От родных
Из воспоминаний Якова Григорьевича Штерн:
Через год после ареста старшего брата, Давида Григорьевича, арестовали моего среднего брата, Эммануила Григорьевича. Задолго до ареста, он был исключён из партии за связь с братом – «врагом народа», снят с работы и , в течение многих месяцев, его никуда не брали на работу. Материальное положение его семьи стало критическим. Месяца за два до ареста его приняли на работу архивариусом в какое-то учереждение, где ему доверили регистрацию и выдачу чертежей. Отец и мать жили в это время у него. Когда старший брат и его жена были арестованы, то отец с матерью и шестилетним внуком были выселены из квартиры старшего брата. Было больно смотреть на Эммануила , когда он рассказывал о своей новой профессии архивариуса.
Ни родителям , ни жене не удалось даже узнать в какой тюрьме находился Эммануил. Нигде не давали о нем никаких справок. В прокуратуре также отказывались что-либо сообщать о нём, даже по прошествии 15 лет.
До самого последнего дня я не думал, что могу быть арестован. Я допускал, что старшие братья, занимая ответственные посты, находились в служебных отношениях со многими высокопоставленными лицами. И причиной их ареста, могли быть деловые связи с ними.
Для моего же ареста, я считал, что никаких причин не было. Вся моя жизнь была как на ладони. В самом худшем случае, допускал я , меня могут выслать в административном порядке из столицы.
В ночь с шестого на седьмое ноября, я был ответственным дежурным на стройке. В первом часу ночи раздался телефонный звонок. Говоривший по телефону представился дежурным по городу. Он сказал, что к ним поступило сообщение , что в районе моего дежурства, где-то случился пожар. Я ему ответил, что никакого пожара не было ни на стройке, ни на ближайших к строительству участках. Тогда он попросил меня не уходить, чтобы оформить это официальным актом, с участием представителей городской пожарной охраны. Этот звонок меня удивил, но и насторожил, хотя я все ещё не верил, что меня могут арестовать, и был далек от мысли, что это сигнал о готовившемся аресте.
Операция по моему задержанию была обставлена и проведена как в детективном романе. Территория стройки была оцеплена солдатами с винтовками. Ворвавшиеся в помещение работники НКВД, с направленными на меня пистолетами, потребовали поднять руки вверх.Пока один держал меня под прицелом, другой обыскал, ища у меня оружие. После этого мне был предъявлен ордер на мой арест, подписанный Берия и генеральным прокурором Вышинским. После обыска в помещении конторы, составления актов, меня повели в тюремную автомашину.
Трудно передать чувство подавленности и опустошённости, переполнявшие мою душу во время поездки в «черном вороне». В предрассветные часы в Москве на улицах уже начинали собираться участники ноябрьских праздников. Кое-где раздовались пение, смех ,шутки. Несмотря на полный мрак в отсеке кабины, я безошибочно определил, что везут меня на Лубянку, в так называемую «внутреннюю» тюрьму. С улицы она не видна. И о её существовании большинство москвичей не догадывается.
Моё отчаяние довершила унизительная процедура тюремной «обработки» арестованного, о которой я ранее и не подозревал. Она была направлена на полное подавление воли и человеческого достоинства. Меня заставили раздеться догола. Пока один из тюремщиков проверял нет ли во рту и в заднем проходе чего-нибудь предосудительного, другой отобрал все имевшиеся при мне вещи: серебряный портсигар, часы, пояс, кошелек с деньгами и документы. С моей военной гимнастёрки и плаща срезали, с «мясом», петлицы и все пуговицы. Пуговицы и крючки, при помощи которых застёгиваются штаны, также были срезаны.
Стоять или передвигаться с расстёгнутыми штанами и без пояса, можно только, когда поддерживаешь их руками. После этой процедуры, закончившейся фотографированием и снятием отпечатков пальцев, у арестованных это называлось «играть на рояле», меня отвели в чистую и небольшую камеру, площадью примерно 12 квадратных метров. В помещении стояло шесть железных, заправленных одеялами коек, и небольшой столик.
В совершенно подавленном состоянии я прилёг на койку и , как ни странно заснул как убитый, сказалось огромное нервное напряжение и перенесённые потрясения. Спал я , вероятно не больше часа. Подняли меня тюремщики, вывели во дворик тюрьмы. Он напоминал глубокий, каменный колодец, внутри высоких стен корпусов НКВД. Там меня уже ожидал «черный ворон». Меня втолкнули в один из крошечных отсеков. Всё мое внимание было направлено на то, чтобы удержать падающие бриджи. Кто этого не испытал на себе, тому не понять, как чувствует себя при этом человек. Ехали мы долго, по-видимому , объезжали скопления празднично настроенных участников демонстрации. Привезли меня в Бутырскую тюрьму и , в начале, поместили в маленькую каменную каморку, встроенную в стену большого зала. В этой каморке без окон, площадью меньше метра, можно было только стоять, опираясь на стенку. Такие каморки на тюремном языке называются «мешками». Пробыл там около двух часов. Кругом слышались душераздирающие вопли и крики. Вентиляции в «мешке» не было. Дышать, было трудно. Стоял специфический смрадный запах карболки и человеческого пота.
После этого меня опять повели в какое-то тюремное помещение, в котором снова повторили осмотр, раздели голым и отвели в баню. Здесь меня обстригли машинкой наголо и обрили лобок. Все мои носильные вещи в это время были отправлены в «вошебойку», как её называли , то есть в дезинфекционную камеру.
После «вошебойки» вещи приобрели специфический ,вонючий, тюремный запах. Затем меня отвели в небольшую одиночную камеру, принесли кусок хлеба и миску какой-то вонючей бурды. Было где-то около двух часов дня. К баланде я не притронулся, а хлеб оставил на случай, если буду в состоянии, в дальнейшем , съесть его.
В этой камере меня продержали часа полтора, после чего повели по целому лабиринту коридоров и лестниц. Для того, чтобы исключить возможность случайных встреч, сопровождающий надзиратель, все время громко стучал ключами о металлическую пряжку пояса.
Привели меня в 334 камеру в полной растерянности. После бани было жарко. Одной рукой я держал плащ, фуражку и пайку хлеба, другой должен был придерживать свои бриджи. Камера была просторной, рассчитанной на 25-30 человек. Вдоль стен тянулись сплошные деревянные нары, между нарами был проход, шириной метра полтора. Камера была забита арестованными, которые лежали на нарах, на полу под нарами и в проходе. Было их человек 180-190 . Возле двери стояла громадная «параша», емкостью – 8-9 вёдер.
Я чуть было не задохнулся от ударившей в нос вони – от «параши», табачного дыма, чеснока, человеческого пота и грязных вещей. На противоположной от двери стене, на высоте двух метров находилось небольшое окошко с металлическими решётками, которое было снаружи прикрыто сверху козырьком.
Каждый новый человек, являлся для арестованных, источником информации о том, что происходит на воле. Множество людей стало задавать мне вопросы – кто я, где меня арестовали и прочее. Не зная , что это за люди, я не понимал в какое окружение попал. Думал , нахожусь среди преступников. Будучи воспитанным на том, что в тюрьмы сажают за те или иные прегрешения, и честных людей там не держат, я замкнулся и не стал распространяться. Полагая, что хоть я и сам оказался в тюрьме, это не говорит ещё о том, что все остальные арестованные оказались здесь без оснований. Поэтому я сдержано отвечал, не вдаваясь ни в какие подробности.
Бывалые арестанты поняли мое состояние и не стали донимать расспросами. Нужно , де мол , дать ему время, пусть оглядится и сам всё поймёт. Первый день в тюрьме совпал с концом дня моего рождения – 8 ноября. Мне исполнилось 32 года.
В камере было много военнослужащих. Староста, бывший военный лётчик, взял надо мной шефство. Он каким-то образом, выкроил место среди группы военных, недалеко от окна. Места на нарах вблизи окна, считались привилегированными, самые ужасные - у «параши». Мне помогли сделать из кусочков тряпья завязки для брюк, вместо отрезанных пуговиц и крючков, и пришить их. Уговорили натереть корку хлеба чесноком и съесть, чтобы не заболеть цингой. Все заключённые ели чеснок, который можно было купить в «лавочке». Вскоре я почувствовал, что, за небольшим исключением, нахожусь в обществе доброжелательных, мало чем отличающихся от меня людей. Основной контингент, в то время, составляли военные, инженеры и партработники. Бросался в глаза высокий удельный вес евреев. Военнослужащим, как правило предъявлялось обвинение в военном заговоре, шпионаже, измене родине. Инженерам – вредительство, шпионаж, изредка – антисоветская агитация. Под рубрику антисоветской агитации попадали чаще граждане, рассказывавшие или слушавшие анекдоты. Также преступлением считалось, использование как обёртку, газеты с фотографией Сталина. Большое количество арестованных обвинялось в подготовке террористических актов. Была также небольшая прослойка рабочих. Сидевшие в тюрьме по году и более, настолько набили себе руку, что безошибочно предсказывали вновь прибывающим, какое обвинение будет им предъявлено. Достаточно было ответить на три-четыре вопроса. Если кто бывал за границей, то такому наверняка предъявлялось обвинение в шпионаже. Москвичей в нашей камере находилось немного более половины. Остальная часть состояла из приезжих со всего Советского Союза. Попадались также и случайные люди. Таким оказался какой-то молодой немец из Германии. Он понимал несколько слов по-русски. Говорил, что в Москву он попал как турист. Возможно, что это и был настоящий немецкий разведчик, но он нас как-то очень развеселил. Его допрашивал следователь, не знавший по-немецки ни одного слова. После первого основного вопроса следователя: « Ваша фамилия?», он ответил : « В Берлине .». Дело в том, что на немецком языке слово «фамилия» означает семья, вот немец и говорил, что его семья в Берлине. Допрос его закончился тем, что с набитой мордой его привели обратно в камеру. Он никак не мог понять , за что ему досталось по лицу. Держал он себя уверено и нагло, не сомневаясь, что его скоро выпустят. Через несколько дней, его вызвали и больше он в камеру не вернулся. Какой тупостью надо было обладать, чтобы немца, вполне возможного фашисткого разведчика, поместить в нашу камеру, где он мог получить полную информацию о том, какая происходит а Советском Союзе вакханалия.
Попал к нам в камеру, в конце 1938 года, следователь «ежовского» призыва, арестованный после снятия Ежова. Кто-то в камере его опознал и он все время боялся, чтобы мы его ночью не придушили. После ареста Ежова в аппарате НКВД прошла новая очередная чистка.
Сидевшие с 1937 года рассказывали, о легендарном командире кавалерийского корпуса Криворучко Н.И., герое гражданской войны, которого надзиратели буквально втащили полуживого в камеру. Привезли его из Лефортовской тюрьмы, одно только название которой приводило людей в ужас. В этой тюрьме пытки производились на особо профессиональном уровне, которые приводили, потерявших сознание в чувства. Там арестованные признавали себя виновными во всех, придуманных НКВД, преступлениях: в заговорах, в шпионаже, в подготовке диверсий и террористических актов на Сталина, Ежова, Калинина, Молотова и любых других видных, государственных деятелей. Если и оказывались среди арестованных единицы, мужество и стойкость которых нельзя было сломить, их превращали в полных калек. В таком вот покалеченном виде и попал в камеру Бутырской тюрьмы комкор Н.И. Криворучко, с переломанными ребрами, отбитыми почками и печенью. Я сам несколько раз видел в нашей камере людей, прошедших Лефортовскую тюрьму, её ещё называли военной тюрьмой, «расколовшихся», то есть «признавшихся» в своих преступлениях, без особых видимых повреждений, но у всех психика была нарушена. Они ни с кем не разговаривали, часами смотрели в одну точку, ни на что не реагируя.
Большинство арестованных, из нашей камеры не выдерживало пыток, или угрозы пыток. Для воздействия на подследсвенных часто арестовывали самых близких – родителей, жён, детей , и устраивали с ними очные ставки. Под угрозой расправы над родными, арестованные подписывали любые протоколы допросов , не читая их. Для избавления от унижений и мук издевательств, доведённые до желания скорейшей смерти, люди давали гнусные , лжесвидетельские показания, подтверждая любую ложь и на очных ставках, с арестованными по их навету. Я знаю несколько случаев, когда люди, не будучи в силах сопротивляться, соглашались на признание и подписывались ,что они являются членами антисоветской организации, якобы, действовавшей в учереждениях и на предприятиях. Но при этом не знали и не могли назвать фамилии и должности вербовщиков, работавших в аппарате. В этих случаях, следователи приносили им штатное расписание ведомства или предприятия, по которому вписывались в протоколы допросов фамилии «руководителей» и «членов» враждебных организаций.
Однажды моего соседа, человека средних лет, коммуниста, инженера крупного завода, вызвали на допрос и пять суток его не было. Я уже считал, что его нет в живых. Поздно вечером его втолкнули полуживого в камеру. Он был неузнаваем. С его мученического лица можно было писать портрет Христа. Лежа рядом на нарах, он шопотом рассказал мне, что его полураздетого, зимой продержали пять суток в каменном карцере, на бетонном полу. С улицы вентиляторами нагнетался морозный воздух. Далее он признался, что никогда ранее не молившийся, и не знавший никаких молитв, стал обращаться к Богу. Ему стали мерещиться видения, и что благодаря молитвам, он только и смог выдержать это мучительное испытание. Вскоре его забрали и обратно он не вернулся. Я этот пример привёл для того, чтобы показать, до чего можно довести муками самого правильного человека.
Многие арестованные, понимая, что «признания» всё равно не избежать, старались предложить явно нелепые вещи. Каждый пятый человек «готовился» взрывать мосты. Чаще всего признавались в подготовке взрыва Киевского моста через Днепр. Доходило до того, что «террористов», готовивших взрыв цепного моста через Днепр, становилось так много, что следователи браковали эту версию признания. Очень много было «отравителей» Волги и других крупных водоёмов. Всего не перечислить.
Эти «показания» вызывали цепную реакцию. Выдуманные организации росли как снежный ком, а с ними и число аретованных.
Были среди арестованных и такие, которые считали,что чем большие масштабы примут аресты, тем скорее власти разберутся в этом всенародном блефе. Некоторые рассуждали примерно так: раз власти заставляют давать заведомо ложные показания, то им виднее, для чего этот нужно.
После смещения Ежова, арестованных, ранее давших показания, что они подготавливали на него покушения, снова вызывали на допрос, и их заставляли переписывать показания. Вместо Ежова или Орджоникидзе (он в 1938 году застрелился), арест которого тоже готовился, они писали, что готовили убийство одного из членов Политбюро, не указывая фамилии, так как заранее нельзя было предугадать, кто может оказаться в числе врагов народа.
В камере, в течение всего моего пребывания в Бутырке, все время действовал комбед (комитет бедноты), который распределял, купленные в «лавочке» продукты питания и папиросы, между всеми заключёнными. Дело в том, что части арестованных – москвичам, разрешались раз в месяц, небольшие денежные передачи от их родных. Они вносились на лицевые счета арестованных. На эти деньги разрешалось закупать в «лавочке» в очень ограниченном количестве хлеб, сахар, колбасу (изредка), маргарин, иногда масло, дешёвые папиросы. Продажа происходила два раза в месяц, если камера не была наказана за какие-нибудь нарушения, что бывало довольно часто. Каждый, имевший возможность купить что-либо, обязан был делиться с теми, кто был лишён этой возможности. Нормы отчисления в пользу бедных устанавливались комбедом и были для всех законом. Для составления ведомости на закупку продуктов выдавался один лист бумаги на камеру. Составить поимённый список продуктов, с учётом потребности всей камеры, без бумаги для расчета стоимости, было очень сложным делом. Но всегда находились два –три человека, которые справлялись с этим. Вместо счётов, все расчёты они производили спичками. Если в ведомости была допущена ошибка в расчёте стоимости – вся камера лишалась «лавочки».
Вызовы на допросы начинались обычно, поздно вечером , после отбоя или в полночь. Никто с вечера не спал. Все находились в тревожном ожидании. Когда надзиратель открывал крохотное окошечко в двери камеры и тихо произносил фамилию вызываемого, все подымали головы, прислушиваясь, и каждому из нас казалось его собственная фамилия.
Против меня было сфабриковано дело по обвинению в шпионаже «в пользу РЯДА иностранных разведок». В пользу каких именно разведок я «работал», так мне и не удалось узнать. Всё обвинение строилось на родственных связях с братьями, в частности, что я был завербован моим средним братом, который якобы передал мне шпионскую агентуру. В подтверждении этого , в моем деле были показания какого-то , совершенного неизвестного мне человека, который ничего не знал о моей семье и писал показания, путаясь в количестве братьев Штерн.
Первый следователь, предъявивший мне обвинительное заключение, оказался знакомым по прежней работе в органах. Увидев меня, он почуствовал себя неловко. После моего категорического отказа подписать, что я ознакомлен с постановлением об обвинении меня в шпионаже, он долго меня не задерживал. Его хватило на 15 минут. Никаких серьёзных попыток повлиять на меня не было. Больше я его ни разу не видел. Меня несколько раз передовали от одного следователя к другому. Запомнились мне две фамилии: Курган и Графский.
На допросы меня таскали чуть ли не каждую ночь, в течение нескольких месяцев. Когда меня водили по коридорам следственного корпуса тюрьмы на допросы, отовсюду слышались крики и дикие душераздирающие вопли, от которых леденела кровь. Но длительные и систематические угрозы во время ночных допросов, не сломили мой моральный дух. Однако нервные стрессы, продолжительное пребывание в тюрьме, постоянное недоедание (тюремная пища вызывала во мне отвращение), полное отсутствие белковых продуктов подорвали моё здоровье и физическую силу, которой природа наградила меня в достатке. Питался я в основном хлебом , который мы натирали чесноком и обильно посыпали солью (соль нам не ограничивали), кипятком и небольшим количеством продуктов из « лавочки». Много спустя, во время скитаний по пересыльным тюрьмам и этапам, когда мой организм был истощён до крайности, любая пища стала мне казаться съедобной, и я с сожалением вспоминал и удивлялся, как это я мог отказыватся от тюремной пищи в Бутырках и от каш , заправленных несъедобным растительным маслом.
Переносить тюремные испытания мне очень помогли книги. Надо признать, что библиотека в Бутырках была прекрасной. Если камера ничем не проштрафилась, то нам разрешали давать раз в декаду, десятка полтора-два книг. Говорили, что тюремной библиотекой ведает Фаня Каплан, которая была осуждена на вечное тюремное заключение за покушение на жизнь Ленина. Многие из нас не в состоянии были читать, так что и на мою долю книг хватало. Попадались очень редкие книги, как например толстенный том – «Переписка Чайковского с баронессой фон Мекк». Эта книга была для меня открытием, из неё я многое узнал о Чайковском и об этой удивительной женщине, которая всю жизнь поддерживала его духовно и материально, но ни разу не встретилась с ним.
В начале 1939 года количество арестованных поубавилось. На полу больше никто не лежал. Все перебрались на нары. Мы получили возможность свободно поворачиваться с боку на бок. Раньше этот манёвр можно было осуществить ( из-зи тесноты мы лежали впритирку) только по команде, всем повернуться одновременно. Людей вызывали с вещами и они больше не возвращались.
Алиса
