Перед читателем антология, составленная из стихов жертв советского режима, сочиненных в тюрьмах, лагерях, ссылке или спустя годы, а то и десятилетия после освобождения и реабилитации. В ней также стихи расстрелянных поэтов, написанные до ареста. Среди ее авторов, наряду с профессиональными литераторами, люди всех социальных групп и самых разных профессий.
Эти стихи — неисчерпаемый источник знаний о советском периоде российской истории. Иной формы самовыражения для заключенных и ссыльных просто не существовало. Говорить правду в подцензурных письмах и высказывать свое отношение к происходящему было равносильно самоубийству. Поэтому письма подневольных людей, за редким исключением, не столько говорят, сколько умалчивают о реальных обстоятельствах. То же можно сказать и о миллионах хранящихся в архивах следственных дел, абсолютное большинство которых — измышления самих следователей, подписанные жертвами режима под пытками и психологическим давлением.
ГУЛАГ был мобильной, постоянно обновлявшейся трудовой армией, где жизнь большинства заключенных заканчивалась в течение нескольких лет (а то и месяцев). Миллионы жертв, миллионы порушенных семей, искалеченных судеб!
Без потаенной поэзии узников ГУЛАГа история советского периода выхолащивается и в значительной мере лишается главного содержания — если главным в истории считать человека, его жизнь и судьбу.
Горный мастер, вольнонаемный Василий Соловьев, уезжая в 1953 году с Колымы в отпуск, вызвался разыскать в Москве Илью Эренбурга и передать мои стихи. Вскоре Илья Григорьевич написал отцу, что будет просить о пересмотре моего дела: «О стихах, — добавил он, — поговорим потом. Место, где находится Ваш сын, — не литературная школа». В этом он ошибался. В то время лагерь был лучшей литературной школой. Ни конъюнктуры, ни самоцензуры... Никто из тех, кому ты доверяешь, не стал бы заучивать твои стихи, почувствуй он хоть одну неверную ноту. А знатоков и ценителей стихов в Особлаге немало. И стихов ждут: «Значит, время стихам — и ныне и присно вовек, /И в тюрьме, и на нарах, и в бормоте смертной минуты, — / Ведь пока есть стихи, человек до конца человек, / Для себя разорвавший наручные путы» (Александр Гладков).
И еще одно его стихотворение, сочиненное в 1952 году.
ЧИТАЯ ЖУРНАЛЫ
Стихи ослепительно гладки,
Обкатанные кругом,
Ни шва и ни лишней складки,
Как будто прошлись утюгом.
Они не топорщатся дерзко.
Все линии наведены.
До сального, мутного блеска
Наглажены крепко они.
О родине, о присяге,
О Сталине, о мечтах...
Не то что стихи-работяги,
В бушлатах и ватных штанах.
Стихи, что живут вне закона:
В прописке отказано им
За то, что беду миллионов
Распевом сказали своим.
Ну что ж, проживем без прописок.
Дышу и пишу, как могу,
И мятый, убористый список
Под стелькой сапог берегу.
Замечу кстати, что в «мятом убористом списке» — наверняка не стихи, а их первые строки, что было главным для сохранения в памяти текстов. Эти первые строчки надо было повторять про себя чуть не каждый день. Или, если позволяли обстоятельства, хранить в записи на бумаге, носовом платке, внутри наволочки, набитой соломой. Тогда, в 1952 году, Гладков работал в театре Управления лагерей и потому имел возможность читать журналы. Обычно же в лагере получить журнал было невозможно, если раздобывали старую газету, то ее тут же рвали на полоски для самокруток, в которые заворачивалась махорка. Стихи бесправных жертв, понуждаемых обстоятельствами к звериной борьбе за существование, противостояли гулаговскому расчеловечиванию, в них была любовь к людям. Донести правду о пережитом, высветить словом гибельный для страны путь, оберечь ее, пусть даже ценой своей жизни.
...Театр абсурда, в котором нет зрителей. Все задействованы. Профессор, катящий тачку с мерзлым грунтом. Мнимые «враги народа», осужденные за мнимые преступления... Слова, лишенные смысла.
Но вслушайтесь в реплики подневольных актеров: «Чужих людей прикосновенья / Скучны, досадны, ненужны. /И в серой жизни нет мгновенья / Без ощущения вины. / И слов невысказанных тяжесть — / Быть может, худшая вина, / И никогда того не скажешь, / Чем вся навеки сожжена» (Анна Баркова).
Поразительно: ни в чем не повинные люди ощущают свою вину за этот театр абсурда. Рядом со стихами Александра Исаевича Солженицына впервые публикуются стихотворения Александра Бершадского. О нем удалось узнать немного: имя, два стихотворения, сохраненные памятью вольнонаемного химика Мины Степановны Вольф. Как-то году в 50-м в Воркуте друзья попросили ее взять к себе в лабораторию заключенного — химика, кандидата наук, погибающего на морозе на общих работах. Был он в лаборатории всего несколько месяцев, потом неведомо куда исчез. Этот человек работал стоя, чтобы не вскакивать, когда входит начальство. Примирившиеся со своим рабством люди не смогли бы создать поэзию, которой, в совершенных своих образцах, суждено стать частью русской и мировой литературы.
Хоть в метелях душа разметалась,
Все отпето в мертвом снегу,
Хоть и мало святынь осталось, —
Я последнюю берегу.
Пусть под бременем неудачи
И свалюсь я под чей-то смех,
Русский ветер меня оплачет,
Как оплакивает нас всех.
Может быть, через пять поколений,
Через грозный разлив времен
Мир отметит эпоху смятений
И моим средь других имен.
Анна Баркова
В лагере сочиняли стихи и на других языках, но общими для всех был русский и русская поэзия. И первым поэтом был Пушкин. «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю». Именно он дарил узникам так недостающую им гармонию. Чаще всего вспоминали стихотворение «Не дай мне, Бог, сойти с ума». Оно воспринималось, как свое, написанное лагерником. В нем — реалии XX века, вся гамма чувств в неволе.
Когда вспоминаются стихи, услышанные в лагере, в памяти всплывают имена: Полонский, Тютчев, Некрасов, Блок, Есенин, Гумилев, Пастернак... Их поэзия, наряду с лагерной, питала духовную жизнь. Это запечатлено в целом ряде стихов — и, как благодарение, в шаламовском «Поэте», посвященном Борису Пастернаку.
...Я мял в ладонях, полных страха,
Седые потные виски,
Моя соленая рубаха
Легко ломалась на куски.
Я ел, как зверь, рыча над пищей.
Казался чудом из чудес
Листок простой бумаги писчей,
С небес слетевший в темный лес.
Я пил, как зверь, лакая воду,
Мочил отросшие усы.
Я жил не месяцем, не годом,
Я жить решался на часы.
И каждый вечер, в удивленье,
Что до сих пор еще живой,
Я повторял стихотворенья
И снова слышал голос твой.
И я шептал их как молитвы,
Их почитал живой водой,
И образком, хранящим в битве,
И путеводною звездой.
Они единственною связью
С иною жизнью были там,
Где мир душил житейской грязью
И смерть ходила по пятам.
В карцерах, одиночках человек страдает не только от холода и голода, но и от незаполненности времени. В замкнутом пространстве, в условиях враждебных, губительных инстинкт самосохранения побуждает его отвлечься от окружающего. Но как это сделать? Есть только слова и память. И они приходят на выручку, дарят ему гармонию, ритм. И свершается чудо: человек обретает внутреннюю свободу, не зависящую от внешних обстоятельств.
Эта непереносимость пустоты времени точно подмечена в книге Анатолия Ванеева «Два года в Абези». Он отбывал срок в инвалидном лагере вместе с русским религиозным философом Львом Карсавиным. Вот что он пишет о карсавинском «Венке сонетов», обращенных к Богу:
«...Я держал в руках небольшую стопку листов желтоватой шероховатой бумаги и с некоторым разочарованием рассматривал ровные написанные карандашом строки. Рисунок букв, прямых и узких, был необычен в самом своем начертании, он как бы не подвергся демократизации, которую претерпела графика современного письма. Еще необычнее было то, что в написании слов сохранялись фита, ять, ер и другие буквы, упраздненные реформой в правилах орфографии. Даже в этих мелочах открывалась принадлежность к миру других привычек. Смысловая же невнятность стихов объяснялась, возможно, тем, что это была речь мира других понятий.
Но в одном отношении я уже теперь мог оценить значение этих стихов. «Венок сонетов» — 210 строк сложной стихотворной формы — был сочинен Карсавиным, когда он находился в камере следственной тюрьмы. Я помнил и незаполнимую пустоту времени, которая недавно мучила меня в карцере, и мое намерение выучить несколько текстов, чтобы их механическим чтением можно было заполнить сутки. Стихи Карсавина являли собой пример такой сосредоточенности, какой хватило бы, чтобы заполнить целую жизнь».
В памяти хранились не только стихи, но и крупные произведения, сочиненные в неволе. В поэме «Колыма» четыре тысячи строк. О том, как поэма была записана на листках папиросной бумаги и вынесена из лагеря, рассказывает ее автор Елена Владимирова. За участие в лагерной антисталинской организации она была приговорена к расстрелу, замененному 15 годами каторги.
Вот отрывок из поэмы: колымский лагерь, развод — выход бригад на работу.
...Почти немыслимая здесь,
Фальшиво, дико, сухо, резко,
Как жесть, гремящая о жесть,
Звучала музыка оркестра...
В снега уставив свой костыль,
Окоченев в бушлате рваном,
Безногий парень колотил
В тугую кожу барабана;
Худой и желтый, как скелет,
Вот-вот готовый развалиться,
Дул кларнетист, подняв кларнет,
Как черный клюв огромной птицы;
У посиневших мертвых губ
Двух трубачей, стоявших тут же,
Блестела медь огромных труб,
Жестоко раскаленных стужей.
Казалось, призраки сошлись
В холодном сумраке рассвета,
Чтоб до конца наполнить жизнь
Своим неповторимым бредом...
Над жалким скопищем людей,
Желавших отдыха и хлеба,
В циничной наглости своей
Бравурный марш вздымался к небу...
Ни в ком ответа не родив,
Он симулировал свободу,
Отвергнут мертвою природой
И полумертвыми людьми.
Наряду с потаенными стихами, передававшимися из уст в уста, были стихи заключенных, напечатанные в ведомственных сборниках, журналах, газетах. К примеру, стихотворение Федора Карбушева «Гремит тайга, работают машины» из сборника «Поэты Горношорской стройки», изданного культурно-воспитательной частью 9-го Ахпунского отделения Управления лагерей, трудовых поселений и мест заключения, 1936 г., рудник «Темиртау». На обложке и титуле гриф: «Не подлежит распространению вне лагеря»:
Гремит тайга, работают машины,
Ударный труд и здесь свое творит.
Штурмуя глушь, взрывая гор вершины,
И день и ночь грохочет динамит.
Где рыскал зверь да выли ураганы,
Воздвиглись ввысь железо и бетон.
Несутся дни и пятилеток планы...
В тайге растет рудник за рудником.
Вперед, вперед! Грудь выше, тверже ногу!
Тесней смыкай ударные ряды!
К богатствам гор быстрее строй дорогу,
Растет страна и требует руды.
Эй, зорче глаз. Эй, слух острей, чекисты!
Разоблачай вредителя-рвача!
Стрелки — ударники и коммунисты,
За славный труд! За дело Ильича!
Трудна задача, но должны досрочно
Связать с тайгой мы рельсами Кузбасс.
Так дружно в бой! — И выполним мы точно
Правительства и партии наказ!
Стихи, подобные этим, по другую сторону колючей проволоки в редакциях литературных журналов называли «паровозами»: они подтверждали, что их автор — правильный советский человек, и тянули за собой его стихи на вечные темы (жизнь и смерть, любовь, природа...). В отличие от официальной советской поэзии, советско-гулаговская — сплошь состояла из «паровозов». Лагерной художественной самодеятельности разрешалась и лирика типа «Я живу близ Охотского моря, / Где кончается Дальний Восток. / Я живу без нужды и без горя. / Строю новый стране городок».
Был, правда, в 20-е годы журнал «Соловецкие острова», выпускавшийся Управлением Соловецких лагерей. В нем встречались стихи хотя и написанные с явной оглядкой на цензуру, но весьма далекие от прославления партии, правительства и чекистов. Видимо, самим чекистам такой журнал был нужен, как витрина: раз заключенные пишут на вольные темы, философствуют, значит, не так уж им в советском лагере плохо. Чекисты экспериментировали, ГУЛАГ в 20-е годы еще не полностью оформился.
Диапазон поэзии узников ГУЛАГа широк — от высочайшей духовной сосредоточенности до простодушных жалобных исповедей, от боли и отчаяния до иронии и насмешки.
Наш начальник, умный вроде,
Говорил нам на разводе: —
Убегать вам нет резона —
Ведь вокруг сплошная зона.
Ни за что не убегёте,
Ни к какой едреной тете.
Все равно мы вас поймаем...
Поздравляю с Первым маем.
Николай Домовитов
Эта поэзия равноудалена и от казенной лагерной печати, и от блатных песен и жаргона воровских зон.
Авторы антологии представлены в хронологической последовательности: вначале — осужденные в первые годы советской власти... Завершают антологию стихи осужденных в 1953 году. Но строго следовать такому порядку не представлялось возможным из-за отсутствия или неполноты сведений о некоторых авторах. Многие арестовывались несколько раз в разные годы. Но именно со вторым или третьим арестом связаны дошедшие до нас стихи. Ради полноты картины нужно было собрать воедино хотя бы часть авторов, отбывавших срок в одном месте, но арестованных в разные годы: соловчан, колымчан... К тому же надо было так расположить произведения трехсот с лишним авторов, чтобы антология воспринималась как единое целое.
Смерть Сталина и последовавшие за ней перемены привели к освобождению из лагерей основной массы осужденных по 58-й статье. Конечно, и после Сталина природа советской власти осталась прежней, но изменились масштабы репрессий. Вместо сотен тысяч осужденных за так называемые «контрреволюционные преступления» в лагеря, переименованные в колонии, и в спецпсихбольницы стали поступать критики режима, имена большинства из которых были известны в стране и за рубежом. В их защиту организовывались кампании. Благодаря западным радиостанциям о них узнавали миллионы советских граждан. Заключенные хрущевских и брежневско-андроповских колоний страдали в неволе. На них натравливали уголовников, устраивали провокации, случалось, добавляли лагерный срок. Но жизнь за воротами ГУЛАГа перестала быть тайной: эти люди имели личные свидания с родными и близкими. Друзья и знакомые помогали не только им, но и их семьям. Действовал учрежденный Солженицыным Фонд помощи политзаключенным.
В колонии Пермь-36, ныне превращенной в музей, умерло несколько политзаключенных. Их похоронили на сельском кладбище (кстати, на том же кладбище похоронен впоследствии начальник этой колонии). Вспомним, что узников сталинских лагерей расстреливали и сбрасывали во рвы и ямы, а умерших хоронили в безымянных могилах. Случалось и такое, о чем и мечтать не могли авторы антологии: Юлий Даниэль еще отбывал срок, когда в Голландии вышла книга его стихов, сочиненных в лагере.
Иосиф Бродский, Юрий Галансков, Виктор Некипелов, Вадим Делоне, Игорь Губерман, Наталья Горбаневская... Это поэзия иного поколения лагерников и ссыльных, поэзия времен застоя и распада советской системы. В сталинское время отбывшие срок по 58-й статье либо попадали в ссылку, либо должны были селиться за 101-м километром от столиц и крупных городов. Но политика изменилась: известных инакомыслящих старались вытолкнуть на Запад.
Так что вряд ли стоит смешивать разные страницы истории отечественной литературы. Имена многих представленных в антологии авторов ранее были неизвестны. Стихи их печатаются впервые — они сохранились в семьях, у бывших солагерников, в общественных и частных архивах.
Справочный аппарат включает в себя перечень произведений и именной указатель авторов. Сведения об авторах предваряют публикацию их стихов. Эти сведения разнородны — от автобиографий и воспоминаний родных и близких до архивных справок. Все подстрочные примечания без пометы о том, чьи они, принадлежат составителю. От большинства авторов или их наследников было получено разрешение на публикацию стихов. К сожалению, разыскать всех не удалось. Но рука не поднялась исключить стихи товарищей по судьбе из антологии — этого мартиролога — книги Памяти, воплотившей надежды узников ГУЛАГа быть услышанными.
Полного представления о поэзии узников ГУЛАГа мы уже никогда не сможем получить, как и не узнаем имен и судеб многих авторов. Даже после освобождения из лагеря, в «хрущевскую оттепель», редко кто из бывших заключенных решался посылать в литературные журналы стихи о пережитом. Власть оставалась все та же и карательные органы те же. Правда, со второй половины 50-х годов некоторые журналы стали публиковать стихи реабилитированных поэтов, состоявших до ареста в Союзе писателей. Появились в печати и новые имена людей, вернувшихся из лагерей. Но это были стихи, пропущенные через цензуру, тщательно следившую, чтобы информация о ГУЛАГе не выходила за рамки дозволенного. Вплоть до конца 80-х годов имена крупнейших поэтов ГУЛАГа были неизвестны читателю. Как, например, Анны Барковой, Даниила Андреева, Валентина Соколова (Валентина 3/К)... В сборниках же издаваемых поэтов — Виктора Бокова, Сергея Поделкова и других — вообще отсутствовали их лагерные стихи. Порою, правда, цензура недоглядывала: так, мягкий лиризм Анатолия Жигулина скрыл от нее изображенный им звериный оскал ГУЛАГа; не заметили осуждения большевистского режима в стихотворении Николая Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана». Но все это были исключения. Никакие государственные архивы не собирали произведения безвестных авторов ГУЛАГа, и вообще такого понятия, как «поэзия узников ГУЛАГа», в советском литературоведении не существовало. Прошло около сорока лет, прежде чем начали появляться небольшие по объему и числу авторов сборники поэтов — узников ГУЛАГа. К сожалению, за это время умерли и многие поэты, и их друзья — хранители рукописей. Многое исчезло бесследно. Но и то, что осталось, отнюдь не ограничивается авторами, представленными в этой антологии. Надо надеяться, что выход ее в свет пробудит интерес к поэтическому наследию узников ГУЛАГа, что впереди — удивительные открытия. И, вырванные из небытия, зазвучат обращенные к нам голоса.
Составитель антологии выражает глубокую благодарность за помощь в работе Заяре Артемовне Веселой, открывшей для нашей литературы многих безвестных поэтов — узников ГУЛАГа, Наталии Степановне Орловой и Михаилу Исааковичу Синельникову, предоставившим для этой антологии стихи репрессированных поэтов народов СССР, Владимиру Брониславовичу Муравьеву, Захару Львовичу Дичарову, Кларе Файзуллаевне Домбровской, Александру Георгиевичу Мордвинцеву, Елене Цезаревне Чуковской, Виталию Александровичу Шенталинскому, Эльге Юделевне Силиной, Людмиле Сергеевне Новиковой, Инне Андреевне Щекотовой, Мине Степановне Вольф, Евгению Александровичу Ламихову, Ивану Александровичу Паникарову, Александре Яковлевне Истошной, Евгению Михайловичу Биневичу, Лазарю Вениаминовичу Шерешевскому, Юрию Яковлевичу Цедербауму, Мунире Мухамеджанов-не Уразовой, Эльде Абрамовне Веселовой, Евгении Кузьминичне Дейч, Янине Давыдовне Монко, Евгению Александровичу Фейгину, Платону Иосифовичу Набокову, Дмитрию Ивановичу Рублеву, Юрию Львовичу Фидельгольцу, Нине Ивановне Субботиной-Домовито вой, Ирине Викторовне Жигулиной, Алле Александровне Андреевой, Андрею Богдановичу Рыльскому, Елене Александровне Сергеевой, Елене Глебовне Благовидовой-Лучинской, Евдоксии Васильевне Мельниковой, Елене Владимировне Марковой, Любови Николаевне Петровой, Ларисе Николаевне Петровой, Надежде Григорьевне Левитской, Леониду Лукичу Чижевскому, Екатерине Борисовне Кузнецовой, Тамаре Михайловне Афанасьевой, Светлане Александровне Михальченко. Владимиру Ивановичу Зубренкову.
Безмерно благодарен за содействие в издании этой книги родным, близким и друзьям ее авторов, переводчикам стихов репрессированных поэтов народов СССР и, конечно же, Международному фонду «Демократия» и издательству «Материк».
Семен Виленский
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ
Автономов Владимир
Адамова-Слиозберг Ольга
Адамс Вальмар
Айхенвальд Юрий
Аксельрод Зелик
Алдан-Семенов Андрей
Александров Анатолий
Алешковский Юз
Аль Даниил
Андреев Даниил
Аничкова Наталия
Антонов Григорий
Ануфриева Наталия
Анфилов Глеб
Арнигон Илас
Аскольдов Сергей
Астапов Василий
Астемиров Багаутдин
Ачаир Алексей
Бабина Берта
Багров Виктор
Байтальский Михаил
Баркова Анна
Басков Борис
Бехтерев Игорь
Бедарев Олег
Берггольц Ольга
Бершадский Александр
Бершадский Рудольф
Бобинский Василь
Бокал Анна
Боков Виктор
Болтовский Лев
Большаков Константин
Бондарин Сергей
Бородина Лидия
Бороздин Георгий
Брик Борис
Бруни Николай
Бухов Аркадий
Вадбольский Авенир
Василенко Виктор
Васильев Виктор
Васильев Павел
Вегенер Леонид
Вейнберг Мария
Вермель Фаина
Вермель Филипп
Веселая Заяра
Веселый Артем
Виленский Семен
Владимирова Елена
Влызько Олекса
Вознесенский Александр
Володарский Николай
Востоков Петр
Второва-Яфа Ольга
Выгодский Давид
Высоцкая Лариса
Вяткин Георгий
Гавриш Марко
Гаген-Торн Нина
Галкин Самуил
Галь Юрий
Ганин Алексей
Гармаш Виталий
Гастев Алексей
Гастев Юрий
Герасимов Михаил
Герд Кузебай
Геркен Евгений
Герцык Аделаида
Гизатулин Рифат
Гинзбург Евгения
Гладков Александр
Гнедич Татьяна
Гольдовская Виктория
Граховский Сергей
Грачевский Юрий
Гревс Татьяна
Громогласов Илья
Грузинов Иван
Грунин Юрий
Гумилев Лев
Гумилев Николай — (15 апреля 1886 – 26 августа 1921) — поэт Серебряного века, основатель школы акмеизма, прозаик, переводчик и литературный критик. Первый муж Анны Ахматовой, отец Льва Гумилева. Арестован 3 августа 1921 года арестован по делу Таганцева, обвинен в организации контрреволюционного монархического заговора и 24 августа расстрелян.
Давиденков Николай
Денисов Георгий
Дерман Генриетта
Джавид Гусейн
Джансугуров Ильяс
Дичаров Захар
Домбровский Юрий
Домовитое Николай
Драй-Хмара Михайло
Драновский Лев
Дунский Юлий
Дьяков Борис
Жигулин Анатолий
Жуковский Даниил
Жумабаев Магжан
Заболоцкий Николай
Загряжский Андрей
Загул Дмитро
Зарудин Николай
Зеров Микола
Зимина Алла
Зоргенфрей Вильгельм
Зубакин Борис
Иванов Петр
Игнатов Владимир
Ильзен-Грин Елена
Иринин Михаил
Иринин Павел
Йогансен Майк
Казарновский Юрий
Карамзина Мария
Карсавин Лев
Кемецкий Владимир
Кириллов Владимир
Клейн Александр
Клещенко Анатолий
Клычков Сергей
Клюев Николай
Книпер-Тимирева Анна
Князев Василий
Коплан Борис
Коржавин Наум
Корибут-Дашкевич Елена
Коринфский Аполлон
Корнилов Борис
Косман Яков
Костенко Николай
Котов Петр
Кропоткин Николай
Кросс Яан
Крючков Дмитрий
Кугультинов Давид
Кудинов Михаил
Кузячкин Петр
Кулик Иван
Куприянов Геннадий
Кушнер Борис
Кушниров Арон
Лебединская Алла
Левин Михаил
Левицкий Владимир
Левятов-Селиверстов Борис
Лейтин Борис
Лещенко-Сухомлина Татьяна
Лившиц Бенедикт
Лозина-Лозинский Владимир
Лозовой Борис
Ломинадзе Серго
Лучник Николай
Люба Юрий
Маари Гурген
Мазнин Дмитрий
Максимов Олег
Малахов Сергей
Малиев Георгий
Мальсагов Дошлуко
Мальцев Леонид
Мамакаев Арби
Мандельштам Исай
Мандельштам Осип
Маркиш Перец
Марков Сергей
Март Венедикт
Мартынов Леонид
Мартынов Юрий
Мартюхин Лев
Мелентьев Павел
Мельников Михаил
Милосердое Семен
Минаев Николай
Михайлов Игорь
Мицишвили Николо
Моран Рувим
Мороз Самуил
Морозов Александр
Муравьев Владимир
Мурин Борис
Набоков Платон
Надеждина Надежда
Наппельбаум Ида
Нарбут Владимир
Наседкин Василий
Несмелое Арсений
Ноздрин Авенир
Номикос Орест
Оболдуев Георгий
Обросов Андрей
Ойунский Платон
Олейников Николай
Онацкий Никанор
Орешин Петр
Павленко-Иевлева Валентина
Панкратов Александр
Панышева Юлия
Патрин Дмитрий
Петров Сергей
Петров Степан (Грааль Арельский)
Плебейский Освальд
Плужник Евген
Поделков Сергей
Поздеев Михаил
Полишко Олег
Полищук Валерьян
Попов Вадим
Португалов Валентин
Преловский Василий
Приблудный Иван
Прядилов Алексей
Пунин Николай
Радо Борис
Раков Лев
Романенко-Кушковский Михаил
Рубанович Виктор
Русаков Георгий
Руслов Т.
Рутько Арсений
Ручьев Борис
Рыбаков Андрей
Рыльский Максим
Сагалович Нина
Сейфулин Сакен
Семаго Борис
Семенко Михайль
Сербский Виктор
Серпин Яков
Сеф Роман
Силлов Владимир
Ситко Леонид
Смеляков Ярослав
Смирнов Николай
Соболь Елена
Соболь Марк
Соколов Валентин
Солженицын Александр
Соловьев Сергей
Солодовников Александр
Солунова Софья
Софронов Анемподист
Старчиков Борис
Стемпковский Арсений
Сточик Михаил
Страховская Ирина
Стрижевский Юрий
Сулаберидзе Ладо
Сумароков Александр
Сучков Федот
Табидзе Тициан
Тагер Елена
Тальвик Хейти
Тараканов Федор
Таратута Евгения
Теплинский Борис
Терентьев Игорь
Терентьева Мария
Тёмин Ееннадий
Третьяков Сергей
Тришатов Александр
Трубицын Владимир
Туфан Хасан
Тхоржевский Сергей
Тыныстанов Касым
Тюрк Гюнтер
Усова Татьяна
Успенская Наталья
Федоров Василий
Фидельгольц Юрий
Филин Владимир
Филипович Павло
Филиппов Борис
Филянский Микола
Фирстов Василий
Флоренский Павел
Фоняков Олег
Фрид Валерий
Фроловский Михаил
Хармс Даниил
Хородчинский Виктор
Цветаева Анастасия
Чаренц Егише
Черкашина Клавдия
Черубина де Еабриак
Четвериков Борис
Чижевский Александр
Чирков Юрий
Чичибабин Борис
Чужий Андрий
Чуковская Лидия
Чулпан Абдулхамид
Шаламов Варлам
Шевцов Александр
Шерешевский Лазарь
Шилова Светлана
Шкурупий Гео
Шпаковский Леон
Штейнберг Аркадий
Штурман Дора
Шумаков Юрий
Эйснер Алексей
Эрлих Вольф
Эфрон Ариадна
Ямпольская Марианна
Ярославский Александр
Ярцева Марина
Ясный Вадим