Книга подготовлена и издана при финансовом содействии Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) согласно проектам № 95-06-17188, 98-01-16129
Репрессированные этнографы. Вып. I / Сост. Д.Д.Тумаркин. — 2-е изд. — М. : Вост. лит., 2002. — 343 с. : ил. — ISBN 5-02-018346-6
В книге рассказывается о 12 репрессированных этнографах, внесших значительный вклад в отечественную науку. Из небытия возвращены незаслуженно забытые имена, заполнены лакуны в биографиях тех, кто прошел сквозь горнило репрессий. Прослежены как глубинные процессы саморазвития, так и трагические катаклизмы в истории советской науки, прежде всего этнографии, а также ориенталистики и кавказоведения.
ББК 63.3(2)615-4 Тираж 600 экз.
© Д.Д.Тумаркин, составление, 1999, 2002
© Институт этнологии и антропологии им. Н.Н.Миклухо-Маклая РАН, 1999, 2002
Редактор издательства Т. М. Швецова
От составителя
В последние годы в российской историографии активно обсуждается феномен репрессированной науки. «Речь должна идти, не только о репрессированных ученых, — писал, например, М.Г.Ярошевский, — но и о репрессированных идеях и направлениях, научных учреждениях и центрах, книгах и журналах, за секреченных архивах. Одни дисциплины запрещались: генетика, психотехника, этология, евгеника, педология, кибернетика. Другие — извращались. Например, история... Третьи — деформировались... В "незапрещенных" науках каралась приверженность теориям, на которые падало подозрение в идеализме»1.
Этнография (этнология) избежала тотального разгрома, кото рому подверглись кибернетика, объявленная «служанкой импе риализма», и другие «запрещенные» науки. Но в 30-х годах предпринимались попытки объявить ее «буржуазным суррогатом обществоведения», низвести до роли вспомогательной историче ской дисциплины. Суженное толкование предмета этнографии крайне отрицательно сказалось на ее развитии, так что возрож дение этнографии как самостоятельной науки, по существу, на чалось лишь в 50-х годах2.
Деформация предметной области этнографии трагически со четалась с жестокими репрессиями, которые обрушились на уче ных, посвятивших себя служению этой науке. По данным А.М.Решетова, репрессии, начавшиеся еще в 20-е годы, затронули около 500 этнографов и ученых смежных специальностей3. Многие из них погибли в этой кровавой мясорубке, другие, пройдя через тюрьмы, лагеря и ссылки, выжили и после реабилитации вернулись в науку, но пережитое не могло не наложить отпечаток на их дальнейшую жизнь и деятельность.
Нравственный долг нынешнего поколения российских этнографов — вернуть из небытия незаслуженно забытые имена своих предшественников и их научные идеи, восстановить ранее замалчивавшиеся страницы биографий тех, кто прошел сквозь тернии сталинских репрессий. Это необходимо и как предварительное условие для воссоздания истории этнографической науки в СССР во всей ее полноте и доподлинности4. Как справедливо считает А.М.Решетов, изучение жизни и трудов репрессированных исследователей будет способствовать переосмыслению пути, пройденного этнографией за годы советской власти, поможет сформировать новые подходы к теоретическим проблемам, которые еще недавно считались решенными, выявить новые аспекты, на которые прежде не обращалось должного внимания, и тем самым создать определенные предпосылки для плодотворного развития современной российской этнографии5.
После нескольких десятилетий безраздельного господства марксистско-ленинской идеологии в российской этнографической науке ныне наблюдается теоретико-методологический плюрализм: многие исследователи, особенно старшего поколения, остаются верны марксистской методологии, другие стремятся совместить марксистский подход с методологическими принципами иных философских систем, наконец, возрастает число ученых, становящихся адептами новейших теоретических течений западной (преимущественно американской) социальной антропологии, в частности постмодернизма.
Такая ситуация, хотя и с иным вектором развития, чем-то напоминает положение, наблюдавшееся в 20-х годах, когда для отечественной этнографической науки тоже был характерен широкий плюрализм. «Среди советских этнографов 20-х годов, — пишет С.А.Токарев, — были и последовательные эволюционисты (Б.Э.Петри, Л.Я.Штернберг и др.), и сторонники модных в Западной Европе школ, особенно "культурно-исторической" (Б.А.Куфтин и др.). Многие старались сочетать принципы разных школ (Б.Ф.Адлер, В.Н.Харузина), даже соединить взгляды буржуазных этнографов с марксизмом (В.Г.Богораз-Тан, П.Ф.Преображенский). Иные оставались на позициях чисто эмпирического исследования, отказываясь от широких обобщений (Д.К.Зеленин, А.Н.Максимов). Очень многие, особенно молодые этнографы, стихийно тянулись к марксизму. Но это нередко выражалось лишь в употреблении терминов, заимствованных из марксистской литературы, без глубокого овладения самим методом исторического материализма»6. В конце 20-х — начале 30-х годов руководящие позиции стали захватывать молодые радикалы-большевики, которые неплохо освоили основы марксистской теории, но, не получив фундаментального этнографического образования, обладали низкой профессиональной квалификацией. «Оказавшись не в состоянии решить сложные научные проблемы сугубо интеллектуальными средствами в рамках научных дискуссий, — подчеркивает Т.Д.Соловей, — они все чаще использовали аргументы политического порядка, взывая к политическому руководству как арбитру в научных спорах»7.
Внимательное и непредвзятое изучение отечественной этнографии 20-х — начала 30-х годов (как, впрочем, и других этапов в истории советской этнографии) весьма актуально на современном этапе. Оно заставляет, в частности, задуматься о мерах, способных предотвратить сползание к новому конформизму, показывает опасность и бесперспективность нигилизма в вопросах теории, предостерегает от некритического следования зарубежной этнографической моде. Время покажет, в какой мере нынешнее поколение российских этнографов сможет усвоить уроки истории.
Возвращение в научный оборот имен и трудов репрессированных этнографов и ученых смежных специальностей началось робко и непоследовательно в 60 — 70-х годах. Несколько статей и заметок о безвинно пострадавших коллегах, опубликованных в застойные годы, имели, как правило, слабую источниковую базу, а потому не были свободны от неточностей. Характерно, что их авторы не осмеливались нарушить табу — прямо упомянуть о репрессиях, которым подверглись эти ученые8. Положение стало меняться к лучшему с конца 80-х годов, когда начали открываться (или, вернее, приоткрываться) архивы КГБ и был облегчен доступ исследователей к другим видам источников, когда появилась возможность открыто писать о массовых репрессиях и их последствиях. В подготовке статей по этой проблематике, появившихся в постсоветские годы, приняли участие некоторые авторы книги, предлагаемой вниманию читателей9.
В книге публикуются 12 статей, каждая из которых посвящена жизненному пути и трудам одного из репрессированных этнографов: сибиреведов А.В.Адрианова, Б.Э.Петри, Н.Н.Козьмина и Б.О.Долгих, кавказоведов А.Н.Генко и Г.А.Кокиева, специалиста по этнографии Средней Азии и Казахстана Ф.А.Фиельструпа, знатока восточнославянской этнографии Н.И.Лебедевой, исследователя народов Поволжья Н.И.Гаген-Торн, специалиста по казахам и слависта А.Н.Харузина, видного организатора науки П.Ф.Преображенского, активно разрабатывавшего проблемы общей этнографии. В книгу включена также статья, освещающая неизвестные страницы биографии академика Н.И.Конрада, знакомящая с его работами по истории и этнографии корейского народа.
Все эти ученые были специалистами широкого профиля. Их исследовательские интересы обычно не ограничивались этнографией, а распространялись и на смежные научные дисциплины. Мультидисциплинарный подход способствовал высокому уровню их исследований, не только вошедших в историю науки, но и во многом не утративших своего значения до наших дней. Достаточно назвать такие классические работы, как монография Н.И.Лебедевой «Прядение и ткачество восточных славян в XIX — начале XX в.», книга Н.И.Гаген-Торн «Женская одежда народов Поволжья» и, конечно, фундаментальный труд Б.О.Долгих «Родовой строй и племенной состав народов Сибири в XVII веке». Заслуживают внимания и некоторые малоизвестные или вовсе забытые взгляды этих ученых в области общей этнографии. Так, Н.Н.Козьмин и П.Ф.Преображенский еще в середине 20-х годов были очень близки к созданию учения о хозяйственно-культурных типах и историко-этнографических областях, четко сформулированного в 1955 г. М.Г.Левиным и Н.Н.Чебоксаровым10. Но многие уникальные полевые материалы остались необработанными, идеи — неразвитыми, труды — ненаписанными...
Книга густо населена. Читатель встретит на ее страницах множество ученых, общавшихся с главными героями статей, познакомится с деятельностью канувших в Лету научных учреждений и организаций, узнает немало интересного о возникновении и развитии ленинградской и иркутской этнографических школ. Книга позволит проследить глубинные процессы саморазвития и трагические катаклизмы в истории советской науки, прежде всего этнографии и таких тесно сопряженных с ней отраслей, как ориенталистика и кавказоведение.
Историограф — дитя своего времени. Чтобы обеспечить максимально возможную объективность при рассмотрении жизненного пути и творчества репрессированных ученых, члены авторского коллектива книги стремились избегать политических оценок, воздерживаться от проявления симпатий и антипатий к научным методикам и концепциям. Но главное, что могло обеспечить объективность, — это следование надежно установленным фактам, извлеченным из всех доступных источников. При подготовке книги проводились интенсивные разыскания в архивах, внимательно изучались книги и периодика того времени. Интересные материалы получены в результате контактов с ближайшими родственниками и потомками репрессированных этнографов. В тех случаях, когда авторы уже ранее писали о своих героях, они существенно доработали и дополнили эти тексты, обогатив их привлечением новых фактов и свидетельств, расширяющих наши представления о самом ученом и его окружении.
Лишь одному члену авторского коллектива, С.И.Вайнштейну, довелось на протяжении многих лет общаться с «предметом» своего исследования. Поэтому неудивительно, что в статье о своем учителе — выдающемся этнографе-сибиреведе Борисе Осиповиче Долгих — он использовал личные воспоминания.
На фоне других работ выделяется также большой очерк о Нине Ивановне Гаген-Торн, написанный ее дочерью, геологом по специальности, хранителем и публикатором ее богатого наследия. Очерк этот столь же неординарен, как и сама Нина Ивановна, которая была не только известным этнографом, но и одаренным литератором и поэтом.
Двенадцать ученых, о которых рассказывается в этой книге, сумели внести значительный вклад в науку, несмотря на выпавшие на их долю суровые испытания, в ряде случаев — ранний уход из жизни. Было бы неправильно отрицать те достижения, которых удалось добиться за годы советской власти сообществу отечественных этнографов. Важно только помнить, что если бы не массовые репрессии, если бы не политизация и огосударствление науки, в полной мере проявившиеся в сфере этнографии начиная с 30-х годов, эти достижения могли бы быть намного более впечатляющими и весомыми.
Хотелось бы надеяться, что за этой книгой последуют публикации о других ученых, ставших жертвами и узниками ГУЛАГа, а также о тех известных этнографах, которых миновал маховик массовых репрессий. Эти работы, как и историографические очерки, посвященные развитию отдельных направлений отечественной этнографии, подготовят почву для создания фундаментального труда по истории этнографической науки в России в двадцатом столетии.
Как руководитель проекта выражаю признательность Российскому гуманитарному научному фонду за финансовое содействие в подготовке и издании этой книги.
1 Ярошевский М. Г. Сталинизм и судьбы советской науки. — Репрессированная наука. Л., 1991, с. 10.
2 Соловей Т. Д. Эволюция понимания предмета этнографии в советской этнографической литературе. 1917 — 1932 гг. — Вестник Московского университета. Сер. 8. История. 1990, № 5, с. 50 — 60; Слезкин Ю. Советская этнография в нокдауне: 1928 — 1938. — ЭО. 1993, № 2, с. 113-125.
3 Решетов A. M. Репрессированная этнография: люди и судьбы. — Кунсткамера. Этнографические тетради. Вып. 4. СПб., 1994, с. 186 — 187. Точное число репрессированных этнографов установить вряд ли возможно, так как среди ученых-гуманитариев, подвергшихся репрессиям, было много исследователей широкого профиля, работавших над проблемами истории, этнографии, археологии, лингвистики и некоторых других смежных дисциплин, причем этнографическая проблематика в их научном творчестве не всегда была определяющей. Заметим попутно, что составители списка репрессированных востоковедов (ок. 400 имен), опубликованного в журнале «Народы Азии и Африки», не вполне корректно расширили географический ареал востоковедения, в результате чего в этот скорбный перечень попали специалисты по культурам и языкам Сибири и Поволжья. В упомянутом списке встречаются этнографы, учтенные А. М. Решетовым. См.: Васильков Я. В., Гришина A. M., Перченок Ф. Ф. Репрессированное востоковедение. Востоковеды, подвергшиеся репрессиям в 20 — 50-е годы. — Народы Азии и Африки. 1990, № 4, с. 113 — 125; № 5, с. 96 — 106.
4 Историографические работы, появлявшиеся в советский период, при всей их информативности страдали неизбежной неполнотой и односторонностью, продиктованными условиями того времени, а порой и субъективными позициями их авторов. См., например: Маторин Н. М. Современный этап и задачи советской этнографии. — СЭ. 1931, № 1 — 2, с. 3 — 38; он же. 15 лет советской этнографии и дальнейшие задачи. — Труды Первого всесоюзного географического съезда. Л., 1934, с. 98 — 105; Толстов С. П. Сорок лет советской этнографии. — СЭ. 1957, №5, с. 31 — 55; Першиц А. И., Чебоксаров Н. Н. Полвека советской этнографии. — СЭ. 1967, № 5, с. 3 — 24; Токарев С. А. Ранние этапы развития советской этнографической науки (1917 — середина 1930-х годов). — Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. Вып. 5. М., 1971, с. 111 — 120; Бромлей Ю. В., Чистов К. В. Основные направления развития советской этнографии. — Этнография в странах социализма. Очерки развития науки. М., 1975, с. 7— 51; Бромлей Ю. В., Чистов К. В. Ордена Дружбы народов Институту этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая АН СССР — 50 лет. — СЭ. 1983, № 4, с. 20 — 37.
5 Решетов A. M. Николай Михайлович Маторин (опыт портрета ученого в контексте времени). — ЭО. 1994, № 3, с. 132.
6 Токарев С. А. Ранние этапы развития..., с. 115 — 116.
7 Соловей Т. Д. Эволюция понимания предмета этнографии..., с. 57.
8 См., например: Маслова Г. С., Морозова М. Н. Выдающийся советский этнограф Н. И. Лебедева. — СЭ. 1979, № 6, с. 90 — 93.
9 См., например: Сирина А. А. Бернгард Эдуардович Петри как этнограф. — СЭ. 1991, №3, с. 83 — 92; Джарылгасинова Р. Ш. Н. И. Конрад — исследователь этнографии Кореи. — СЭ. 1991, № 5, с. 57 — 69; Решетов A. M. H. A. Невский как этнограф. — ЭО. 1992, № 6, с. 115 — 127; он же. Николай Михайлович Маторин.
10 Чебоксаров Н. Н., Левин М. Г. Хозяйственно-культурные типы и историко- этнографические области. — СЭ. 1955, № 4, с. 3 — 17.