Кочин Николай Иванович (1902-1983)
Когда нас бьют ногами,
Пинают небосвод,
У нас под сапогами Вселенная орет.
Андрей Вознесенский
Они были арестованы в 1937 году в разное время, но этапированы вместе. После тяжелой подследственной тюрьмы, изувеченные, голодные и обобранные в камерах урками, они еще мучались целый месяц в столыпинском вагоне, по тридцать человек в купе. Не только лежать, но и стоять там места не хватало. И когда в окошечко им бросали хлебные пайки, передние ловили все, а задним не доставалось. От недоедания, от недосыпания задние падали прямо под ноги передних и их незаметно затаптывали. На станциях всегда приходила охрана и осведомлялась, сколько затоптанных. Мертвых тут же выбрасывали. Из двухсот человек этой партии политических в распред прибыло только двадцать. После карантина и прожарки одежды их отправили на таежный участок, на лесоповал. Пригнали ночью. Они повалились кто куда. Когда утром проснулись, то увидели себя в полутемной промозглой землянке, посредине которой стояла развалившаяся печка с котлом; два тусклых окошка, заткнутые тряпками, под самым потолком, еле пропускали жидкий свет.
Люди вповалку лежали на сплошных нарах из неотесанных еловых бревен.
Землянка была огорожена колючей проволокой, и со всех сторон обступила ее тайга, загораживавшая солнце. За проволокой стояла огромная деревянная изба, в ней жила охрана. Вот и все. Никто не знал в этом загоне, где юг и где север. Царило молчание, тяжелое, как на похоронах. Чрезмерное горе подавляет нашу душу и стесняет ее проявления. Всякая страсть, которая оставляет место для размышления, не есть сильная страсть.
Люди еще в распреде разузнали, что всяк попавший сюда обречен на смерть, потому что никто не был способен сделать выработку (в кубометрах на человека), чтобы получить хлебный паек. Но это никого из начальства не печалило. И лагерь, и распред были переполнены людьми. Иногда лагеря отказывались от рабочей силы, которую торопился сбыть с рук распред, вынужденный освобождать бараки для новых этапников, ибо из Центральной России шли и шли новые партии заключенных
- беспрерывно, одна за другой.
Все они были горожане, никогда не знавшие, что такое рубка леса, не видевшие ни пилы, ни топора. Редкий из них по малосилью и изнурению мог поднять топор. Еду им привозили из лагпункта. И пока везли, хлеб и баланда замерзали. Никто здесь не знал, что такое горячая пища.
Утром, чуть свет, их погнали в лес. Они еще могли двигаться по проторенной тропе, но когда подошли к деревьям, очутились в сугробах, увязли в них по брюхо и просидели весь день в снегу без дела. Одежонка была рваная, валенки сырые, без носков, некоторые были в кожаной обуви, спустя часы они уже были с отмороженными ногами и лежали простуженные в горячке.
На следующий день повторилось то же самое. Количество больных увеличилось. Когда в очередной раз пришел конвой, то больные потребовали врача.
- Ишь ты, чего захотели, - усмехнулся конвоир. - Не на курорт приехали! Выходи без разговору и все по пяткам стройся.
- Врача! - закричали все. - Врача или объявляется забастовка.
- Шалишь, кума, не с той ноги плясать пошла, - сказал конвоир.
- Эй, бригадир! Ты, видать, грамотный, читай на стене.
На прокопченной стене, под самым потолком висел выцветший плакат со знакомыми словами: «Если враг не сдается, его уничтожают!»
И ниже были различимы дыры от пуль. Предыдущую партию здесь расстреливали прямо в землянке.
На стене также было выцарапано гвоздем: «Оставь надежду всяк сюда входящий».
- Вот вам врач, исцелитель, - усмехнулся охранник, указывая на плакат. - А бунтовать станете, вам рты зашьем и в расход...
Когда охранник ушел, бригадир запер дверь изнутри и предложил обсудить вопрос. Вопрос оказался ясным для всех: или медленная, мучительная и позорная смерть, или скорая и достойная коммунистов, ибо здесь были только коммунисты с самыми большими сроками. Надеяться было не на что. Все прибывшие сюда погибали. Не слышно было, чтобы кому-нибудь довелось выйти на волю. Решили никого не неволить, кто хочет остаться жить - пусть живет.
Бригадир предложил голодовку и никаких сношений с администрацией. Чтобы предохранить себя от малодушия и не идти на попятную, решено было зашить всем рты. Бригадир стал опрашивать каждого.
- Профессор Плетнев. Ваше слово.
- Я осужден на двадцать лет, друзья мои. Мне сейчас седьмой десяток. Два года меня мучили в застенках, чтобы я подписал протокол, что был участником отравления Горького. Я выдержал, не налгал на себя. Мне выбили зубы, поломали ребра. Я - полупокойник. Никто раньше смерти не может быть назван счастливым. Я согласен умереть.
- Полковник Васильев, прошу.
- Профессору, братан, повезло. Помогла, может быть, старость или мировая известность. И пытали профессора кустарно, грубо, по-русски. Это можно вынести. Но я не мог. Мне сфабриковали дело, что я был шпионом семи государств. Если я не подпишу этого, заявили мне, то на моих глазах изнасилуют дочь и жену. Так случилось со многими. И я подписал. Может быть, я ошибся. Но смерть я рассматриваю, как единственное средство избавиться от своего позора... и позора моей Родины.
- Секретарь обкома Гинзбург Лазарь! Говори.
- Я, товарищи, право не знаю, что мне инкриминировали. Нас сразу, весь обком, осудили целым списком. Ни суда, ни следствия не было. Мне дали двадцать лет. Истина пока не имеет тех сил, чтобы исправить ложь. Я все обдумал. Пришла в мир сила татарско-византийская, давящая и уродующая человека. Малейшая неосторожность: улыбка, смех, жест - всякий, большой ли или самый маленький в стране, становится ее жертвой. Обманывать себя, идеализируя эту татарщину, можно только до тех нор, пока знаешь о ней понаслышке. Но тот, кто однажды побывал в ее железных лапах (я сидел в Бутырках), тот навсегда утратит вкус к самообольщениям. Джугашвили - деспот, каких мир еще не знал. Я коммунист, я знаю силу убеждения. Всякое убеждение может быть достаточно сильным, чтобы заставить отстаивать его ценой жизни. Я присоединяюсь к предыдущим. Убеждение мне говорит, что нет, совершенно нет никакого иного выхода.
Все были с ним согласны. Зашивать рты - не было новинкой в лагерях при объявленных голодовках. Нашлись игла, суровые нитки и сапожник, который искусно зашил рты каждому. К вечеру вся бригада молча лежала на нарах. Привезенные хлеб и баланда лежали у дверей землянки, никто их не трогал.
Утром следующего дня сорвали дверь с петель, и в землянку ворвалась вооруженная охрана. Командир охраны объявил:
- Внимание! Бригадиру приказываю от имени начальника лагпункта сейчас же раздать бригаде хлеб. После еды немедленно построиться шеренгами в зоне.
Никто ни слова.
Командир охраны выпалил все угрожающие слова, совершенно непечатные, и когда запас этих слов израсходовался, он не мог решить, что делать дальше. Пообещал еще посадить всех в карцер и прибавить лагерный срок. И ушел разъяренным.
В полдень в сопровождении охранников приехал сам начальник лагеря, грузный мужчина в шубе романовской дубки и в пыжиковой шапке-ушанке. Он был из тех штрафных работников НКВД, которых посылали в сибирскую глушь, чтобы они усердно выжимали пот и кровь из заключенных. Тут требовался действительно редкий характер, привычка к садизму и абсолютная атрофия совести.
Начальник был мастером утонченных истязаний, привык к большим масштабам и строптивость одной бригады считал сущим пустяком.
Спокойным, но властным голосом он вызвал бригадира. Бригадир не отозвался. Начальник приказал всей бригаде подняться с нар. Бригада не поднялась. Начальник сел на печку и пальцем указал командиру охраны на лежащих. Тот принялся методично пинать каждого подряд. Бригада не шелохнулась. Командир велел своим охранникам бить строптивцев шомполами.
Ни звука, ни стона.
Только тупое месиво хлибало, да звенел шомпол, если ударялся о нары.
Охранники устали и остановились.
- Бейте их прикладами, - сказал командир, искоса поглядывая на начальника, - скорее очухаются.
Он суетился больше всех и воодушевлял каждого.
Охранники стали бить заключенных прикладами и опять никого не смогли поднять.
- Крепче бейте! - закричал в исступлении командир. Ему было стыдно перед начальником, что он ничего не может сделать с безоружными. - Смертным боем бейте!.. Бейте гадов, фашистов, врагов народа! Что вы точно чешете им спины. Бейте в самые вредные места.
Охранники били, делали передышку и опять принимались бить. Вдруг один из них сказал:
- Товарищ старшина, мне чудится, у них рты зашитые. Клянусь честью...
Старшина подошел к начальнику лагеря и виновато объяснил:
- Это, товарищ начальник, сплошная контра. Им хоть кол на голове теши, а на своем поставят. Особливо, ежели из образованных, которые именуют себя большевиками. Прошлой зимой я одному велел в воду лезть. Водопровод лопнул, из канала вода бьет фонтаном, а он, представь себе, торгуется: сапоги теплые, видите ли, ему нужны, в валенках негоже. Я говорю: «Лезь!», а он свое долдонит. Я дуло приставил. «Ах, ты меня смертью пугать, - говорит, - так смотри, слизняк». Взял топор и тут же на моих глазах левую
руку оттяпал. Вот какой народ несогласный!.. Эти тоже такие, я их насквозь вижу. Сколько хлопот с ними! Совсем извольничались при советской власти. Извольте сами взглянуть.
Начальник приблизился к крайнему, ткнул зажженной спичкой в лицо и матерно выругался:
- Подлецы, никакого благородства! Гады ползучие! Позвать лепилу. Ну, живо!
Погнали на рысях за лекпомом. Лекпом, тоже зек, трясясь от испуга, при свете свечи извлек скальпель и приготовился расшивать рты. Он разглядел одного, разглядел другого, разглядел третьего. Потом отошел в сторону и, стуча зубами, дрожащим голосом сказал:
- Г... г.. гражданин начальник, тут совершенно бесполезное дело. Они все убитые до смерти.
- Выражаться точнее, балда! - начальник в остервенении ткнул лекпому кулаком в лоб. - Составляй акт... Как там у вас?.. Скончались от сердечной недостаточности. Понятно тебе или повторить? Чтобы все было в ажуре.
- Будет, все будет, как надо, гражданин начальник. Вот как перед Богом...
И лепила вместе с охраной целый день составлял акты на списание бригады.
Из карманов трупов повыгрузили зажигалки, фотографии жен, кисеты с табаком, кой-какие деньги, письма от родных. Фотографии и письма охрана порвала, деньги присвоила, табак искурила.
А трупы повытаскивали из землянки за ноги волоком и сложили в высокую поленницу под могучим кедром, за зоной, как это делали всегда. Тут трупы остывали и промерзали целую неделю. Когда они окончательно промерзли, их навалом побросали в сани и свалили в овраг. Там их обглодали таежные звери. А весной обглоданные кости заросли высокой, сочной, буйной сибирской травой.