От родных
Я помню ночь, когда за мамой и за мной с сестрой приехал «черный ворон». Это было в конце ноября 1937 года. В квартире такой ералаш был (закрывает глаза, припоминая): все перекручивали, искали сами не знали что. А я у энкавэдиста сидела на руках — тогда от злости что-то сломала на козырьке его фуражки. Мне было только 4 года, но я уже понимала, что дома что-то страшное происходит.
Отца арестовали намного раньше, 23 января. В тот день была сессия Академии наук, после обеда планировался его доклад. Какой-то невысокий человек поманил его пальцем из-за двери. Отец вышел из зала — и как в воду канул. Мать его искала — не находила. Потом одна боевая племянница помогла узнать, что он арестован. Отец писал, но письма были совсем на него не похожи. Он сидел в тюрьме 9 месяцев, все это время шли допросы, на него давили! Однажды пришло письмо, что надо приготовить вещи, что его будут куда-то переводить. Через много лет мы узнали, что отца на следующий день расстреляли.
Он был умным человеком, образованным. Составил атлас Беларуси, руководил группой по экономической географии для вузов, на белорусском языке. За эту книгу он не успел получить деньги.
За нами пришли после ноябрьских праздников. Когда нас вывели из квартиры, видно, я была так потрясена, что потеряла память. Не помню ни дорогу, ни спецприемник.
Нас с Нонной увезли в Украину. Только в разные места распределили — ей же скоро в школу надо было. Я жила в детском доме «Зеленый Гай». Воспитательница у меня была хорошая, хлопотала, чтобы нас с Нонночкой соединили. За год или два до войны энкавэдист привез меня в тот спецлагерь для детей врагов народа, где жила сестра, — это был Шполянский район, деревня Дарьевка, Черкасская область. Наш лагерь был в бывшем панском доме. Чем он отличался от обычного детского дома? Мы были в лесу, в полной изоляции, общались только с воспитателями. Они, к слову, относились к нам хорошо.
Мне на день рождения родители подарили медвежонка, а Нонне — куклу. Когда мы расставались, мы поменялись. Сообразили, что мишка очень большой, а кукла поменьше, мне будет удобнее ее таскать. Когда я приехала в тот лагерь, где была Нонночка, то оказалось, что сестра отдала мишку девчонке, ее называли Степанида-Царица. Знаете, в коллективе детей всегда найдется тот, кто себя поставит выше других, как в уголовном мире. Нонночка была спокойная, тихая, а я своего мишку забрала у Степаниды. Да, я такая была (смеется).
Началась война. Нас поздно эвакуировали. По ночам мы уже различали гул немецких самолетов, хватали одеяло, подушку и бежали прятаться в лес.
Эвакуация… Мы долго шли пешком, питались совсем плохо. Наткнулись на поле со вкусным зеленым горошком! И там все напаслись, наелись — и мы, и воспитатели. Потом все ушли, а на поле остались только мы с подружкой. Так вышло. Так я снова рассталась с сестрой. Какая-то женщина нас потом отвела в детский дом в Черкассах, куда свозили беспризорников. И я уже с ним прошла всю войну, эвакуацию, потом окончила ремесленное училище. Уже работала и потом только получила письмо от матери — она меня искала. Сестра не теряла связи с мамой вообще. Они писали друг другу письма.
Нас эвакуировали в Узбекистан. Очень страшная была жизнь. Сутками ходили по горам, ловили черепах. Притворялась пару раз, что больная, — в изоляторе чуть больше давали покушать.
Сейчас я верю в Бога. Но не потому что уверовала, как неграмотные бабушки, которым скажи, а они во все верят. Просто понимаю, что везде Божья рука была надо мною. Помню, как воспитательницы к нам приходили по ночам, утешали: «Ничего, дети, вот кончится война — и всего будет много-много». А мы в один голос: «И хлеба?».
Так хлеба хотелось! И чтобы не просто почувствовать его вкус, а немного больше поесть. И сообразили вот что: например, сегодня ты мне отдаешь свою порцию хлеба, и ты, и ты. И у меня собирается три или четыре порции хлеба, так что я уже могу наесться! А завтра точно так же мы отдаем свой хлеб кому-то другому. Эти собранные пайки хлеба мы съедали или на улице, или под одеялом, чтобы никто не видел. Не потому, что отберут, а чтобы не дразнить того, кому тоже хочется есть.
Когда мы жили в самом последнем месте в эвакуации — там люди уже немножко лучше жили. Местные нам иногда давали карточку, чтобы мы по ней хлеб для них получали. Понимаете, какое доверие было к детям? И мы очень любили, чтобы на этой пайке хлеба был «довесочек». Было соображение: принесешь все — и люди довесочек тебе обязательно отдадут.
Когда получила от мамы письмо, я уже работала в Черновцах, на фабрике. Маму уже освободили, она работала около Ташкента, в совхозе зоотехником. Я к ней ехала и переживала: как я ее узнаю? Она меня вышла встретить, и я как-то сразу почувствовала, что это не подлог, что это она. Бывают такие жизненные моменты, которые не опишешь.
После смерти Сталина мы долго еще были с волчьими билетами. Вернуться в Минск нам разрешили только в 1958 году. Я думаю: все говорят про узников нацизма, а про советских узников молчат. А ведь они работали на Германию всего несколько лет, а моя мама не могла вернуться домой 20 лет!
Янина Маргелова, 84 года. Янине было 4 года, а ее сестре Нонне — 6 лет, когда родителей девочек репрессировали.
Отец: Степан Маргелов, в Минске возглавлял секцию географии Института экономики Академии наук БССР. Арестован 23 января 1937 года. Осужден 28 октября 1937 года как член антисоветской террористической шпионской вредительской организации. Расстрелян 29 октября 1937 года. Реабилитирован в 1957 году.
Мать: Серафима Гомонова-Маргелова, в Минске работала лаборантом на дрожжевом заводе «Красная заря». Арестована 28 ноября 1937 года как жена изменника родины. Приговорена к 8 годам исправительно-трудовых лагерей (Казахстан, Акмолинское отделение Карагандинского лагеря). Реабилитирована в 1956 году.
