –
Возникнуть. И стать человеком.
И словом делиться с людьми,
И биться над бедами века.
И снова я стану землей.
И снова я стану началом.
Но кто-то, пришедший за мной,
Уже не проскачет на чалом…
И кто-то за дымкою лет
Уже переврет эти строки…
Но так же в сиреневой мгле
Сентябрь будет нежным и строгим.
И будут дожди. И слова.
Исканья и мелочи буден.
И будут других целовать,
И только меня уж не будет.
Но будет все так же сиять
Над миром безмерное небо.
И будет в нем лишь предстоять
Все то, чем я был и чем не было.
Июнь, 22-е. Завтра (1988)
Тот сад. Тот сумеречный мир.
Та тишь таинственно сырая…
И в щели дедова сарая
Все смотрим, смотрим, смотрим мы…
А ливень только лишь прошел.
Еще у прызьбы россыпь града
И у кладбищенской ограды –
Как приворотный порошок.
Там спутанность судеб и плит
Еврейских, польских, православных,
Так страшно там, так право, славно.
Там пугач о полночь палит.
А дальше к яру – серый ДОТ,
На нашем, приграничном – "точка",
А ниже - хаос хат в цветочках.
"Угрюмый танк тут не пройдет".
Но тут прошли перед дождем
Тот, с кубарем, и наша Фанька.
Наверное, играют в фанты.
Ну, ничего, мы подождем.
А мир пахуч, огромен, свеж.
И воз на небе дышлом задран.
Осталось ночи – веки смежь, -
Июнь, 22-е. Завтра…
На могиле отца моего товарища
На могиле отца моего товарища
Возводим памятничек простой
В меру средств и конкретств
Окрестной действительности.
Пьяный мастер бубнит
Все про "тот товар еще!",
Друг устало корит его за простой,
Применительно к тонкой
Профспиртчувствительности.
И я, как Гамлет, философически
Осовев от жары, говорю: "Постой,
не надо каденций катастрофических.
Плох, хорош ли товар был, а все там будем,
А вернее, никем перейдем в ничто…?"
А друг говорит: "Ну, что ж.
Отец был отличный мужик,
Невзирая на 70 с гаком лет
Удивительно светлой
Нашей действительности,
Дал ей, Боже, дойти и до крайней межи,
А нам, как ему, действительно, -
Оставить добрый след на земле,
Не оставив ей лишнего бремени".
И с этим мы с кладбища ушли.
Конечно же, до поры до времени…
Пастораль
Лежало девушкою озеро
Во сне рассветном обнажено.
Два островка. И гладь чуть розово.
И в камышовой нише лоно.
И было все с прозрачной дымкой.
И чистой прелестью дышало.
И вместе с Богом-неведимкою
Я все смотрел в восторге шалом.
И так хотелось просто ласково
Склониться нежно и погладить.
но даль уже пронзило лязгами,
И кроткий вздох прошел по глади.
И вот груди едва коснулось
Дыханье чье-то, перст ли, лучик.
И потянулась. И проснулась…
И я ушел. Так было лучше.
Моцарт. Последний концерт
И пало начало. И пело сначала.
Потом ураганом рояль был изрыскан.
И вдруг от накала, и вдруг от накала
По трубам органным запрыгали искры.
И стало мгновенье последним пределом.
И вечностью сердце пронзило, продело.
И все. И Начало возникло в Конце.
И это был Моцарт.
Последний концерт.
Теперь не в моде письма длинные
Теперь не в моде письма длинные:
Приходит надобность – сразу
Летят по телефонным линиям
Едва расслышанные фразы.
Факт. Только факт в век информации =
О чем еще, смешным не будучи?
Но вместо телефонных будочек,
Что ждет грядущую формацию?
Или они там, паче чаянья,
Чтоб сэкономить Вольты, Герцы
В компьютер вышепчут отчаянье,
Когда разлука стиснет сердце?..
А в тьме музеев, тщательно описанные,
Былых поэтов – взбалмошные письма?
Как в ранах и цветах – в рывках описок…
Ах, телефона, - шелесты и писки!
Последнее тепло сентябрьских дней
Последнее тепло сентябрьских дней
И старости уже грядущий холод.
И как-то все особенно видней
За горечью таблеток аллохола…
Вот-вот безумный век сойдет на нет,
Но будет чудо паутинки вечно,
Последний пусть испишется поэт –
Вселенная, как прежде, бесконечна.
А потому все в мире чепуха
Пред постоянством жизни, звезд и смерти,
Ростков из праха, строк из лопуха
И почерка родного на конверте…
Не поучай же, друг, и не жалей,
А просто помни все, что есть и было.
Пусть века нет подлей и тяжелей –
Ты жил в нем, и она тебя любила.
Тишина над холмом Гелати
Тишина над холмом Гелати.
Пестрой тенью ныряет удод.
Старый сторож скупо галантен,
А к полудню и он уйдет.
И останется храм и хронос,
И плита, плотней не вдавить,
Под которой не царь похоронен,
А просто строитель Давид.
Тишина над холмом и солнце
Сводят своды святых в венок.
А небо льется и льется, упругое как вино.
Ночь нисходит нежно и грустно.
На Гелати, дороги, Грузию.
Спит удод, спит строитель Давид.
Не дави, тишина. Удиви.
Но слышны над холмом Гелати
Только дальние гулы галактик.
Расшелестелось, устоялось лето
Расшелестелось, устоялось лето.
Избыток. Полнота. Предел пути.
И надо всем уже чуть чуять скуку…
И в разомлевшем небе притупленье.
И грозы просто грохают - и все.
И письма пересказывают что-то,
Что было недосказано весной.
На стол багровой сыплются пионы.
Под солнцем глохнет, плавится приемник.
Жара в поту валится на кровать.
И книгу неохота открывать.
Окно огнем и зноем пышет, пышет.
И ручка уж который день не пишет.
Продолжается жизнь
Продолжается жизнь.
Тяжело и прекрасно.
И лицо твое там,
В прокричавшей ночи.
И автобус в полях под звездой
Тускло красной.
Слышишь?
Любишь – не любишь?
Ну, ладно, молчи.
Продолжается, жизнь
В грозном грохоте века,
В очистительной гонке сквозь блефы
И блуд.
И куда-то я еду.
И что-то считается вехой.
Ладно.
Любишь - не любишь.
Но я-то – люблю.
Продолжается жизнь.
И разлука – расплата.
Мой автобус летит.
И багрово трепещет звезда.
Длится памяти крест.
И надежда воспрянуть распятым.
И сторица, которой
За счастье и правду воздать.
Продолжается жизнь.
Мы такие.
И точка.
Ничего или все.
Среди всех компромиссов и проз –
Ты прости.
Разве можно ответить
Когда-нибудь точно
На тот вечный,
Такой бесконечно
Прекрасный вопрос.
А когда я вернусь –
Возвращаются в чудо поэты,
Ты опять, как всегда,
- не мельчи, научи, промолчи.
И пусть падает сердце, зайдясь,
Как корабль на планету,
На глазищ на твоих на лучи, на мечи…
Продолжается жизнь.
И дорога. И небо.
Я люблю тебя.
Что там и как не кажись.
Что бы ни было дальше –
Спасибо за Быль и за Небыль.
Что бы ты ни сказала, -
Свети.
Продолжается жизнь.
Вдруг среди осени весна
Вдруг среди осени – весна,
Два сердца – как в диполе страсти.
И вспыхивать при жданном "здрасьте!"
И звать звонки, и в ночь без сна…
А позади года и боль.
А в мире гаденько и голо.
Но как Сверхновой мрак расколот!
И голод глаз и пальцев голод
И страшно – дня не быть с тобой.
Ну, а потом?
А что потом?
А что сейчас, при всем при том?
Ну, а в действительности – что?
Ах, эта сирая калека,
Действительность – изнанка века.
Октябрь серый. Проблеск некий.
И, не сдаваясь ни за что,
Воображенье – добрый лекарь
Творит в ничем хоть кое-что
В упрямой жажде человека.
Ну, а в действительности – что?..
На остановку путь держа,
В смешении дождя и снега,
Увидеть мигом дорожа,
Увидеть – сердце, как от бега…
И только веки задрожат.
И только:
"Здравствуйте, коллега".
Туман, тепло и в школу не пошел
Туман, тепло и в школу не пошел.
И по-мальчишичьи – сладостно-запретно.
Коллег моих, наверное, хватит шок.
Мать судорожно скомкает передник.
А я по комнатке своей хожу,
Стихи крошу синицам на обои…
И на приемник – старого ханжу,
Находит кашель.
Да, да, да – не болен!
И осень – не больна.
И синий Лем.
И женщина в загадочный усмешке.
И нету в мире никаких дилемм.
А просто – вечности
Чуть-чуть помешкать.
В туман смотреть и птиц остановить.
И ждать светло неведомого чуда.
Да, я не болен.
Ставьте мне на вид.
Да здравствуют
Мальчишки и простуда,
Которую нельзя установить!
Ни о чем я помнить не хочу
Ни о чем я помнить не хочу.
День октябрьский восходит над холмами.
Бурые, плешивые холмы
Медленно додумывают лето.
Ягоды шиповника в ярах
Ничего не знают о весне…
Самолет уходит от земли
Валко и смешно, как куропатка.
В паутинках верболоз… живи.
В мир который раз приходит осень.
Ничего я помнить не хочу.
Горька судьба поэтов всех племен
"Горька судьба поэтов всех племен" В. Кюхельбекер
Горька судьба поэтов всех племен…
Да, Кюхля. А с твоих времен, тем паче.
Кто изгнан, кто оболган. Кто пленен.
А кто державой хитро околпачен.
А я вот, например, за что сижу,
Хоть ни строки при жизни не печатал?
Для профилактики, как я сужу…
О, тут, вообще, работы непочатость!
При нынешнем-то уровне наук –
Бери, еще в утробе изолируй
Грядущих неугодных. И без мук.
За смех возможный завтра. И за лиру.
А можно так геномы сочетать,
Чтоб граждане родившиеся знали-с
Заранее, что писать и что читать,
Не утруждая следственный анализ…
Горька судьба поэтов всех племен.
Сладка лишь только борзописцев доля.
А в нашей-то тотальнейшей юдоли
Всяк, кто поэт, тот тем уже клеймен.
Да, милый Кюхля, в ваш изящный век,
Порой, нас на дуэлях убивали.
Но лагерей не ведал человек.
И цензорами цезари бывали…
Неважно, век какой и цвет знамен,
И строй, и стиль, и есть ли что на кухне –
Горька судьба поэтов всех племен,
Но и прекрасна. Так ведь, брат мой, Кюхля?
Я научился терпеливо ждать
Я научился терпеливо ждать
Благих вестей и сроков, и свершений.
Пора б меня уже освобождать,
Господь. Я стал намного совершенней.
Мне совершенно стали нипочем
И крысы, и похлебка, и гэбисты,
И дых зловонный над моим плечом
Секущих, что читаю, стукачистов.
Я совершенно, знаете ль, привык
К молчанию друзей, когда-то близких.
Вы правы, может быть они "правы",
Они ведь люди а не обелиски.
И совершенно начихать уж мне,
Что все стихи подонками изъяты.
Хранил бы лучше. Будешь впредь умней.
Они грозили строю. Так что зря ты…
О, да! Конечно! Совершенно зря.
Сильна за стих казнящая держава!
Вся мощь ее – три мыльных пузыря –
Тюрьма, да штык, да одурь догмы ржавой.
И остается терпеливо ждать.
Благих вестей. Свершений. И расплаты.
Пора уж мир от зла освобождать,
Господь. Но воскресишь ли стих распятый?
Перед судом (1983)
Теперь они меня добьют.
Теперь они меня засадят.
Разыгран липовый дебют.
Гэбушный ферзь стоял в засаде.
И будет миттельшпиль – процесс
И в каком-нибудь глухом местечке,
Лжепоказанья лжепринцесс,
Зал в стукачах, чтоб без утечки.
И четким эндшпилем—тюрьма,
А после – лагерь. Мат. И ссылка.
Чуть-чуть в эфире кутерьма.
Родня, сходящая с ума.
Друзья – в подачах и в посылках.
Все. Сыграна еще одна
Из множества подобных партий.
И кто услышит нас со дна
В болоте сводок и поп-артов?
Кто вступится за жизнь стиха?
Кто бросит хату с краю, сбоку…
И срок идет. И ночь тиха.
И лишь пустыня внемлет Богу.
Разговор со следователем
И какая-то хищность пираньи.
И умно горестный рот.
И хитрое выпиранье
Каких-то тайных щедрот.
Ну, что ж, конечно, конечно.
Я ценю ваш душевный порыв.
Нам ведь важен итог конечный.
Принимаю сюжет игры.
Значит, будем рядиться в тоги
И судить и рядить про суть.
"Но решать, в конечном итоге,
Понимаете, будет суд!"
Понимаю, ну как же, как же.
Проще репы, прозрачней ухи –
В который раз, как за кражу,
Будут судить – за стихи.
И – в Сибирь. А потом потомки
Отмывают за пядью пядь,
Зачисляют судей в подонки.
И рыдают… И судят опять.
Вот такая, Порфирий Петрович,
Или как вас, игра у нас,
И давайте сорвем покровы,
Мой Дантес или мой Данзас.
…Ну, зачем этот тон трибунальный,
Кто из нас и в чем обвиняемы
За грехи, за стихи, за так?
Что бы, чьим бы судом ни вменяемо,
Обтекаемо, обменяемо,
Жизнь –
орел и решка.
Пятак.
Да, конечно, все правильно-с.
Ничего я ему не скажу.
Кто я есмь – гражданин-с.
А праведность
Им нужна как ножны ежу.
Но февраль в весну истекает:
Пункт такой-то. Статья такая.
Что весне до этой трухи?
Каждый в мире – в своем пределе.
Пишмашинки стуки тихи.
Ты строчи, строчи свое дело.
Я же буду писать стихи.
Мальчишки вечно будут удирать (1978)
Мальчишки вечно будут убегать,
Хоть на попутных, хоть на гравипланах.
В неведомость.
От мам, вещами пьяных.
За риском.
От уроков фортепьянных.
От злой неволи не любить и лгать.
От серой скуки каждодневных планов.
Мальчишки вечно будут убегать.
И возвращаться поздно или рано.
А некоторых так и не догнать.
Мальчишки вечно будут удирать
За горизонт.
За правдой.
За границу.
В свои за тридцать пять.
И в мятые страницы.
И в право открывать и выбирать,
И в право драться, а не сторониться.
Мальчишки будут вечно удирать
От нудно поучающих провидцев,
От сыто равнодушных очевидцев,
От обреченных врать и воровать.
Мальчишки будут вечно уходить,
чтоб обрести себя. И оставаться,
чтобы уже в прошедшем
не вмещаться.
И быть.
И возносить. И возмущаться.
И чтоб во все, что впереди, вмешаться.
Мальчишки будут вечно удирать,
Чтоб удивить. Увидеть. Удивиться.
И чтоб потом предтечами явиться.