Сохранено 2585967 имен
Поддержать проект

КАМЕРА №38

Аббас-Оглы Адиля Шахбасовна (р.1920)

В «черном вороне» меня привезли на вокзал и посадили в общий вагон, на окнах которого почему-то были решетки. Не знаю, может быть, в этом вагоне были одни арестанты? Пока ехали, меня зачем-то несколько раз пересаживали с одного места на другое.

Всю дорогу меня мучила одна и та же мысль: почему меня везут в НКВД Грузии, что я такого совершила, почему им понадобилась? Ведь мне еще не было и девятнадцати, никакой должности я не занимала, никаких опасных разговоров не вела. Так, истязая себя, прижавшись лицом к окну вагона, доехала до Тбилиси. С вокзала на таком же «черном вороне» меня повезли в НКВД Грузии. Там меня сфотографировали в профиль и анфас, сняли отпечатки пальцев, заполнили какую-то анкету, потом что-то спрашивали, до сих пор не могу вспомнить, о чем, водили из одной комнаты в другую, говорили что-то обо мне на грузинском языке, показывали на меня пальцем, опять между собой что-то говорили и наконец повели в камеру.

Меня втолкнули в камеру под номером 38, и дверь с грохотом за мной захлопнулась. Я оказалась в маленьком темном помещении, таком тесном, что в нем едва можно было повернуться. С двух нар на меня испытующе смотрели две женщины. Третьи нары ждали меня.

Как я потом узнала, обе мои сокамерницы сидели уже более двух лет и испытали невообразимые физические и нравственные мучения. Но это были по-прежнему красивые женщины. Одну звали Тина Рамишвили, и она была женой какого-то влиятельного человека, признанного «врагом народа». Взгляд карих глаз этой высокой, стройной, изящной молодой женщины с рыжими волосами был ласковым и печальным. Потом я узнаю, что она была очень начитанна и образованна, увлекалась живописью. Тина недолго находилась в камере № 38. Вскоре ее перевели в Орточальскую тюрьму, где мы с ней некоторое время спустя встретились вновь.

Вторая справа — Адиле.

Другая моя сокамерница - Екатерина Гегечкори, черноглазая, худенькая, с добрым лицом, - оказалась невесткой жены Берия. Когда я увидела ее, она еще не оправилась после очередного избиения, еле могла двигаться. Она рассказывала мне о себе и своих близких. Катя происходила из интеллигентной и состоятельной семьи, получила хорошее образование, была очень музыкальна, прекрасно говорила по-французски. Ее муж, Николай Гегечкори, брат Нины Берия, был известным вТбилиси хирургом. Жили они дружно. Их единственная дочь была больна туберкулезом кости, у нее одна нога была короче и тоньше другой. С ними жила Катина мама, она ухаживала за внучкой, возила ее в коляске в школу и на музыкальные занятия. Теперь через арестантов Катя узнала, что мать с больной девочкой выбросили из квартиры и загнали в подвал. Истерзанная побоями женщина все время рыдала, и раны на ее руке и ногах не заживали. Она очень страдала. Я спросила, почему ей не поможет Нина Берия? Она ответила шепотом, что Берия расправился со всеми родственниками и к нему никто не смеет обратиться. Катя говорила, что ее муж добился выезда в Германию с семьей для лечения дочери, и три раза они возили девочку на какой-то знаменитый курорт. В 1937 году их обвинили в шпионаже и арестовали. Так Катя оказалась в камере № 38, а Николай Гегечкори, кажется, был расстрелян. Бедная Катя часто, глядя на меня, вспоминала дочь, которая была младше меня всего на два года. Бывало, прижмет меня к груди, плачет и оглядывается на волчок в двери, чтобы не увидел охранник. Она научила меня перестукиваться через стенку с соседними камерами...

В начале 1980-х годов, когда я работала в Сухумском государственном педагогическом институте, ко мне пришел директор сухумского краеведческого музея Черкезия. Он дождался, когда члены кафедры ушли, и спросил меня, знала ли я Екатерину Гегечкори. Я насторожилась. Он заметил мое замешательство и объяснил, что получил от нее письмо, в котором она просила его найти меня и, если это удастся, прислать ей мой адрес и фотографию. Еще он добавил:

- Она пишет воспоминания и хочет знать о вашей дальнейшей судьбе.

Но в то время я еще не изжила свой страх перед прошлым.

- Напишите ей, - сказала я ему, - что меня нет в живых. Он очень удивился и стал меня уговаривать, но я так и не согласилась. Больше о Кате я ничего не знаю...

В ту ночь, когда я впервые переступила порог камеры № 38, Екатерина и Тина смотрели на меня с сочувствием. Только захлопнулась за мною дверь, как посыпались вопросы: откуда я, за что посадили, сколько мне лет. Но я, оглушенная увиденным и бессонной ночью, свалилась как подкошенная на нары и уснула. Разбудил меня душераздирающий крик какого-то молодого человека.

Я вскочила и заметалась по крохотной камере - мне казалось, что каждый его следующий страшный вопль отбрасывал меня от одной стены к другой. Потом крики и стоны смолкли. На мой вопрос, кто кричит и что с этим человеком, ни Катя, ни Тина не ответили - только молча смотрели на меня, а на глазах у них были слезы. Тогда я схватила Катю за руки и стала трясти, умоляя сказать, что случилось и что этот несчастный говорит. Она мягко высвободила свои руки, обняла меня, погладила по голове и сказала:

- Деточка моя, не спрашивай, скоро сама все узнаешь...

Я горько зарыдала.

В ту же ночь меня повели на допрос (обычно вызывали ночью, в 3-4 часа). Вели по коридорам второго и третьего этажей, отовсюду раздавались крики, стоны, ругань. Я сначала в ужасе останавливалась, озиралась по сторонам, но тут же получала грубый толчок в спину: полагалось идти молча, опустив голову и заведя руки назад, разговаривать с охранником тоже строго запрещалось. Так начались мои ночные мучения. Допрашивали меня следователи Гургенидзе, Акопов и другие, фамилий которых не помню, а некоторые и не знала.

Много чего я наслушалась и насмотрелась в камерах и коридорах НКВД. Нечеловеческие крики с разных сторон, соседки по камере, которые корчились от боли... Иногда ведут на допрос, а навстречу по коридору волокут людей, которые не могут сами идти после пыток. Смотреть на этих несчастных конвоиры не позволяли:

- Отвернись к стене, руки назад!

Среди охранников попадались иногда и хорошие люди. Помню, один из них, осетин по имени Илюша, всегда старался вести меня на допрос в такое время, когда не было встречных. Кроме того, он предупреждал меня, в какой кабинет мы идем:

- Возьми себя в руки, я веду тебя к Гургенидзе.

Я уже знала, что это был за зверь, и благодаря предупреждению конвоира могла заранее приготовиться, собраться с духом.

На одном из первых допросов Гургенидзе показал мне какую-то бумагу:

- Вот, прочти. Это разрешение применить к тебе средства физического воздействия. Я могу с тебя теперь шкуру спустить.

Я молчала. Тогда он схватил меня за волосы (а волосы у меня были длинные, ниже пояса), намотал их на руку и стал таскать меня за собой по кабинету. Я молчала, хотя было очень больно. Потом начал командовать:

- Встань, сядь! Встань, сядь! Руки вверх, руки вниз! Руки вверх, руки вниз! На колени! Поднимись!

Я должна была выполнять эти бессмысленные команды до полного изнеможения, пока руки и ноги не опухали. Но бить меня почему-то не решались, почему - не знаю, знаю только, что Лилю Чиковани, которая была на два года старше меня, тоже не били.

Зато вдоволь издевались по-другому. Самое страшное, когда избивали других, а меня заставляли смотреть на их мучения. Видела, как били резиновым кнутом женщин, как пытали и били по самым чувствительным местам полуголых мужчин и заставляли их бегать на четвереньках. Много чего я видела, о чем не могу говорить и не хочу вспоминать. Я тогда забывала, где нахожусь, и готова была кинуться на помощь, но одним ударом в спину палачи быстро приводили меня в чувство. Следователь угрожал и со мной так поступить, если я буду отпираться. Часто меня сажали в карцер, который находился в полуподвальном помещении: полтора на полтора метра, цементный пол, крохотное отверстие в двери, тусклый свет. Быстро становилось душно, и я начинала метаться, как зверь в клетке. Один раз в сутки давали 200 граммов черного, твердого, как камень, хлеба и два раза - по кружке воды. В углу стояла параша. Можно было задохнуться от зловония.

Но я никогда на допросах не плакала, никогда не взывала к жалости своих мучителей.

- У-у, персючка, - говорил мне один из следователей, - сразу видно, кровожадная персючка!

Мой жизненный опыт был невелик, и, пока я не оказалась в камере № 38, я полагала, что вокруг меня в большинстве своем только добрые, желающие мне счастья люди; я никогда не знала обид, оскорблений, побоев, голода, угроз, унижений - но жаловаться им я не собиралась, хотя, когда ночью меня вызывали на допрос, ноги от страха подкашивались, а руки дрожали.

Однажды меня повели к наркому внутренних дел Грузии Рапава (Рапава Авксентий Нарикиевич (1899—1955) — председатель ЦИК Абхазской АССР в ноябре 1937 — июле 1938 г. председатель СНК Абхазской АССР в июле — ноябре 1938 г. Нарком внутренних дел Грузинской ССР с 19 декабря 1938 г. по 26 февраля 1941 г. и с 31 июля 1941 г. по 7 мая 1943 г., нарком — министр государственной безопасности Грузинской ССР с 7 мая 1943 г. по 12 января 1948 г. Министр юстиции Грузинской ССР с 25 января 1948 г. по ноябрь 1951 г. Арестован в июле 1953 г. Осужден и расстрелян 15 ноября 1955 г.). Я вошла в просторный светлый кабинет, на окнах - красивые шторы, на полу - роскошный ковер, мягкие стулья, обитый бархатом диван. По сравнению с моей камерой это были поистине царские апартаменты. С портретов на стене на меня смотрели Сталин и Берия, а за большим письменным столом в кресле восседал сам нарком и тоже сверлил меня глазами. Перед ним лежали папки, книги, еще я запомнила массивный чернильный прибор и бронзовую Афродиту.

Затем в кабинет вошли три человека, один из них был мой следователь Гургенидзе, двух других я видела впервые. Чуть позже на пороге появился, красивый светловолосый мужчина в облегающем сером костюме и с тросточкой в руке, как будто только что с загородной прогулки. Потом я узнала, что это был начальник отдела Савицкий. Лицо его показалось мне добрым, он улыбался. Я почему-то решила, что этот человек мой спаситель, и смотрела на него с надеждой. А он, увидев меня, перестал улыбаться, нахмурился и грозно спросил:

- Разве ты, девчонка, сможешь выдержать то, что вы держала лакобовская проститутка Сария? Если по-прежнему будешь молчать, мы из тебя сделаем бабу-ягу. У тебя, сука, нет выбора, - продолжал он, повысив голос, - расскажи, как Лакоба подготовил покушение на товарища Сталина весной 1934 года в Гудаутском районе, как ты посредничала между Лакобой и турецким шпионом, с которым встречалась на границе, в Кырнапе (это он мне припомнил мой отдых на реке Чорох. - А.А.). Чистосердечно признаешься - получишь свободу, будешь молчать - изувечим и прикончим - и тебя, и твою мать.

Я слушала этого красивого человека, в одно мгновение превратившегося в зверя, и плохо соображала, что происходит, зачем меня привели сюда. Понимала только одно: это конец. Затем меня заставили под диктовку написать, что меня, несовершеннолетнюю, хитростью заманили и выдали замуж за брата жены Нестора Лакоба, чтобы воспитать меня послушной, беспрекословно подчиняющейся Нестору. Запуганная, одурманенная бесконечными ночными допросами, чувствуя себя совершенно беспомощной, я не отдавала себе отчета в том, что пишу. Они еще что-то диктовали, не помню, я все писала и писала. Мне уже было все равно. Разве я думала тогда, что останусь жива, что снова окажусь на воле, что наступит время возмездия? Нет, и многие не думали. Я только видела, что тюрьма переполнена, что люди умирают. Но были среди нас и те, кто верил: правда победит и палачей постигнет кара. Сария была уверена в этом...

Закончив, я подписала свои показания и только хотела их прочесть, как следователь схватил меня за руку и заорал:

- Не сметь! Ты что, забыла, где находишься?!

От его крика что-то внутри у меня словно оборвалось, я съежилась и с ужасом стала ждать, что будет дальше. Вдруг один из присутствующих, не то случайно, не то сжалившись надо мной, сказал, что в начале 1934 года мне еще не исполнилось четырнадцати лет и я не была невесткой Лакоба. Они о чем-то коротко переговорили между собой и отправили меня в карцер.

Этот карцер помещался где-то наверху - крыша была раскалена от палящего солнца, и в крошечном помещении без окон горел ослепительный свет. На допросах не плакала, а тут разрыдалась, меня трясло словно в лихорадке, голова шла кругом. Я разговаривала со стенами, с небесными силами, в общем, была на грани безумия. Даже сейчас, когда я это вспоминаю, меня бросает в жар. Даже мысленно возвращаясь к прошлому, я прихожу в ужас.

Через два дня меня вернули в камеру, а там на нарах, избитая, корчилась от боли и стонала Катя Гегечкори. Я стала ухаживать за несчастной женщиной, хотя сама едва держалась на ногах. Кроме нас, в камере никого не было: кто на допросе, кто в карцере. Но вскоре привели трех женщин. В камере было очень тесно, кое-как разместились. Ночью спали валетом, хотя спать-то почти и не приходилось, потому что кого-нибудь вызывали на допрос. Выпадали редкие дни, когда нас не трогали, и тогда мы вполголоса разговаривали. Еще осторожно перестукивались через стенку с помощью тюремной азбуки, в которой количество ударов означало букву, - узнавали тюремные новости. Перестукивание грозило десятидневным карцером как нарушение тюремного режима. Постоянно приходилось быть начеку: охранники все время смотрели в волчок. А сидеть надо было так, чтобы им были видны руки и ноги. Однажды я решила немного поднять настроение моим соседкам и стала рассказывать анекдот про чекистов, однако увидев страх на их лицах, замолчала. В эту же ночь одну из женщин, Аню, вызвали на допрос, а вскоре и меня повели к следователю. Только я вошла в кабинет, как на меня набросился с руганью Гургенидзе. Кроме него, в комнате были еще трое мужчин. Он долго кричал, угрожал, а я не могла понять, чего он хочет. Выплеснув злобу, он наконец спросил:

- Чем это вы занимаетесь в камере, что ты болтала про нас?

В это время вошел второй мой следователь, Акопов, и Гургенидзе приказал повторить анекдот, который я рассказала в камере.

Вначале я растерялась, не зная, как поступить. Однако после некоторого замешательства взяла себя в руки и преподнесла им анекдот даже с некоторым азартом - что будет, то и будет! Анекдот был такой: «В одном доме жил на первом этаже еврей Абрам, на втором - чекист. В любое время дня Абрам, входя в дом или выходя из дома, если встречал чекиста, снимал фуражку, низко кланялся и вежливо говорил ему: "Добрый вечер!" (Эти слова я произнесла с еврейским акцентом.) Однажды чекист остановил Абрама у входа и сказал:

- Абрам Моисеевич, ведь сейчас день, а вы говорите: добрый вечер.

Абрам привычно наклонил голову и скороговоркой произнес:

- О! Когда я вас вижу, у меня темнеет в глазах.

Чекист громко засмеялся и остался доволен ответом перепуганного Абрама».

Я замолчала. После минутного молчания вдруг раздался взрыв смеха. Следователи смеялись до слез, анекдот произвел впечатление. Меня отправили в камеру. Я была удивлена таким оборотом дела и тут же рассказала обо всем своим сокамерницам.

После этого отношение ко мне изменилось. Меня стали сторониться, не разговаривали, смотрели с подозрением. Два дня я мучилась, не понимая причины столь резкой перемены. Наконец не выдержала и, когда все были в камере, спросила, в чем я провинилась, и от обиды заплакала. Катя Гегечкори повернулась ко мне и строго сказала:

- Как они могли тебе простить этот анекдот? Может, ты согласилась стать стукачом?

Оправдываться я не стала, это было бесполезно - как я могла доказать свою невиновность? Ночью меня вызвали на допрос, после которого снова посадили в карцер. Как потом оказалось, пока меня не было, Аню перевели в другую камеру, а к нам привели молодую женщину, которая сказала, что Аня - жена следователя и что ее помещают в разные камеры, чтобы она следила за арестантами и доносила, о чем они говорят и чем занимаются. То есть она-то и была самой настоящей стукачкой!

На третий день я вернулась в свою камеру, измученная, с высокой температурой, невыносимо болело ухо (впоследствии потеряю слух). За мной стала ухаживать Катя, которая от имени всех извинилась передо мной. Она сказала:

- Прости, деточка, за ту обиду, которую мы тебе незаслуженно нанесли. Теперь мы точно знаем, кто у нас был сексотом.

Позже по тюремному телеграфу нам сообщили, что мужа Ани посадили и он вскоре умер в тюрьме, а ее отправили на восемь лет в лагеря.

Меня продолжали каждую ночь вызывать на допросы. Наконец объявили, что следствие закончено, и предъявили отпечатанный на пишущей машинке документ.

- Вот, все статьи по номерам, - сказал следователь. - Признаете себя виновной?

- Но я не знаю, что означают эти номера...

Он стал перечислять:

- Это - шпионаж, это - измена Родине, это - разглашение важных сведений, это - антисоветские выступления, это - дискредитация партии и правительства. Так что советую тебе признаться - подпиши, для тебя же будет лучше.

И я написала под его диктовку: «Я признаю себя виновной по предъявленным мне статьям...»

Следователь взял у меня из рук подписанное «признание» и удовлетворенно сказал:

- Теперь тебе осталось только встать к стенке. Есть все основания для того, чтобы тебя расстрелять.

Я испытывала в тот момент такую апатию и усталость, что даже не испугалась. Не знаю, куда они потом дели этот документ. Окончательное обвинение мне было предъявлено по другим, менее страшным статьям.

После минутной паузы следователь вдруг обратился ко мне с неожиданным вопросом:

- Адиле, если останешься жива, будешь на свободе и вдруг случайно встретишь меня на улице, как ты поступишь?

- Как увижу вас, - ответила я, - сразу перейду на другую сторону и все сделаю для того, чтобы только бы не встретиться.

Он посмотрел сердито и велел охраннику отвести меня в камеру, а вдогонку сказал:

- Еще надо иметь счастье остаться в живых и выйти на свободу!

До сих пор не могу понять, зачем он задал свой вопрос...

Аббас-Оглы А. Ш. Не могу забыть. – М. : АСТ, 2005.